Mockingjay: alternative

            «…белая вспышка бежит по проволоке: на мгновение купол взрывается ослепительным голубым пламенем. Меня отбрасывает на землю — вернее, мое уже бесполезное тело, которое больше не в силах пошевелиться. Расширенными остекленевшими глазами я смотрю, как с неба дождем осыпаются легкие клочки материи. Я не могу добежать до Пита. Не могу даже потянуться к жемчужине, спрятанной в кармане.       Все рушится разом. Из земли бьют фонтаны грязи, корней и обрывков растений. Деревья окутываются пламенем, и даже небо вдруг расцветает яркими всполохами. Позволят ли хоть кому-нибудь выжить? Будет ли в семьдесят пятом сезоне Голодных игр свой победитель? Думается, даже самый сильный среди сильнейших не должен торжествовать… Наверное, в этой игре никто и не собирался короновать победителя.             Прости меня, Пит. Прости, пожалуйста, что не спасла тебя.       Планолет появляется без предупреждения. Челюсти выпадают из него и замирают прямо надо мной. Металлические когти сгребают меня в охапку. Хочется закричать, убежать, вырваться на свободу, но я словно заледенела и не в состоянии что-либо делать. Разве что, в отчаянии надеяться умереть, прежде чем надо мной склонятся сумеречные фигуры, ожидающие наверху. Забирают меня не для того, чтобы короновать: хотят насладиться моей максимально медленной и публичной казнью».

***

            Погружение в кромешную темноту — последнее, что явственно помнилось. Веки крепко сомкнуты, дабы не позволить себе узреть различные извращения больных капитолийцев. Надо мной бы издевались, не позволив умереть быстро и практически безболезненно. А увидеть их довольные лица, замечать, как губы кривятся в кровожадной усмешке, как в глазах этих премерзких людей пляшут искры, точно над костром, не представлялось возможным. Будто я не могла позволить подобного расклада… В очередной раз, вредила их планам. Сердце колотится с такой силой, что кровь начинает хлестать из-под самодельной повязки. Вот бы истечь кровью, пока хирурги не принялись за дело… Мысли туманятся. Беззвучно шепчу «спасибо» Джоанне Мэйсон за добросовестно нанесенную рану — и тут же лишаюсь чувств.       Медленно прихожу в себя спустя длительное время. Наверное. Без понятия, сколько часов, дней, недель, месяцев, — страшно представить, что лет, — прошло с того момента, как кровожадные металлические клешни сжали мое тело и утащили в планолет. Веки распахиваются не сразу, будто страшусь, что увижу то, к чему я совершенно не готова. Пока что, чувствую, что лежу на мягком столе. В левой руке покалывает так, словно в нее вставлены замысловатые трубочки. Меня намерены оживить? Тело практически не слушается: с трудом удается разлепить веки и поднять голову. Взгляд встречается с потолком — металлические прутья, уложенные друг к другу, точно карточный домик. Стены бесцветны, отдаленно напоминают коридоры, ведущие к испытательному центру для трибутов. Правая рука кое-как шевелится — словно плавник. С трудом могу понять, целы ли мои пальцы.       Хочется дернуть рукой, чтобы трубочки отлетели к черту. Однако руки привязаны к столу, можно лишь открыть глаза и едва приподнять голову. Сейчас я замечаю, что нахожусь в большой комнате, наполненной серебристым светом. Вижу два ряда кроватей, обращенных друг к другу. До слуха долетает чужое дыхание — должно быть, других трибутов. Прямо напротив лежит Бити, подключенный сразу к десятку аппаратов. К слову, их писк заметно раздражает. «Дайте нам умереть спокойно!» — проносится в мыслях, прежде чем я с размаху бьюсь затылком об стол. А перед глазами вновь все гаснет.       