Глава 1
ПЕПЕЛ
1
Я опускаю глаза и вижу, как на мои изношенные туфли тонким слоем ложится пепел. Прямо тут стояла кровать, которую мы долгое время делили с Прим. Там, напротив, — кухонный стол. Ориентиром для путешествия в прошлое мне служит груда черных от сажи кирпичей, в которую превратилась печка. Мысль больно кольнула сердце: пожалуй, иначе я бы не разобралась в этом море серости… От Двенадцатого дистрикта не осталось почти ничего. Месяц назад капитолийские зажигательные бомбы дотла спалили бедные дома шахтеров в Шлаке, лавки и магазины в центре и даже Дом правосудия. Огня избежала лишь Деревня победителей. Гейл предполагал, что, возможно, это было сделано намерено. Мол, для тех, кто приедет сюда по делам из Капитолия приберегли место ночлега. Репортерам, комиссии по оценке угольных шахт, бригаде миротворцев в поисках возвращающихся беженцев. Я же считала, что это своеобразный удар под дых от Сноу. Дабы показать мне, по чьей вине родные просторы превратились в груды пепла и братские могилы. Однако этими мыслями не делилась. На протяжении всего этого месяца Хортон был рядом. Практически каждый вечер, провожая меня до выделенной кровати, друг слушал мои рыдания и скомканные фразы, в которых я только и делала, что винила себя. Любой его аргумент против, попытки объяснить случившееся жестокостью Президента сопровождались моими слезами. Мне нечего ответить. Я как будто истратила способность рассуждать о чем-то с другой стороны. Кажется, что каждое мое действие, слово или жест несет за собой серьезные последствия. Гейл говорит, что это паранойя. А я даже не знаю, стоит ли это отрицать. В Двенадцатом никого не осталось. Приехала сюда только я. Ненадолго. Власти Дистрикта номер тринадцать не одобряли мою поездку, якобы, это дорогостоящая и бессмысленная авантюра. Ради моей защиты им пришлось поднять, по меньшей мере, двенадцать планолетов, которые незримо кружат где-то в небе. Конечно, никаких полезных сведений поездка домой не даст. Но я считала, что должна увидеть все сама. Долго размышляла, прежде чем выставить это условие для нашего дальнейшего сотрудничества. В конце концов, Плутарх Хевенсби, — предводитель мятежников в Капитолии, — сдался: — Пусть едет. Лучше потерять день, чем еще месяц пытаться уговорить ее сотрудничать с нами. Возможно, так она быстрее убедится, что мы на одной стороне. На одной стороне… Как же. Я осознаю, что сижу на корточках, обхватив голову руками. Должно быть, со стороны кажется, что я на грани истерики. Когда из уст вырывается тихий всхлип, я прикрываю ладонью рот, немедля оборачиваясь: мало ли, вдруг они отправили кого-то следом. — Китнисс? — в наушнике слышится голос Гейла. — Мне спуститься? Нет. Нет, так дело не пойдет. Меня понемногу стали отучать от лекарств. Врачи настаивали: успокоительные приведут к тому, что физическая активность будет снижаться, а мозг едва ли не начнет атрофироваться. Так же, они рекомендовали не бежать от реальности, а принимать даже самые ужасные картины. Но, почему-то, не упомянули, насколько это тяжело. — Нет, — коротко отвечаю я, выпрямляясь. — Все в порядке. Готова поспорить, Гейл сейчас грустно усмехнулся. В знак подтверждения своих слов я отхожу от своего старого дома, стараясь не оглянуться напоследок, а потом бреду в центр. Хортон хотел высадиться вместе со мной, но настаивать не стал, когда я отказалась. Должно быть, понимал: любая компания мне сегодня в тягость. Даже его. Все-таки, есть дороги, которые каждому следует проходить в одиночку. Лето выдалось сухим и знойным. Редкие дожди накрывали дистрикты, но, похоже, им было не под власть смыть кучи золы. Она вспархивает от каждого моего шага, не успевая оседать — столь быстро я иду. Ветра нет. А я внимательно вглядываюсь под ноги. Здесь раньше была дорога… Высадившись на луговине, я первым делом споткнулась об камень. Ну, сначала мне так показалось. Взгляд опустился, а осознание пришло слишком быстро: человеческий череп. Он откатился тогда, да так, что зияющие глазницы устремились к небу. Я, помнится, только не могла отвести взгляда от зубов, будто гадала, кому они могли принадлежать. Когда же я стала представлять, как бы выглядели мои в подобном состоянии, Хортон поторопил меня через наушник. Я