Я узнаю тебя
даже в самую первую встречу
И готов буду вверить в твои руки хрупкую жизнь.
В моей памяти образ твой будет светить бесконечность.
Я узнаю тебя,
ведь ты часть моей смертной души.
- Кто-нибудь из вас знаком с теорией о реинкарнации человеческой души? Учитель облокачивается на кафедру и окидывает заинтересованным взглядом аудиторию. Ему отвечают взаимным интересом сорок пар глаз. Вполне возможно, что кто-то из студентов знает легенду о перерождении, но молчит. И правда, зачем же отвечать, когда возможность отложить ручки и послушать спонтанную историю из уст профессора так близка? Я тоже молчу. Я знаю легенду, но я не верю в существование души. - Перерождение — один из основных постулатов буддистской философии. - начинает рассказывать преподаватель. Он продолжает стоять у кафедры, но теперь его взгляд направлен не на студентов, а в окно, куда-то за черту горизонта. Мне хочется отыскать глазами эту точку, в которой наши взгляды соприкоснутся. - За каждой жизнью следует смерть, затем новое рождение, новая жизнь и новая смерть. Если верить этой теории, то каждый из нас мог быть известным полководцем, выигравшим решающую битву, или врачом, спасшим тысячи людских жизней. Мы просто не помним этого. Учитель делает небольшую паузу, будто давая нам время обдумать все сказанное. А затем продолжает: - Но существует также теория, что мы можем почувствовать притяжение к определенным историческим событиям, в которых мы участвовали в прошлой жизни. Иногда мы даже можем встретить души людей, которых когда-то любили. Я не верю в существование души. Но все равно вспоминаю о словах профессора, оказавшись перед величественным зданием Британского музея. Часть моего существа, логичная и проницательная, кричит мне, чтобы я спокойно искал материал для учебного доклада и не забивал голову разной ерундой. Но другая часть, связанная не с разумом, но с сердцем, подгоняет меня, заставляет взлететь по ступенькам и понадеяться на невозможное. Я прохожу через тяжелые двери, смешиваюсь с толпой любителей искусства. Я и сам, по правде говоря, обречен на эту любовь. Не зря же моим призванием стала культурология. Я прохожу сквозь залы, любуясь античными статуями и старинными полотнами. Выставка, посвященная Древнему Египту, поражает коллекцией саркофагов и покрытыми выцветшими письменами вазами. Древний Восток интересен украшениями жриц и собранием барельефов. Но ничто из этого не цепляет меня настолько сильно, чтобы я остался дольше, чем на минуту. Так продолжается, пока я не достигаю древнегреческой части выставки. Едва заметный толчок встревоженного сердца заставляет меня замереть на месте, когда я замечаю привезенные из Парфенона скульптуры. Я смотрю во все глаза на потрескавшийся холодный камень. И вдруг представляю — свободную ткань хитона, спускающуюся с моего плеча, и сандалии, обхватывающие мои ноги, и легкое копье, зажатое у меня в руке. Я бреду дальше, вглядываясь в незнакомые каменные лица, боясь прогнать наваждение и даже не заботясь о том, как глупо я, должно быть, выгляжу со стороны. Последняя статуя выглядит прекраснее и величественнее всех остальных. То молодой мужчина, на вид не старше двадцати лет, облаченный в доспехи и шлем, прикрывающий часть его лица. Но даже несмотря на снаряжение, я вижу его крепко сложенное тело, его вьющиеся, словно ветви дикого винограда, волосы, его решительный, открытый взгляд — и могу поклясться, что замечаю зеленый блеск в его каменных глазах. Мое сердце рвется прочь из грудной клетки, и я не могу его удержать. Притяжение слишком сильно. Я будто уже видел этого человека раньше, и моя душа, в существование которой я не верил всего несколько часов назад, тянется к прохладной шероховатой поверхности камня, хочет вплотную прижаться к статуе, хотя бы на шажок приблизиться к утраченной много веков назад жизни. Я поднимаю руку. Но не успеваю положить ладонь на каменное предплечье, как голос из-за моей спины останавливает меня: - Прости, но трогать экспонаты запрещено. Голос похож на солнечный зайчик. Или на благозвучный аккорд на струнном инструменте. Или на звон смертоносных копий и щитов. Я опускаю руку. Наваждение не спадает, и я боюсь потревожить его резким оборотом головы или неосторожным словом. Мой собеседник встает справа от меня, складывает руки на груди и придирчиво оглядывает статую. Он даже представить не может, что творится у меня внутри от одного его присутствия. Как волосы на затылке встают дыбом, словно бы неуверенно его приветствуя, как горло пересыхает и сердце не прекращает бешено колотиться ни на одно мгновение. Он неожиданно продолжает говорить, и вновь его голос — гром среди ясного неба, бурный речной поток, песнь соловья, на свободных крыльях взмывающего ввысь. - Не понимаю, почему все считают Ахилла героем — знаешь, посвящают ему картины, создают памятники, передают его имя из уст в уста, — когда по-настоящему альтруистические поступки совершает его спутник, Патрокл. - он проговаривает в имени каждую букву, четко и внушительно. Пат-рокл. Я оборачиваюсь на него, удивляясь такой категоричности. - Если бы я был на его месте, я бы, наверное, оскорбился, что все почести достаются моему товарищу. Мой собеседник красив. Я рассматриваю его незаметно, краем глаза, с головы до ног. Путаюсь