Когда я окончательно прихожу в себя, никаких уз нет в помине. Поднимаю ладони: все пальцы на месте и даже послушно шевелятся по моей команде. Привожу свое тело в сидячее положение. Какое-то время сижу на столе, дожидаясь, пока комната перестанет качаться.       Я здесь одна, не включая Бити, который по-прежнему лежит напротив, под присмотром целой армии аппаратов. Где же остальные? Оглядываю пустующие кровати, едва ли не чувствуя, как взгляд тускнеет. Пит. Финник. Энорабия. Джоанна… Рубака или Брут — к началу бомбежки один из них был еще жив. Распорядители игр непременно захотят казнить публично всех, кого только смогут. Но, все же, где трибуты? Переведены из лазарета прямиком в тюрьму? — Пит… — вырывается тихим шепотом.       Мне так хотелось его защитить. И я до сих пор не отказываюсь от своих намерений. Раз уж не получилось спасти ему жизнь, попробую, хотя бы, избавить напарника от мучительной смерти, уготовленной капитолийскими палачами. Нужно добраться до него раньше и… убить. А смогу ли?       Осторожно спускаю ноги со стола. Попутно оглядываюсь, подыскивая оружие. Замечаю, что на столике возле кровати Бити лежит прозрачный пакет со стерильными шприцами. Отлично. Наберу воздуха и введу в вену.       На мне почти нет одежды, кроме тонкой ночной сорочки, так что шприц приходится сунуть под повязку на руке. У двери ни одного охранника. И теперь варианта только два: либо я угодила в бункер, выкопанный на много миль глубже Тренировочного центра, либо в одну из крепостей Капитолия, откуда побег немыслим. Не удивлюсь, если о самом существовании подобной крепости не знает никто, кроме Сноу и парочки десятков его подчиненных. И ладно. Я ведь не собираюсь бежать. Я только хочу закончить начатое.       Крадусь по узкому коридору к металлической двери. Она чуть приоткрыта. Замечаю это, и брови мгновенно сдвигаются к переносице. Я усердно начинаю прислушиваться к голосам, долетающим до меня. «В Седьмом, Десятом и Двенадцатом дистриктах нарушены коммуникации. В Одиннадцатом — транспорт под контролем. Есть надежда передать им немного еды». Голос отдаленно напоминает мне голос Плутарха Хевенсби. Впрочем, я говорила с ним лишь единожды. Хриплый голос спрашивает что-то, неразборчиво складывая слова в короткое предложение. «Нет, извини», — отвечает гипотетический Плутарх, — «В Четвертый я тебя перенаправить не могу. Я дал особое распоряжение, чтобы ее вернули при первой же возможности, большего обещать тебе не могу». Длительное молчание зависло между загадочными собеседниками. Тишина, казалось, нависла над ними тучным облаком, готовым обволакивать, точно тот газ на арене… Молчание висит меж ними настолько долго, что я уже начинаю бояться, будто они могут услышать мое бешеное сердцебиение. «Не глупи, Финник», — тихим, но тем же хриплым голосом отвечает тот, кого я принимаю за распорядителя игр.       Финник? Мгновенно я прокручиваю в памяти расслышанные реплики, пытаясь вникнуть в смысл разговора. Точнее, сообразить, почему он происходит между Одэйром и гипотетическим Хевенсби. Финник хрипит еще что-то неразборчиво, но слышно, как в голосе поблескивают ноты безысходности. «Это худшее, что ты можешь сделать. Для нее, для нас. Подумай, ведь тогда ее точно убьют. А пока ты жив — будут охранять, как наживку», — встревает третий голос, способный довести меня. Пальцы пробивает крупная дрожь, а внутри разгорается необычайный огонь презрения. Злости? Ненависти? Это был Хеймитч.       