иду прямо, вспоминая путь. По привычке, стараюсь придерживаться знакомой дороги, но она вся усеяна останками людей, пытавшихся спастись бегством. Некоторые сгорели полностью, другие — задохнулись от дыма, избежав огня. На полуразложившихся трупах кишат мухи. Вас всех убила я. И тебя. И тебя. И тебя… Внезапно в голове звучат слова Сноу, сказанные мне перед туром победителей: «Вы, Огненная Китнисс, бросили искру, способную разгореться в адское пламя, которое уничтожит весь Панем». И тогда я отнеслась к фразе крайне скептически. А сейчас осознаю: он не преувеличивал. Пожар еще продолжается. Я машинально подмечаю это, когда взгляд ловит громадные клубы дыма вдали, изрыгаемые угольными шахтами. Впрочем, кому какое дело? Восемь процентов населения Двенадцатого дистрикта укрылись в Тринадцатом. Наверное, я должна быть благодарна, что нас приняли. Больных, израненных, голодных и нищих. Однако мне не дает покоя мысль, что, если бы не мятежники, мой дом был бы цел. Если бы не я… И, все же, некоторые выжившие были рады, что вырвались отсюда. Прочь от голода и гнета, гибельных шахт, от плети начальника миротворцев — Ромулуса Треда. Крыша над головой для них — уже счастье. Тем более, если учесть, что, до недавнего времени, мы и не подозревали о существовании Тринадцатого дистрикта. Дорога под ногами стала тверже. Под ковром пепла, устилающего центр, чувствуется булыжная мостовая. Я на площади. Ее границами служат невысокие насыпи из золы и мусора, в которые превратились магазины. Груда черных обломков на месте Дома правосудия. Иду туда, где находилась пекарня родителей Пита. Я с трудом различаю ее только по оплавленной печи. Насколько мне известно, родители Пита и оба старших брата погибли в огне. Из всех, кто считался в Двенадцатом дистрикте зажиточными, спаслось не больше десятка. Питу больше не к кому возвращаться. Кроме… меня? Я отступаю несколько шагов, прежде чем спотыкаюсь и падаю на кусок раскаленного от солнца металла. Что это? Тут же я вспоминаю недавние нововведения Треда. Колодки, позорный столб и виселица, на обломках которой я теперь и сижу. Вот угораздило! Перед глазами проносятся картины, мучающие меня днем и ночью. Пит под пытками — его топят в воде, жгут железом, режут, бьют током, калечат, пытаясь вытащить из него то, о чем он и понятия не имеет. Я изо всех сил зажмуриваюсь, пытаясь дотянуться до него, передать свои мысли, сказать, что он не один. Но ничего не выходит. Мне по-прежнему не говорят, что с ним. Где он, как себя чувствует, жив ли вообще. Финник старается избежать со мной всякого диалога, дабы не кормить своими «не могу», «нельзя говорить». С Хеймитчем мы почти не говорим после неудачной первой попытки, поэтому и бывший ментор не поделился знаниями. Хотя, даже если бы той драки не было, вряд ли он бы раскрыл мне все карты. Уж больно правильным стал, принялся подчиняться указаниям свыше. Одной большой надеждой был Гейл, который просто не в состоянии хранить от меня секреты. Но все, что я услышала одним поздним вечером, беседуя с другом, это мимолетную фразу: — Они ничего мне не говорят. Похоже, понимают, что я передам информацию тебе. Не доверяют. Не доверяют. Ни мне, ни Гейлу, ни кому-либо еще из беженцев, укрывшихся под их крышей. Думаю, не доверяют и друг другу, но это более глубокий вопрос, у меня нет сил размышлять и по поводу него. Сначала я планировала заставить их рассказать. Не нападением со шприцом где-то в темных катакомбах, конечно. Это уже, как говорится, пройденный этап. Я посчитала, что будет рациональным не выполнять их требований, вставлять им палки в колеса и оправдывать это незнанием о судьбе Пита. Но это было до того, как под их крышей укрылись мама и Прим. Теперь у меня не осталось ни единого козыря, все карты спрятаны в рукавах вышестоящих. В своих мыслях я иду. То спокойно и неспешно, то столь быстро, что чувствую, как начинаю задыхаться. Озираюсь по сторонам, то и дело подмечая, как изуродованы остатки моего прошлого. Такого родного прошлого… Вот и Деревня победителей. Трава здесь выгорела, земля усыпана серыми хлопьями, но двенадцать домов — целые и невредимые. Я незаметно для себя вбегаю в тот, где жила в прошлом году, захлопываю дверь и прислоняюсь к ней. Все