На Тортугу губернатором

Где эту образину черти носят… Сама б поторчала на улице столько часов! Ещё и без табаку… Постой, был же кисет, точно был… Окорока ещё на днях угощал. А сейчас куда запропастился?.. Тьфу ты, дрянь… в крюйт-камере выронил. Теперь хоть удавись. Ветер-то какой! До костей прошибает. Ни дать ни взять глаз старого Флинта. Тот тоже был… Да что она, околела там, что ли? Открывай давай, суконка трепаная! Сидит себе в тепле, винцо потягивает, а ты тут хоть окочурься… Тварина… Своё отношение к нынешнему положению дел Билли выразил смачным плевком под ноги. Перья его широкополой шляпы, служившей предметом зависти всей команды, поникли, правый сапог размок и сбился на сторону, с куртки по-прежнему ручьём лилась вода, зубы выбивали рваную дробь. Хотя ничего другого после такого купания ждать и не приходилось. Бывший старпом «Моржа» уже почти исчерпал весь словарный запас и готовился приступить к решительным действиям, когда святой Эльм, сатана или кто там зажигает огонь в ночи для усталых моряков, наконец, смилостивился над ним. Отворившаяся дверь осветила красноватый порог борделя и силуэт женщины в её проёме. Королевской мантией стелется по полу длинный хвост юбки, обрамляя ноги в полосатых чулках. Тонкие, дорогие чулки в стоптанных туфлях. Потирает ногу о лодыжку другой — каблук отклеивается, и кажется, что мадам прихрамывает. Перчатки без пальцев обтягивают тощие руки. Кое-где прохудившееся кружево чернеет на вырезе платья, не прикрывая огромный зелёный камень на красном платье. Сейчас-то Бонса уже не проведёшь, и он ни за что не назовёт изумрудом дешёвую стекляшку, но она упорно прикалывает её к каждому платью. Лорета носит брошь, как другие женщины носят обручальное кольцо. И сейчас, в сумеречном свете, особенно бросается в глаза сходство зелёной броши с его кулоном на шнурке. Слишком тонко сделанной вещи для такого разбойника, как он. — Лорета, — при виде давней знакомой пират расплывается в ухмылке, и ветер кажется ему уже не таким пробирающим, а её промедление — не таким уж достойным презрения. — Где, паскуда, шлялся? — мадам выдыхает ему вопрос в самые губы, но поцелуй слишком сочен и ощутим, чтоб ответ потребовался от него незамедлительно. — Смотрю, принимал ванну. — Да пришлось, — ещё кровоточащий порез через всё лицо неприятно заныл. Пират с досадой потёр щёку грязной ладонью, но хозяйка борделя удержала его. — Не хватай, дубина. Дай я посмотрю. На тесак не похоже, от него порез не так бы шёл. Это скорее палашом или саблей. Уж на что-на что, а на следы от клинка она на этом острове насмотрелась. — Пригласить догадаешься или так и будешь рассматривать? Что, соскучилась, наглядеться не можешь? — приложить бы тебе разок в зубы, чтоб не скалился. В голове женщины одно за другим мелькают имена, кто мог такое сотворить с Билли. Попался бы ей этот смельчак, ох она б ему личико пораскрасила… — Это тот французский выпивоха или хранитель вашего кодекса? — наконец, подытожила она, кивнув на шрам, едва дверь за ними закрылась. На появление хозяйки к ним развернулось несколько девиц, разодетых с той же дешёвой роскошью, что и она сама, но по меркам Бонса убранство борделя и его обитателей не уступило бы и дворцу венецианского дожа. Старпом не то, чтоб сильно представлял себе его архитектуру, но после одного из набегов старый Флинт сказал как-то, что с такой добычей они будут богаче венецианского дожа, а это уже что-ничто да значило. — Ни тот, ни другой, – Билли облизнул пересохшие губы, задержав взгляд на опорожнённых бутылках за одним из столиков. — Хорошо устроилась. Что ни говори, а поставил он всё-таки на ту лошадку. Лоретка оказалась даже оборотливей, чем он думал. Когда он привёз её сюда, всё богатство было у неё на плечах, да и тем, сказать по правде, можно было мыть полы, а сейчас вы посмотрите на неё — ходит маленькими шажками, мундштук покуривает, на девчонок покрикивает. Правильно, надо с ними пожёстче. Бонс тоже б покрикивал, если б капитанская каюта досталась ему, а не этой соплячке, которую они сами же подобрали тогда на острове. Больше всего раздражало, что сами, своей волей приютили, чтоб потом эта беглая донья