Не ведая, откуда во мне проснулось столько сил, я с грохотом толкаю и без того приоткрытую дверь. Пытаюсь громко заявить о себе. Вхожу нетвердым шагом, ведь комната, все еще, легко качается. Наконец, когда я поднимаю голову, взгляд сталкивается с причудливой картиной: наш бывший ментор, Плутарх Хевенсби, а так же изрядно потрепанный Финник сидят за накрытым столом. Однако, судя по идеальному виду блюд, никто не ест. В изогнутые окна струится дневной свет, вдали можно различить верхушки деревьев. Мы, оказывается, в планолете. И мы, оказывается, летим. — Китнисс… — тихий шепот доносится из уст Финника. И, признаться, ему я рада. Лишь отчасти, если не брать во внимание то, что он вел неясные мне беседы с человеком Капитолия. Я стараюсь изогнуть губы в приветливой улыбке, но после нескольких потерь сознания выгляжу не лучше, чем сам Одэйр. Кажется, он это понимает, поэтому молчаливо опускает взгляд в пол. — Что, солнышко, надоело калечить саму себя? — раздраженно бросает Хеймитч, разворачиваясь ко мне лицом. И мне почему-то до одури хочется вцепиться в его кожу поломанными ногтями, оставив несколько следов, напоминающих о себе. Не в силах сдержать порыв, я на мгновение порываюсь вперед, но тут же замираю, услышав удар чего-то об металлический пол. Шприц… — Ага, теперь она борется с Капитолием при помощи уколов! — саркастично тянет бывший ментор, вставая из-за стола и нагибаясь, дабы подобрать мое орудие с пола. Я легко пячусь назад, глазами готовая испепелить мужчину на месте. — Прививку от вредности захотела сделать? А что, гениальная идея. Вонзим этот шприц прямо в зад Сноу, согласна?       Его голос раздражен. Кажется, он испытывает ровно те же эмоции от моего появления, что и я от него. Хотя, откровенно, это мне неясно. Я с трудом могу разобрать его колкие комментарии, ведь начинаю слышать шум двигателей, скрежет вилки о тарелку Плутарха, стук собственного сердца. Вереницы звуков буквально кружат голову, отчего хочется вновь смачно удариться затылком о стену и провалиться в небытие. Хеймитч, судя по всему, мои скрытые желания замечает, поэтому небрежно хватает меня за плечи и ведет к большому столу из темного дерева, усаживая на свое место. Мы с Финником оказываемся в паре сантиметров друг от друга, и парень будто хочет потянуться своей ладонью к моему лицу, дабы убрать спавшие на глаза пряди, но останавливается, стоит только бывшему ментору вновь открыть рот: — Именно поэтому тебя никто к серьезным делам и не подпускает.       Удар под дых. Сильный, полный презрения, полный желания унизить и растоптать. По крайней мере, мне так ощущается. Мои глаза немедля раскрываются, голова больше не опущена от бессилия, ведь ствол позвонков выпрямляется. Мне хочется выговорить несколько грязных слов, от которых всегда старалась отучить мама. Плутарх ставит передо мной тарелку. Похоже, в ней похлебка. Мне теперь что, Капитолийскими харчами питаться? — Поешь, — и хоть его голос звучит куда теплее, чем у Эбернети, я не притрагиваюсь к приборам. Сам Хеймитч усаживается напротив. — Давай так: я расскажу тебе все. Все о том, что произошло на Квартальной бойне и что происходит сейчас. Пока ты не выкинула еще какой-нибудь номер, — мужчина закатывает глаза, а я лишь хмыкаю. Будто мне есть, что ему ответить. — Только при одном условии — ты не задаешь вопросов, пока я не разрешу. Поняла? — а мне остается тяжело кивнуть.       