Пятьдесят оттенков розового

Сону выглядит особенно прекрасным, когда ранним утром, стоит заре окрасить горизонт в яркий оттенок, зарывается тонкими пальцами в спутавшиеся локоны — он в очаровательной манере дует губы, когда упрямая укладка не желает принимать вид более божеский, и совсем тихо ругается, чтобы не разбудить мирно спящего за спиной. Только вот Пак, что и не спит вовсе последние минут пять, лишь улыбается на его капризное желание поскорее исправить неисправимое при помощи одних лишь рук безобразие, а после и посмеивается добродушно, ведь за очередной неудачной попыткой следует еще более грубое ругательство на пару с принятием собственного поражения. Заслышав чужой смех, служащий бальзамом на душу, Ким в удивлении читаемом поворачивается к возлюбленному лицом и с секунду виновато поджимает искусанные за краткое утро губы — разбудил-таки. — Чонсон-и, — мямлит едва ли жалобно, а голос хриплый по относительно недавнему пробуждению — юноша и сам ненароком пугается со звучания, но, встретившись с максимально нежным взором, отпускает волнение и расплывается в неловкой улыбке: — Прости, не хотел будить. — Зачем так рано? — пропуская мимо ушей извинение, что и не нужно вовсе, ведь подобным образом Пак, клянется, готов встречать хоть каждый рассвет, он задает вопрос совершенно незначительный и, возможно, в какой-то степени даже глупый, но с необычайным видом на расплывающийся в первых лучах солнца силуэт абсолютно неземного Сону его нелепость можно понять и даже оправдать. — Хотелось пройтись по пляжу, пока людей нет, — не то чтобы романтичная натура юноши не была изучена от и до крайне любопытным старшим, однако подобное признание сбивает с толку, вынуждая сонно прищуриться и забавно поморщить нос. — Без меня? — с напускной обидой, вызывающей у Кима лишь солнечную улыбку, но душевно и с претензией на собственное присутствие в чужих планах — ишь, чего удумал, без дражайшего возлюбленного наслаждаться рассветом. Младший посмеивается, совсем как Чонсон минутами назад, и не может сдержать порыва сжать утопающую в сонной неге фигуру — запрыгивает на кровать, не обращая внимания на пояс халата, так и норовящий распахнуть полы, и умещается на Паке лениво, прижимаясь щекой к груди, вздымающейся в умиротворении. Старший его поглаживает по спине по инерции, тянется к макушке с поцелуем утренним, но из-за поднявшего голову Сону мажет по виску, на что получается более громкое хихиканье. Он его в губы клюет быстро, целомудренно, и Пак сделать ничего не может, кроме как расплыться во влюбленной улыбке, чтобы после утянуть возлюбленного в поцелуй более долгий, но ничуть не развязный — сегодня они о чистой любви. Хватка на талии становится ощутимее, что Кимом встречается с мягким поглаживанием родных скул, и прогулка теряется за накрывающей волной неудержимых эмоций. С Джеем всегда так — чего бы юноша не желал, из всех своих желаний он выбирает одно единственное, мягкое, живое и любящее. — Сону, — зовет его Пак, когда чуть ли не лужей по нему растекается младший, утыкаясь холодным носом в шею. — М? — мычание слабое, отдающееся мурашками по коже чувствительной; Чонсон прокашливается чуть более напряженно, чем то бывает обычно, и собирается с мыслями. — Спасибо. — За что? — Ким приподнимает голову, с интересом разглядывая глубину чужих шоколадных глаз. — За то, что ты есть у меня, — приподнимается, касаясь собственным лбом родного, и шепчет в губы: — Без тебя мой мир тускнеет. А в вазе ярко-оранжевые бархатцы.