прибрала к рукам их славный «Морж». А он, Билли, будет корчить из себя дипломата и слать эпистолы к её обожаемому супругу в смутной надежде вернуть то, что и так принадлежит ему по праву, ну и возместить кое-какие убытки, нанесённые его пиратской гордости. И всё равно получать одни попрёки, громкие звания вроде мерзавца-предателя (никто, кстати, не напомнит, когда это он клялся хранить верность и расшаркиваться перед разожравшимися дворянами?), и подобного рода украшения поперёк лица. Висевшее в коридоре зеркало любезно изобразило, как теперь он смотрится с красноречивым напоминанием о его заговоре, оставленным клинком Аделаиды. — Отдохнуть хочу, — неразборчиво пробормотал Билли, когда мадам уже затащила его на койку, содрала вымокшую насквозь накидку и с профессиональной хваткой в несколько секунд справилась с петлями рубашки. Смоченная в уксусе ткань неприятно прижигала следы ран, но старпом шипел и бранился сквозь зубы скорее по привычке, чем от боли. Не так уж часто на его пиратскую долю выпадал такой приятный лекарь. Он приподнялся на локтях и из-за плеча поглядел на хозяйку, с каким выражением смотрит она на его обнажённое тело. — Мы потом с тобой… Далеко не уходи. Она осторожно царапнула ногтем татуировку солнца у него на шее и наклонилась к уху. Сквозь лёгкое платье Бонс отлично почувствовал у себя на спине прикосновение женской груди. — Я тебя придушу, Билли, — нежно и ласково промурлыкал ему на ухо подхрипший голос мадам. — Придушу, если ещё раз голову под удар так подставишь. И тут же откинулась, чтоб не налегать на его и без того уставшее после стычки и пары часов в морской воде тело. — Мне ещё рано вдовой становиться. *** — Куда нас везут? — А тебе не всё равно? Ясное дело, не домой. — Я, может быть, не очень-то и хочу домой, — тощая, но довольно смазливая девица скорчила такую гримасу, что её собеседница фыркнула и бросила переплетать косу. — Может быть, там ещё умеют судить о людях не только по размерам их кошелька. — Это ты, что ли, будешь судить? Сама-то как оказалась здесь? — Отстань! Их было больше трёхсот. Трёхсот женщин, осуждённых, как это говорил тот сановный господин, дышавший так, точно по дороге до городской управы за ним гнались все ростовщики Толедо, которые, как известно, и мёртвого из могилы поднимут — что вообще-то было немудрено, до хруста накрахмаленный воротник плотно стягивал ему горло, и бедняге немалых трудов стоило переводить дыхание — «за развратное поведение». Для кого-то это означало окончательный приговор, для кого-то — в основном тех, кто помоложе — робкую надежду, но для всех одинаково — страх перед неизвестностью и панихиду по вольной жизни. Теперь они стоили не больше тех, кто нападал с ножом из-за угла или вскрывал чужие замки. Эти господа в судейских мундирах любили рассуждать с важной миной о том, что женщины, подобные им, не знают стыда. Самая гнусная клевета, какую только слышали человеческие уши. И — ничего. Ничего за чудовищную ложь! Она видела, как один из таких праведников в бархатном камзоле с усмешкой, за которую хотелось размазать всю спесь по его лоснящемуся от благочестия рылу, приставал к уже осуждённой девушке — Лорета познакомилась с ней совсем недавно, раньше та служила привратницей в одном богатом доме — уговаривал помочь ей затянуть подвязку над коленом. Видел бы кто, сколько достоинства отразилось на её лице, когда она с негодованием оттолкнула этого блюстителя праведности, снизошедшего до разговора с такой женщиной! К ответу всегда призывают их. Как это… мерзко! Куда только смотрят Господь Бог со святой инквизицией? Но если даже Бог отказывается от них, значит, она и сама найдёт способ выжить и в тех затерянных землях, куда теперь направляется корабль. Без помощи небесных сил. Выжить и больше никогда не считаться с господским лицемерием, которое даёт право упиваться её телом ночью и брезгливо сторониться на утренней мессе, чтоб её скверна не замарала их голубиной чистоты. Она вырвет свою свободу, выгрызет её зубами из глотки того, в чьей воле распоряжаться судьбами людей. Она уже падаль, грязь под ногами других, даже не человек, а муха из навозной кучи, и предрассудки на неё