С первого дня, когда объявили Квартальную бойню, возник тайный заговор с целью вызволить нас с арены. Вероятно, все понимали, что этот поединок Сноу планировал завершить без победителя, но об этом Эбернети в своей речи не упомянул. Трибуты из дистриктов номер три, четыре, шесть, семь, восемь и номер одиннадцать кое-что знали об этом. Хевенсби, оказывается, вот уже несколько лет является членом подпольной группы, готовящейся свергнуть власть Капитолия. И мне как будто невзначай вспоминается наш мимолетный диалог во время танца в поместье. Таким образом, именно благодаря стараниям Плутарха среди оружия оказался провод Бити. Именно ему поручили пробить отверстие в силовом поле. Сейчас мы кружным путем направляемся в дистрикт номер тринадцать, о котором слагались лишь легенды. О существовании которого мы так яро любили спорить с Прим в детстве. Новость, которая заставляет меня вновь блуждать на грани реальности: в большинстве дистриктов Панема полным ходом идет восстание.       Хеймтич умолкает, чтобы дать мне возможность переварить услышанное. Или что бы самому перевести дух?       Это ужасно. Снова, как и в Голодных играх, меня превратили в пешку. Сделали частью хитрого замысла, использовали без моего согласия, даже не предупредив. На арене, по крайней мере, мне было понятно, что мной играют. А тут — реальная жизнь, пока что, не спроектированная «великими умами» Капитолия. В горле стоит ком, который нарастает, кажется, с каждой прошедшей секундой. В глазах нет слез, но все, чего мне так хочется сейчас — впасть в истерику да разреветься до головной боли. — И вы ничего мне не сказали, — хрипло выдаю я, понимая, что теперь мой голос точь-в-точь похож на голос Финника минутами ранее. — Ни тебе, ни Питу. Это было слишком рискованно, — поясняет Плутарх. Его взгляд наполнен кипой сожаления и сочувствия, но тон голоса болезненно равнодушен. Он говорит еще что-то, долго и муторно, жестикулируя правой рукой, но его голос становится похож на белый шум. — Мне до сих пор неясно, почему нас с Питом не посвятили в замысел, — с нажимом в голосе говорю я, сверля взглядом похлебку напротив. Плутарх замолкает, ведь, очевидно, я его перебила. А Хеймитч в жесте возмущения закатывает глаза. — После взрыва силового поля вы бы стали первой мишенью. В подобных случаях, чем меньше ты знаешь, тем лучше, — констатирует он. — Первой мишенью? Это еще почему? — По той же причине, почему мы рисковали жизнями ради вашего спасения, — мрачно бормочет Финник, чем повергает меня в шок.       Я поворачиваюсь чуть правее, дабы заглянуть в глаза напарника по недавней команде, но в его взгляде не вижу четкого ответа. Он… пуст. Изранен. Мрачен. Страшен до глубины души. Он будто так и говорит мне: «Да, Китнисс, мы все спасали лишь тебя и Пита. И это вы виноваты в случившихся смертях». Я не в силах задавать вопросы. Голова трещит по швам. — Мы обязаны были спасти тебя, Китнисс, — вмешивается Плутарх. — Потому что ты — пересмешница. Пока ты жива, живо и дело революции.       Брошка. Птица, песня. Ягоды, часы, крекер, вспыхнувшее платье. Я — пересмешница? Уцелевшая вопреки планам Капитолия. Символ восстания.       Еще в лесу, во время встречи с беженками Бонни и Твилл, мне в голову закрадывалось такое подозрение. Но я не представляла себе настоящих масштабов своего влияния. Впрочем, и не должна была представлять, как следовало из их плана. Хеймтич столько раз глумился над моими планами побега и собственного восстания, даже над слабой надеждой на существование Дистрикта номер тринадцать. Если он, притворяясь насмешливым пропойцей, мог так долго и так убедительно врать на подобные темы, то что еще было бессовестной ложью? Знаю что. — Пит… — шепчу я с упавшим сердцем.       