Почему я не сплю

      Кирилл проталкивает в себя очередной маленький глоток кофе. Без сахара, без молока, без компании и без одиночества. Кажется, чувствовать себя настолько одним в целом мире и в то же время окруженным кем-то, неосязаемо стиснутым и погруженным в этого «кого-то» невозможно. Кажется, когда мир пошел трещинами, стал осыпаться и раскалываться на части — начиная с Сони или задолго до нее, не суть, — все невозможное по черному волшебству сделалось иным, как в знакомой песне из детства. Кирилл растекается в кривой сонной улыбке, давится горьким от кофе и мыслей смешком, думает, почему почти все важные для него люди так или иначе начинаются на «М» — мама, отец, который больше Максим Геннадьевич, нежели папа... Марина.              Кирилл подбирает себя с раздолбанной плитки сознания, выкапывает заживо из-под нее, соскребает со стен и потолка. Составляет кусок за кусочком, судорожно и безнадежно, бесится и жмурится от бьющих сквозь занавески лучей рассвета. Перед глазами от короткого взгляда на солнце плывут темные пятна, они обретают сиреневый оттенок, противный в иссинюю крапинку лопнувших капилляров и с горчичным размытым контуром. За пятнами реальность кроет убогой землистой пеленой, плесенью понимания, что это все происходит в тысячный раз и повторится снова. Только вчера могло ничего не случиться, если бы не чье-то маниакальное желание взаправду написать эту бесчеловечную курсовую, закончить живой эксперимент, где исследователь сам ненароком становится жертвой науки.              «Марина» означает «море». Кирилл долго бредет по берегу, знает: стоит пройти вперед, и волны заберут с собой. Стопы лижет соленая горячая вода, и последнее, в чем можно быть уверенным, тоже трещит и отдает звоном от воплей в ушах. Марина не плачет, она смеется. Может, она просто устала плакать... Устала ли она от боли? Настолько сильно, чтоб наконец уйти? «Я заставил ее открыть глаза или ослепнуть еще сильнее?» — петляет в больной голове, которую никакие анальгетики не берут. Кирилл вбирает дрожащий воздух сквозь зубы, так что ноздри и носогубные впадинки возле щек трепещут, а веки вспархивают и оседают.              Что, вот так просто, пустить ее обратно в свой личный ад и заставить забыть о... О чем? Черт возьми, завтра, завтра — одно сплошное похмелье. Завтра она вернется к тому, кто целует ее так же крепко, как сжимает ее тонкую руку и вдавливает свои мерзкие пальцы в мрамор белой кожи. Что этот монстр еще мог делать с Мариной за все месяцы отношений? Такого, из-за чего она поморщится и скажет, что хочет спать. Может, надо было нажраться так же сильно, чтобы просто уснуть. Может, еще не поздно... Кирилл знает, что на дне бокала собственный разум — совсем отчаянный враг, делает еще глоток и ощупывает каждую свою мечущуюся мысль.              «Методы терапии абьюзивных отношений», — вспоминается тема курсовой Марины. Как она с улыбкой в голосе бодро произносит эти четыре слова, будто не имеет к ним никакого отношения, словно высечены они на мертвом языке. Глотки паршивого кофе крохотные, а стекают в горло и спирают его подобно глыбам, царапают и валятся прямо на сердце.              В четыре года постель с огромным одеялом кажутся единственно верным и прекрасным способом спастись и спрятаться от безгранично страшного мира, хотя бы от чудовища, что померещилось вместо висящего на ручке шкафа полотенца. Спустя восемнадцать лет в ней, некогда самом безопасном месте во вселенной, лежит Марина, и Кирилл понимает, что она ни черта не в безопасности даже там. Пока Марина с Игорем — пока он ее не отпустит, выпустит, упустит, — она никогда не будет спать мирным сном под мягким покрывалом по-настоящему. Кирилл думает, она заслужила покой без алкоголя, чистую кожу без разорванных капилляров, миллионы сладких букетов без холодящих кровь последствий. Кирилл думает об этом и обшаривает подоконник в поисках никотиновых заначек отца. Сигаретой больше, сигаретой меньше — отец курит редко, вряд ли заметит. Ну, после вчерашнего наверняка сегодня настанет тот самый день, когда нервы не выдержат, и вот тогда тайная мелкая кража станет явной… Плевать.              