Пятьдесят оттенков розового

Они остались вдвоем, затерявшись в вечности скрипящих рам и гулкого стука разбивающихся о паркет капель. Они остались вдвоем, но данный факт не кажется пугающим, ведь Сонхун прекрасно осознает, что неизбежному дано случиться рано или поздно — лучше рано, верит он, так как долгосрочное счастье рождает больше горя. Ему не больно, противная привычка терять дает о себе знать, не позволяя соленой влаге огорошить бледные щеки, однако знакомый силуэт, сгорбившись над расстроенным фортепиано, в горечи за двоих захлебывается, чем поддевает душевное спокойствие. Сону, нежное солнце и луч света в жизни каждого, кому удавалось повстречать его, играет вдумчиво, душевно, несмотря на неточность звучания и несколько залипающих клавиш, что портят мелодию то резкостью своего голоса, то гробовой тишиной, и ему нет дела до бесшумного наблюдателя. Нежные касания, минорное произведение собственного сочинения и несколько свечей с капающим воском. Хисын любил свечи, по его милости в гостиной ежедневно сгорало по десять длинных с ароматом кислой вишни, а Сонхун всякий раз кривился с его предпочтений, но сейчас, когда Ким, неустанно отбивающий по нотам, следит за постепенно потухающим огоньком пламени, мужчине хочется поднести спичку к еще незажженным свечам и позволить комнате полниться густым ароматом. Кислой вишней пахнет скорбь. С самого ли начала, а может, ассоциация появилась после того, что должно было произойти и, собственно, произошло? Пак не знает, и, честно, не уверен, что хочет знать, потому как второй вариант горечью на языке ощущается, а первый кажется настолько несуразным, что подталкивает ко второму. Аромат все так же противен всему его существу, но Сону нравится, и мужчина молчит. Мелодия прерывается, Ким задерживает дыхание и переводит взгляд чистых кукольных глаз на объект своих симпатий, у которого на лице эмоции ни единой, пусть в их ситуации в выражении должны быть и смятение, и боль, и отчаяние — такие же, в общем, как и у самого Сону. Сонхуну действительно не больно. И, что самое страшное, его это не пугает, разве что слегка волнует и, боже, вызывает жгучую зависть. Юноше не хочется страдать, не хочется тонуть в нотах расстроенного инструмента, но его сердце живое и бьется о ребра раненым зверем, в отличие от холодного вампирского. — Прошло более двух суток, — голос Кима охрип за проведенные в молчании часы, но и в задушенном звучании Пак цепляется за редкий звон на конце некоторых гласных. Сонхун не отвечает. Есть ли смысл? Два дня назад они предали земле последнего из их шумной компании, и у его надгробной плиты пианист задержался дольше, чем у любой из других — Нишимура был ему особенно близок, несмотря на свою неспособность ответить на романтические чувства взаимностью. Рики был для него опорой, лучшим другом, едва ли не братом, и понимание, что самое близкое похоронено под метрами земли, выбивает почву из-под ног. — Он говорил, что не оставит нас, — продолжает младший, когда не дожидается ответа. О, да, после потери пятерых японец остался единственным, кто был способен поддержать Кима так, как ему то было нужно, и единственным, с чьих уст подобное обещание имело бы смысл. Только жизнь несправедлива, а судьба изворотлива и неотвратима. Не всем обещаниям дано сдержаться. — Я знаю, — бесстрастное. У Сонхуна нет чувств, знает Сону, и единственное, на что старший способен — нежные поцелуи и мягкие касания по утрам, но животная и дикая страсть ночными часами. Ким не знает, любит ли его Пак, пусть и догадывается, что нет, ибо вампир попросту не способен на это, но всякий раз оставляет сомнения за спиной, так как его сердце глупое, разум туманный, а мужчина до дурости правильный. — Я устал, — признается юноша после минутного молчания, вновь касаясь длинными пальцами потертых и пожелтевших клавиш старинного фортепиано. Старший молчит, потому что слова знакомые, голос приглушенный, а в спрятавшихся за челкой глазах пустошь с читающимися сожалениями. — Скучаешь? — без оттенка; так, словно тема не об утраченном, а о повседневном. — Скучаю, — Сону поднимается с мягкой обивки и приподнимает уголки губ. — Пойдешь за ними? — Сонхуну не больно, но на мгновение, неуловимое и словно бы эфемерное, Ким чувствует горечь. Такую же, как и у него самого. — Пойду. Сонхуну, сколько бы он ни повторял, не больно, но когда он сверлит взглядом лишенное признаков жизни тело своего возлюбленного, он впервые за шестьсот лет ощущает, как по щеке каплей скатывается скорбь. Старое фортепиано больше никогда не встретит своим звучанием рассвет.