Обещание Хеймитча спасти его. Даже ценной моей собственной жизни. Вызволить его из цепких лап Капитолия… — О нем заботились ради тебя, — кивает ментор. — Погибни он, ты отказалась бы от любых союзов. Нельзя же было оставлять тебя совсем без защиты, — будничный тон, невозмутимое выражение лица. Он явно что-то утаивает. И это «что-то» напрямую касается Пита и обещания Эбернети. Пламя внутри разгорается с новой силой. — Где он? — рассерженно шиплю я. Замечаю, как все в комнате напряглись, а уста ментора раскрылись, дабы выдать хоть крупицу информации, но сомкнулись так же скоро. — Отвечай мне! — громче обычного выпаливаю я, не заметив, как бью рукой по столу. Одэйр, сидящий рядом, всполошился на месте, готовый вот-вот удерживать меня от непоправимых последствий.       Но я знаю, что Эбернети ничего мне не сделает. Хотел бы, но не позволят. Ведь я — пересмешница. Да, пересмешница, которая вовсе не хочет существовать.       Длительное молчание мужчины выводит меня из себя. Вскакиваю, бросаясь через стол. Ударяюсь коленями, но плевать — это самая меньшая боль, которую я испытываю сейчас. Предательство, страх за родных и близких, страх за Пита, всепоглощающая неизвестность дальнейшего бытия — все, что двигает мной. Я все-таки впиваюсь Хеймитчу прямо в лицо, расцарапывая его до крови. Алая тягучая жидкость попадает под ногти, пачкает фаланги и ладони, тонкие струи стекают вплоть до локтей. Мы оба кричим друг на друга: он — в надежде вразумить меня, я — в надежде получить ответ. Чувствую, как ногтем задеваю глаз ментора, отчего тот принимается вопить что есть сил. Мы плюемся бранью и обвинениями, когда Финник с трудом оттаскивает меня. Одэйр что-то шепчет мне на ухо, но я не слышу, а лишь судорожно дергаюсь в его крепком кольце из рук, желая подобраться ближе к Хеймитчу. А, когда кто-то приходит на помощь Финнику, перед глазами все гаснет. Быстро, безболезненно, даруя надежду на смерть.             Таинственное лекарство усыпляет. Я проваливаюсь в разноцветные картинки, проклиная свое хорошее воображение. Сначала мне видятся мама и Прим: стоят на пороге дома в Деревне победителей, улыбаются шире прежнего. Глаза сестренки причудливо сверкают на солнце, напоминая спокойную гладь какого-нибудь озера.       Я бегу к ним с раскрытыми руками, словно хочу обнять и, таким образом, уберечь их от всего страшного, что мне удалось повидать. Хочется разрыдаться, пообещать матери больше никогда не использовать ругательства в своей речи, а Прим — наконец, научить охотиться, ведь она просит об этом с семи лет. Хочется пообещать всегда быть рядом, оберегать, поклясться в непременной помощи даже в домашних делах. Я чувствую, как по моим щекам стекают слезы, а губы еле складываются в подобие улыбки. Горячие дорожки иссыхают с каждым шагом, как и моя надежда на то, что все будет хорошо. Чем ближе я подхожу к сестренке, тем больше убеждаюсь в одном: искорки, застывшие в ее «утиных» глазках, искусственны. Такие были на Играх, когда неестественные солнечные лучи касались поверхности озер или ручьев. Мама же, тем временем, больше мне не улыбается. Глаза женщины, кажется, готовы прожечь во мне дыру презрения. — Как бы я хотела, чтобы тебя никогда не было, — внезапно доносится в мыслях. Я готова поклясться, что окончательно сошла с ума, ведь слышу голос мамы, хотя ее губы не двигаются. — Ты обрекла нас на верную смерть, Китнисс. Нас, Гейла, Пита. Других жителей Двенадцатого дистрикта, да и вообще, всего Панема. То, что происходит сейчас — исключительно твоя вина. Наверное, правда, нам всем было бы легче, если бы тогда, на арене, ты все-таки съела те ягоды.       