взглядом в светлых локонах, спускающихся ему на плечи. Проваливаюсь в сияющие зеленым блеском глаза. Исследую ровные, словно выточенные талантливым скульптором, линии носа, скул и челюстей. Со мной беседует совсем еще юноша, едва ли старше меня. Он работник музея: на его рубашку нашита узнаваемая эмблема. Обычно я не отвечаю незнакомым людям: мне это просто не интересно, а иногда они меня даже раздражают своей навязчивостью. Но сейчас я настроен на разговор. - Я думаю, Патроклу не нужны были почести. - я ловлю серьезный нечитаемый взгляд собеседника и начинаю говорить еще увереннее, чтобы не оставить себе возможности передумать и замолчать. - Я думаю, все свои великие поступки он совершал во имя любви к другим людям, не думая о том, сколько строк ему посвятят в легендах. - Почему Ахилл не мог быть таким же самоотверженным? - юноша разочарованно качает головой. Видно, что по какой-то неизвестной причине он воспринимает эту историю слишком близко к сердцу. - Патрокл погиб из-за его жажды получить всеобщее признание. - Патрокл погиб из-за того, что не послушал его наставлений. - я и сам не понимаю, почему с такой горячностью отстаиваю свое мнение перед человеком, которого вижу в первый раз. - Для Ахилла была важна его честь, он хотел запомниться героем. Патрокл хотел помочь людям. И благодаря друг другу их желания исполнились: Патрокл спас немало жизней в Троянской войне, а об Ахилле складывают легенды по сей день. Я замолк, смущенный едва не сбившим меня с ног приливом искренности перед незнакомцем. Юноша напротив, не смущен ни капли. Он выглядит задумчиво, словно по очереди пробуя каждое сказанное мной слово, анализируя его, приходя к новым выводам. Наконец лицо его освещается, и он улыбается. Смотрит мне прямо в глаза. - А ты прав. Я никогда об этом не задумывался. Ты изучал эту тему? Его любопытство почти выводит из себя. Оно должно меня раздражать, должно заставлять прятать глаза и неловко мять руки, желая лишь одного — чтобы надоедливый собеседник поскорее испарился. Но в этот раз что-то идет не так. Я не хочу отводить взгляда от его лица. Я не хочу, чтобы он прекращал расспрашивать меня о чем бы то ни было. - Я учусь на культуролога, мы часто обсуждаем античность на семинарах. Его глаза загораются. Я вижу, как в глубине зеленых радужек вспыхивает неподдельный интерес. Я узнаю этот взгляд, но никак не могу понять, где я видел его раньше. Он спрашивает что-то об обучении. Я отвечаю. Он улыбается. Он снова спрашивает. Я снова отвечаю. Мне нравится то, как мы играем словами, по очереди бросая их друг в друга, словно дети — разноцветный мяч. И я узнаю каждую деталь. То, как он смотрит, прямо и неприкрыто. То, как он слегка наклоняет голову, когда слушает. То, как он откидывает назад золотистую копну, когда волосы начинают предательски лезть в лицо. Я узнаю его смех, и движения его рук, и его манеру разговаривать. Я узнал бы его вслепую – по тому, как он дышит, по тому, как его ноги ступают по земле. Я узнал бы его даже в смерти, на самом краю света. Я больше не ответственнен за собственные мысли. В моей голове призрачный образ юноши, одетого не в униформу работника музея, но в свободный хитон. И взгляд у него пронзительный, и лицо его — как солнце. Он похож на свою прошлую оболочку души как две капли воды, только, пожалуй, сложен чуть худощавее. В этой жизни он не берет в руки копье и не обязан сражаться, пока сама смерть не остановит его. Он рассказывает о том, как он учится играть на гитаре, и, мне кажется, я могу видеть, как тонкие, но крепкие пальцы извлекают самые прекрасные звуки из нежной лиры. Я и без его рассказов знаю о том, что он изумительно поет. Он больше не лучший из ахейцев. Полубожественное происхождение осталось где-то там, в прошлой жизни. Теперь он просто человек. В конце концов, лучшего пристанища для его светлой души не найти. Мы движемся к выходу из музея, занятые оживленной беседой. Он говорит о том, что его смена закончилась и, если я его подожду, то мы можем пройтись до метро. Когда он быстрым шагом уходит, я задумываюсь над тем, чтобы развернуться и сбежать. Меня пугает болезненное ощущение внутри, неумолимо растущее, когда он находится рядом — будто моя душа потеряла нечто очень важное и только что вновь обрела. Но я прислушиваюсь к мольбам собственного сердца и остаюсь. Я думаю о том, что если этот юноша тысячелетия назад действительно был героем древнегреческих легенд, то кем тогда для него был я? Быть может, одним из воспитанников во дворце Пелея, или танцовщицей со Скироса, или ахейцем, храбро сражавшимся с ним плечом к плечу? Я не знаю. Но, может быть, его душа однажды тоже узнает мою? Я слышу его уверенную поступь с другого конца зала и оборачиваюсь. Он хитро сощуривается, словно что-то задумал. Он подходит все ближе и ближе и неожиданно тихо, но четко произносит: - Лови! Его рука взлетает из-за спины, и я инстинктивно ловлю в сложенные ковшиком ладони круглый предмет, слегка нагревшийся от его прикосновений. Яблоко. Мое сердце сжимается, сладко и болезненно одновременно, когда я улыбаюсь и иду к нему навстречу. Мои пальцы продолжают крепко сжимать плод. На миг — всего на одно короткое мгновение — мне почудилось, что моей ладони коснулась мягкая темно-фиолетовая поверхность спелой смоквы.