Кирилл закуривает на балконе и купается в гранатовой солнечной ванне. Под щеками пробирают покалывающие вспышки ударившей в голову дряни на пару с разрозненными пазлами ночи. Заевшие на синяках кадры сменяются другими —- тем, что было ровно перед ними и после. Кирилл нависал над Мариной всего секунды, по гребаной случайности, смотрел в глаза пристально и был лицом к лицу тоже какие-то мгновения, но что до, что после — думал лишь о том, что тоже не хочет никуда отпускать. Думал об этом без синяков, пускай под градусом и в отсутствие света. Кирилл думает о том же сейчас, только теперь трезвый. Кирилл думает о тонких беззащитных запястьях, повязанных невидимым терном, вечном затмении в глазах, в которых еще едва-едва что-то горит и плещет, пепельном закате губ и о том, что это все тоже за пределами стратосферы.              Кирилл стряхивает нахлынувшие мысли совсем не о Соне — она вроде как волновала чуточку сильнее часа три назад, она вроде как до сих пор изводит. Это пока, пока какие-то синяки кричат громче рассказа об изнасиловании в туалете и самой-худшей-ночи, а синдром спасателя пощады не знает и безусловно голоден. Заставляет склониться над раковиной и за стаканом воды погрузиться в пурпур вещих сновидений наяву. С невинными ромашками, любит, не любит, темно-красными розами, бьет — значит точно любит, с этими пошлыми символами ложной нежности и неподдельной страсти, если пожелать. Кирилл думает, что кроме осыпавшихся белых лепестков ничего не может дать Марине, которая после алых пылающих букетов меньшего не ждет.              Она ждет пристальный долгий взгляд вместо обрыва, ждет теплое покрывало вместо полупустой постели, ждет надежное передружеское плечо, ждет иссохшие без поцелуев губы. Кирилл думает о том, что сейчас не может дать половину из этого, ничего, кроме неловкого столкновения зрачков и воображаемого поцелуя. Кирилл представляет, как Марина больше никогда не проснется чьей-то, чужой, далекой. Кирилл понимает, что не может позволить себе половину из того, что может дать, и с утра позволит вместе с пустыми оболочками слов и улыбок лишь безотрывный взгляд.              — Кирюх, чего не спишь?              Сиплый спросонья голос мешается со скрипом двери балкона. Смотреть на рассвет уже невозможно, как и повернуться лицом к ней. Она говорит «Кирюх» так мягко и ласково, хуже «Кирюши», и Кирилл гасит окурок. Достаточно быстро, чтобы подумать, якобы это смутило чужое появление, и достаточно медленно, чтобы это выглядело естественно — так, словно пепел прокрался до фильтра.              — Я думала, ты только пьяный куришь.              Кирилл думает о том, как много хотелось бы оставить за чертой нетрезвости, взаправду разделить себя под градусом и себя же без этого яда. Кто-то из далекого прошлого нашептывает, что под алкоголем человек дает волю своим истинным чувствам, себе настоящему.              — А ты уже протрезвела? — тихо бросает Кирилл через плечо.              «Состояние алкогольного опьянения может граничить с невменяемостью, ясность ума отсутствует», — сухо отвечает он сам шепоту внутри цитатами из спешных конспектов и плодов импровизации на экзаменах. И все равно кажется, будто нормальный парень не сделал бы с Соней то, что сделал Кирилл. Нормальный — это вроде Паши. А Кирилл, Кирилл и трезвым пошел на то, на что не каждый пьяница решится.              — Ага, очень. Кирюх, где водички можно налить?              — Водички? — рассеянно переспрашивает Кирилл. — А, сейчас…              Он все-таки оборачивается, но на Марину не смотрит. Смотрит на потолок за ней, на кухонный гарнитур за стеклом, на что угодно другое. Проходит мимо, стоит ей отступить в сторону. «Вот же графин», — думает Кирилл на кухне, где графин как всегда стоит на самом открытом месте, на тумбе возле стены, почти ровно между раковиной и плитой. Кирилл ничего не говорит Марине, наливает воду в стакан и смахивает из мыслей опавшие лепестки ромашек.