Не в силах удержаться на ногах, я падаю на колени недалеко от дома, судорожно хватаясь за голову. Слезы начинают идти градом, а я кричу, что есть сил. Только ничего не слышно…       Дальше мне видится Пит. Он находится в какой-то белой комнате, отдаленно напоминающей больничные палаты Капитолия. Его лицо изувечено, все покрыто мелкими ссадинами, фиолетовыми гематомами, а губы истерзаны. Наверное, он сам кусал их, в надежде переключиться на что-то другое во время пыток. В отличие от мамы и Прим, он замечает меня не сразу, только сидит на койке, похожей на мой металлический стол. Бормочет неясное под нос. Взгляд пуст, уставлен куда-то в пол. И чем дольше я смотрю на это, тем сильнее саднит горло. Вновь хочется кричать в пустоту, молить о прощении, хоть и всем понятно, что я его не заслужила. В какой-то момент я не выдерживаю — всхлипываю, мгновенно прикрывая рот ладонью, чтобы не выдать себя. Но не выходит.       Он резко поднимает взгляд, заставляя наши глаза встретиться вновь. И больше не видится мне той теплоты, с которой на меня смотрел мой Пит. Я вижу ненависть, глубокую обиду, дьявольскую злость. Крупная дрожь бьет по плечам, но мне будто все равно. Я вжалась в угол белоснежной комнаты, способная только прикрывать рот в собственных рыданиях. Мелларк встает медленно, да и подходит ко мне неторопливо, внимательно осматривая с ног до головы. Мне становится страшно. Обычно, именно с таким выражением лица я высматривала добычу в лесу. — Это твоя вина, Китнисс, — он пальцем указывает на огромную гематому под глазом. — И это. И это. И это тоже, — последовательно проводя пальцем по каждой ране, Пит проговаривает все слова столь медленно, что я уже готова взвыть. Сердце давно упало в пятки, но почему я все еще слышу его оглушительный стук. — Ты никогда не желала спасти меня. Ты всегда думала лишь о себе. И, посмотри, к чему это привело? — хоть его губы и складываются в подобие усмешки, я будто телом ощущаю всю боль, которую ему пришлось пережить.       Меня будто плеткой бьют по ногам, я вновь больше не в силах простаивать в углу. Колени больно соприкасаются с полом, а рыдания, наконец, с силой вырываются наружу. Голова начинает зверски болеть, точно трещит по швам, мое лицо наверняка красное, а руки дрожат как у душевнобольной. Я пытаюсь опереться ими о пол, чтобы хоть на мгновение почувствовать стержень, но ладони предательски скользят — несколько раз чудом удается не приложиться лицом. Хотя, на какое-то мгновение, мне кажется, что подобный сюжет был бы спасением для всех. Размозжить себе голову об пол Капитолия — вот он, путь истинной сойки-пересмешницы. — Это не убавит твоей вины, — внезапно доносится над ухом голос Пита. Тише, чем раньше. — Ты умрешь, но дело революции не останется безнаказанным. Ты — нестерпимая кость в горле всего Панема. Подумай сама, пока ты жива, живо и дело революции. В ней погибнут миллионы невинных людей: женщины, мужчины… дети. Но, стоит тебе умереть, дело революции тоже непременно погибнет. И тогда, только представь, что сотворит с несчастными людьми Сноу. — То же, что сотворил с тобой… — внезапно вырывается из моих уст. Откуда вообще у меня появились силы что-либо ответить?       Его слова, несомненно, правдивы. И, выходит, что я — проблема всего человечества. Живая или мертвая.       Пит присаживается напротив. Неожиданно его взгляд переменяется: в нем проявляется удивление и какое-то более сильное чувство, которое я не могу разгадать. Нежность? Страсть? Да. Пит будто отбрасывает все свои мысли в сторону, придвигаясь ко мне ближе. Я глубоко вздыхаю, замечая, как страх улетучивается. Он протягивает ко мне ладони, хочет коснуться моего лица. Я открываю рот, чтобы произнести его имя, и тут пальцы Пита впиваются мне в шею.       