давно не распространяются. — Может, хватит уже торчать там вниз головой, пока тебя не вырвало остатком завтрака? Нет, Санчетта не грубит, это она так разговаривает. После пары стаканчиков она добреет ещё больше, и тогда уже, если не удержать её, готова и последнюю юбку снять, чтоб накрыть какого-нибудь страждущего. — Я бы предпочла, чтоб меня вырвало ещё на судебном заседании. — Злая чего такая с утра, Лорета? — А мне от себя самой тошно. Разговор не клеится. Санчетта уже знает, что означает это нервное кусание губ до крови. Может быть, ни у кого на этом судне, даже у рулевого, здоровеннейшего детины, которому следовало быков забивать, а не мотать штурвал целый день взад-вперёд, нет столько силы, сколько у этой чахоточной Лореты. На неё глянуть, подумаешь, что её голодом морили. С членом городской управы-то путалась, а костлявая, будто за всю жизнь ничего вкуснее объедок с помойной ямы не видала. Как теперь они все, она здесь такая же жалкая мошка, но Лорету почему-то многие боятся, а ещё больше — избегают. Считается одной из самых невыносимых. Но некоторым — видимо, покушающимся на самоубийство — эта противная злючка даже почему-то нравится, иначе как бы она оказалась здесь? Большая часть женщин всё-таки не отваживается выходить на верхнюю палубу. Так гораздо легче. Команде и так нелегко приходится, когда эти вздорные создания кишат вокруг, мелькают в глазах, голоса — звонкие, резкие, отрывистые, визгливые, грубые — сливаются в какую-то жуткую какофонию, по сравнению с которой звуки, производимые целым стадом свиней на бойне, покажутся скромным писком. Не говоря уже о том, что если по старой моряцкой поговорке присутствие на корабле женщины ведёт к беде, то к чему могут привести три сотни шлюх — страшно даже помыслить. Знай капитан Монкада, как точно сбудется старое суеверие на этот раз, он никогда бы не решился взять зюйд-зюйд-вест. Путь «Сан Эстебанильо» в Новый свет был прерван на двадцать первый день после выхода из гавани двухмачтовым фрегатом под чёрным флагом. Тяжёлый, неповоротливый галеас на пиратском корабле расценили как торговое судно, и первые залпы уже достигли своей цели. Несколько лет назад, ещё девчонкой, бывшая любовница члена городской управы слышала от одного подвыпившего старичка о пиратах. Старичку едва перевалило за сорок, но по меркам ещё не успевшей расстаться с детством Лореты он мог считаться едва ли не Мафусаилом, к тому же, с такой же окладистой бородой, как на росписях в приходской церкви. Когда старичок притаскивал ей корзину белья (такую огромную, что в ней мог бы спрятаться рослый мужчина) и порой даже соглашался донести её до реки, по дороге она узнавала из рассказов о морских странствиях, после которых он всегда ждал подачки, что его не меньше десятка раз проглатывала акула, съедали дикари, продавали в рабство туркам, вешали, протаскивали под килем и оставляли на необитаемом острове, а в те года, когда он ходил под парусом, буквально нельзя было выйти в море, чтоб тотчас же не налететь на пиратов. Впоследствии Лорета узнала, что он то и дело поступал шутом к разным господам, но из-за склочного характера дольше месяца нигде не удерживался. Когда в нескольких милях от них уже отчётливо показался флаг с черепом и костями, впервые в жизни Лорета пожалела, что россказни старого пьянчужки не оказались выдумкой. Может быть, если они откроют огонь в ответ, те просто растеряются и побоятся их преследовать? Судя по рассказам того старика, на каждом уважающем себя корабле должно быть не меньше десятка пушек. К тому же, они идут под испанским флагом, а кому не известно о храбрости испанских солдат? Мануэла ведь точно знает, не даром в ней перебывала не одна рота. О таком мастерстве Лорете можно было только мечтать. Хотя… сказать по правде, довольно сомнительное счастье. Но всё-таки лучше уж солдатня, которая шастает по улицам Толедо, чем жадные бродяги, которые только и знают, что грабить ни в чём не повинные корабли. Крючья абордажного моста с треском вонзились в борт «Сан Эстебанильо», сцепляя оба судна. Об этом никому нельзя знать, но бесстрашная Лорета изменилась в лице, когда на палубу спрыгнул первый морской разбойник с палашом наголо. Притаившись за ящиком с сухарями, она видела, как азарт от погони сменяется на лицах мужчин воодушевлением и каким-то озверелым восторгом, смешиваясь с визгом увлекаемых в трюм женщин. Чей-то давно не чищенный сапог остановился возле её укрытия, закрыв от неё другого пирата — тот не носил даже подмёток, и сквозь щель Лорета видела, как барабанят по палубе его босые пятки. Когда её обнаружат и вытащат, сейчас или пятью минутами позже, это всё равно. Если только она не предпримет… хоть что-нибудь… Тот молодой пират показался ей не лучше и не хуже других. Он просто не набросился ни на одну из них, а озирался, должно быть, в поисках более желанной добычи, чем вопящие девки. Огромный тесак едва не в рост человека он волочил по палубе, позволив Лорете поднырнуть ему под руку из-за спины. Она, конечно, не Мануэла, но в этот раз старалась больше, чем с откупщиком за двадцать эскудо. Билли три раза пытался слезть с мешков с углём, но ноги дрянной девки сжимали его поясницу слишком крепко, а каждый раз, как у него на языке находилось подходящее ругательство, Лорета лезла ему в самые губы. Больше всего почему-то запомнилось, что она сама не хуже абордажной кошки вцепилась в его кулак обеими руками и отчётливо прошелестела сквозь поцелуй: — Прикрой меня до Тортуги, не пожалеешь. Спрячь в этом мешке, я много места не займу. — Думаешь, спуталась с важной птицей с отдельной каютой? — Будет же когда-нибудь. Она впервые хрипло, некрасиво рассмеялась. Билли сам не знал, почему согласился на эту авантюру. Ему самому не раз случалось класть под голову мешок с щепками или соломой, и, возможно, перспектива ложиться на живую подушку сыграла свою роль, но он согласился. Прятал ото всех и тайком ронял что-то съестное в угол, где она укрывалась. Находил что-то смешное в том, что она различала всю команду по походке и голосам. Иногда хмурился, когда ей доводилось что-то подслушать. Лорета выходила из убежища ночью, неслышно переступая между спящими. — И чего тебе в Толедо не сиделось? — Потому что я больше не буду стоять по колено в ледяной воде. Никогда. В такие минуты Лорета была тверже алмаза. — Не хочу расстраивать тебя, цыпка, но пират всегда должен быть готовым оказаться по горло в ледяной воде. На Тортуге сбежала, чтоб не быть обнаруженной. Сначала подносила кружки и взбивала постель на постоялом дворе. Потом обжилась, перестала бояться требовать деньги за свои услуги. За скупость могла и отходить. С годами выбивала больше, умела выторговывать. Быть может, за это и невзлюбила капитана Гуда, который преподавал там, где она училась сколачивать состояние. Страсть Лореты к наживе можно было сравнить разве что с той же страстью у Билли Бонса. И страстью к самому Бонсу. Зелёный кулон (под цвет глаз, как сама говорила) год дожидался Билли на Тортуге. Чтоб не потерять, носила на собственной груди, о чём не преминула сообщить при встрече. В следующий раз он привёз тайком пронесённый мимо капитана камешек такого же цвета — изумруд, оказавшийся простой стекляшкой. Она переделала в брошь и надевала под каждый наряд. В отличие от неё, деньги копить не умел, не отказывая себе в удовольствиях на берегу, но мысль о кабачке на берегу моря с обеспеченным хозяином (и хозяйкой) устраивала их обоих, даже когда Бонс уже давно перестал быть простым матросом, и сдерживал амбиции разве что при Флинте. Старый безбожник нашёл удивительно неподходящее время, чтоб отправиться на корм акулам с петлей на шее. В последний раз, как они виделись, Бонс был слишком оживлён, хвалился, поил девиц за свой счёт, постоянно похлопывал по плечу Чёрного Пса, а ей заявил, что человеку, претендующему на должность губернатора (в конце концов, чем он хуже этого испанского солдафона?) не подобает появляться на людях с потасканной шалашовкой и ограничивать свои мечты кабачками. Дело закончилось такой же любезностью с её стороны и «да лучше вашему Грязному Лу даться, чем тебе».

***

Билли ещё раз облизнул губы и криво улыбнулся, проваливаясь головой в подушку. Она растирала ему затекшие плечи, и слегка хлопнула по шее, когда он оскалился слишком заметно. — Лежи уже, губернатор!..