Я выныриваю из цепких лап кошмаров от недостатка воздуха. Тут же руки тянутся к горлу, будто мне хочется убедиться, что Пит больше не держит меня. Когда холодные пальцы соприкасаются с горячей плотью, смешанные чувства накрывают меня волной. Но подумать о них более детально не удается, — я замечаю Одэйра, лежащего на соседней кровати. — Ты кричала, — его голос вторгается в мое сознание, отчего я не понимаю: это все еще сон или уже реальность? Пустым взглядом Финник сверлит дыру в потолке, а я настороженно оглядываюсь. Бити, по-прежнему, лежит напротив, а единственным признаком его жизнеспособности является писк армии аппаратов.       Похоже, кошмар кончился. — Кошмары, — коротко отвечаю я, стараясь привести тело в сидячее положение. — Они годами мучали меня, — отзывается Финник. Его голос мрачен, пуст, почти такой же, как на визите в кабинете Плутарха. — Когда появилась Энни, они исчезли. Но, спустя время, стали преследовать ее. Я каждую ночь просыпался от ее болезненных криков, старался успокоить, хотя реветь хотелось самому. Насколько это, оказывается, больно: когда ты любишь кого-то и ничем не можешь ему помочь…       Слова Одэйра откликаются в моем сердце. Оно сжимается до боли, а мне хочется неловко повести плечами, спрятав истинную причину — пробежавшую дрожь. К чему он это? Решил предаться откровениям или ему поручили сообщить мне что-то важное? Возможно, нечто важное о маме и Прим. Или о Пите… — Как бы я хотел, чтобы она умерла, — внезапно выговаривает парень, отчего я вовсе схожу с ума. Нет, пожалуйста. Это ведь не сон, я ведь очнулась… — Она, и другие. И мы. Это было бы лучшим выходом.       Когда до меня доходит истинный смысл сказанного, уста открываются, чтобы поделиться с Финником интересной мыслью из своего кошмара, однако я, почему-то, не в силах произнести это вслух. Возможно, потому, что это касалось лишь меня. И такая фраза только заставит его поверить — я всему виной.       В голову ударяют не столь давние воспоминания: я, бродившая по планолету, со шприцом в руке, собираюсь прикончить Пита. Неужели я, в самом деле, искренне желаю ему смерти? Нет. Больше всего мне хочется… хочется увидеть его. — Что случилось с Питом? — спрашиваю я, сама удивляясь резкой смене тона голоса. Он грубый. Требовательный. Такой же, как у Сноу, когда он общался со мной в моем доме.       Финник заметно переменяется в лице — если такое вообще возможно с его-то состоянием. Он больше не смотрит в потолок, его глаза направлены прямо на меня. И даже во взгляде мне не удается распознать четкого ответа. Неужели он не знает? Неужели никто не знает? Такого просто не может быть. В самом худшем случае, они бы видели его тело. — Китнисс, мне запрещено говорить об этом, — шепотом выдает Финник, отчего пламя внутри меня разгорается с новой силой.       Плутарх решил, что может превратить меня в марионетку снова? Пытать недосказанностью, секретами и тайнами, чтобы я радостно плясала под его дудку? — Где он, Финник? — Я не могу об этом… — Черта с два! — вспыхиваю я, сама не замечая, как подскакиваю с кровати. Мои глаза, наверное, выражают полное безумие. — Все ты можешь. У тебя просто не хватает духу сказать мне это!       Одэйр нервно сглатывает, стремительно вставая на ноги. Он ровняется со мной, несколько томительных минут испытывая взглядом на прочность. Надежда, что сейчас он выложит мне все карты, гаснет, стоит Финнику открыть рот. — Скоро ты сама поймешь причину, — все, что выдает парень, прежде чем развернуться и направиться к выходу из комнаты с серебристым светом.       Он уходит, так и оставляя меня наедине с неизвестностью. А она похлеще старушки-вины обгладывает мои кости.       Внезапно Финник замирает прямо у тяжелой двери. Стоит, тяжело дыша, будто что-то взвешивает. Когда парень разворачивается ко мне, готова поспорить, что в моих серых глазах мелькнула радость. Мимолетная, но, все же, радость. Он передумал? — Прости, Китнисс, — выдает он, огорошив меня. — Ну, за то, что мы тебя усыпили. Иного варианта у нас не было, — и с того дня я больше не видела Финника в своей «палате».       И в этот момент я сдалась. Перестала разговаривать, отвечать на вопросы, отказываться от воды и от пищи. Пусть колют мне в вены все, что им заблагорассудится, — этого мало, чтобы поддерживать на плаву человека, утратившего волю к жизни. Мысли, что моя смерть могла бы спасти Пита, терзали меня долгими часами. Его могли бы оставить в покое, хотя бы в качестве безгласого прислужника будущим трибутам Двенадцатого дистрикта. А там, со временем, можно будет думать и о побеге. Впрочем, неважно. Достаточно и того, чтобы умереть назло. Прежде всего, назло Хеймитчу, ведь именно он превратил нас с Питом в марионеток. А я-то, по собственной глупости, ему доверяла. Сама отдала в руки то, что мне было так дорого… Предатель.       Бесконечно подходят люди, чтобы поговорить, но для меня теперь их голоса — точно стрекот насекомых из джунглей. Бессмысленные, отдаленные звуки. Опасные, только если к ним подойти слишком близко. Стоит мне различить хоть слово, как я начинаю стонать и требовать успокоительного, потом уже все безразлично.       И вот однажды, открыв глаза поутру, я вижу человека, от которого не могу отгородиться. Того, кто не намерен ни заискивать, ни объясняться, ни умолять меня перемениться. Ему одному известно, как я устроена. — Гейл, — шепчу я, замечая парня, сидящего на соседней кровати. — Привет, Кискисс, — он осторожно тянется к моей похолодевшей ладони, поглаживая ее в жесте приветствия.       Половину лица у него покрывает свежий ожог. Одна рука покоится в перевязи, а под шахтерской робой белеют бинты. Откуда вообще Гейл здесь взялся? Неужели дома стряслось что-то ужасное… — Прим? — выдыхаю я. — Жива. И твоя мама тоже. Я их вовремя вытащил, — и сердце упало в пятки.       Время, проведенное под успокоительным, помогало мне ничего не чувствовать: ни всепоглощающей вины, ни терзающей неизвестности, ни страха за будущее своих близких. Злостные голоса в голове затихали, отчего я будто и позабыла обо всех, кто мне дорог. Сейчас, видя Гейла, слыша, что он говорит, я чувствую болезненный укол. Опять она — вина. Само появление друга детства заставило вспомнить всех близких. Стоило еще хоть минуту рассматривать его потерянное изувеченное лицо, как они врывались в мою действительность, настойчиво требуя внимания. — Значит, они уже не в Двенадцатом дистрикте, — полу-вопрос, полу-утверждение. — После Голодных игр появились планолеты. Сыпали зажигательными бомбами, — Гейл запинается, — Ну, ты же помнишь, что случилось с Котлом?       Помню. Я видела пожар. Старый склад был пропитан угольной пылью, как и весь дистрикт… Представляя себе дождь из зажигательных бомб над Шлаком, внутри поднимается новая волна ужаса. — Они уже не в Двенадцатом дистрикте, — уверенно выпаливаю я, хоть и надеюсь, что ошиблась. Совсем не хочется сталкиваться с зловещей правдой. — Китнисс, — ласково произносит Гейл.       Точно таким же голосом он обращается к раненному животному, прежде чем нанести смертельный удар. Безотчетно прикрываюсь рукой, но собеседник перехватывает ее и крепко сжимает запястье. — Не надо, — шепчу я, сама не понимая, о чем именно прошу. Однако Гейл не из тех, кто стал бы хранить от меня секреты. — Китнисс, Дистрикта номер двенадцать больше нет.