осталось на своих местах. Чистота и порядок, от чего становится тошно. Тихо до жути. Зачем я вернулась в Двенадцатый? Неужели думала найти здесь какие-то ответы? Ответы на вопросы, от которых уже не скрыться. — Что мне делать? — шепотом спрашиваю я у стен. Должно быть, Гейл тоже услышал. И десятки военных, подключенных к моему наушнику. Но все снисходительно молчат, расслышав мой тихий всхлип. Что же мне делать? Я правда не знаю. Осторожно, стараясь не шуметь, будто спугну кого-нибудь или навлеку беду, я обхожу первый этаж. Беру пару вещей на память: фотографию родителей в день свадьбы, синюю ленточку для волос, семейный справочник по лекарственным и съедобным растениям. Книга, по делу случая, раскрывается на странице с желтыми цветами. К горлу подкатывает ком, глаза едва ощутимо щиплет, отчего я мгновенно захлопываю ее. Цветы рисовал Пит. Что мне делать? А нужно ли вообще что-то делать? Мама и сестра в безопасности, Гейл с его семьей тоже. Другие — либо погибли, чего уже не исправить, либо укрылись в Тринадцатом. Повстанцы есть и в других дистриктах. Конечно, я ненавижу Капитолий не меньше, чем они, вот только принесу ли я им пользу, наконец, став Сойкой? Как я вообще могу помогать людям, если каждый мой шаг оборачивается страданиями и гибелью? Вновь хочется одернуть себя словами Хортона о паранойе, но я не делаю этого. Наоборот, в раздумьях поджимаю губы. В Одиннадцатом дистрикте расстреляли старика за то, что он насвистывал мелодию Руты. У нас, в Двенадцатом, стало только хуже после того, как я заступилась за Гейла, когда его хотели высечь. Цинну, — моего стилиста, — перед Играми избили и выволокли без сознания из Стартового комплекса. Осведомители Плутарха заявляют, что, вероятно, стилиста убили на допросе. Такой умный, загадочный, великодушный человек умер из-за меня. Эти мысли ворохом кружат над головой, призывая вину обгладывать мои кости. Нет, нельзя об этом думать, иначе мой хрупкий разум не выдержит, и я окончательно потеряю связь с действительностью. Что делать? Став Сойкой-пересмешницей… чего я принесу больше: пользы или вреда? Кто сможет ответить мне на столь замысловатый вопрос? А чьему ответу я поверю? Только не той компании из Тринадцатого, взявшей верх над беженцами. Клянусь, я бы сбежала оттуда, если бы не одно «но». Пит. Знай я наверняка о его судьбе, было бы легче. Знай я наверняка, что он погиб, ушла бы в лес — только меня и видели. Даже не оглянулась бы. Знай я, что он жив, что он нуждается в моей помощи — бросилась бы без оглядки. Но пока ничего неизвестно, я связана по рукам и ногам. И этим, кажется, славно пользуются. Внезапно за спиной слышится шипение. На мгновение мне кажется, что звук схож с горящим фитилем какой-нибудь бомбы. Оборачиваюсь. В дверях кухни, хищно изогнув спину, плотно прижав уши к голове, стоит самый уродливый кот в мире. — Лютик! — вырывается у меня. Тысячи людей погибли, а он выжил… Даже не исхудал. Что же он ел? Мы всегда оставляли приоткрытым окно в кладовке, чтобы он мог уходить и приходить тогда, когда ему захочется. Наверное, ловил полевых мышей. Думать о том, что кот полакомился человеческой плотью, я себе запретила. Тем временем, я сажусь на корточки и протягиваю ему руку: — Иди ко мне, малыш. Наверное, если бы у кошек была человеческая память, Лютик немедля покосился бы на меня с недоверием. Я столько лет оскорбляла это несчастное создание, над которым поиздевалась природа, — да простит меня Прим. Кот злится. Мы бросили его одного. К тому же, в руке у меня ничего нет, а еда — основное, что примиряло его с моим существованием. На какое-то время, помнится, мы с ним едва не сдружились. Так вышло, что мы оба невзлюбили новый дом, и, бывало, в одно и то же время приходили к старому. Теперь это в прошлом. Сейчас желтые глаза Лютика недобро сверкают. — Хочешь к Прим? — осторожно спрашиваю я. Кот пошевелил ушами. «Прим» — единственное слово, кроме его собственного имени, которое для него что-то значит. Хрипло мяукнув, он подходит ближе. Я беру его на руки, глажу, а потом достаю из шкафа охотничью сумку и без лишних церемоний засовываю кота туда. По-другому поднять его на планолет не получится, а эта животина слишком много значит для моей сестры. Голос Гейла в наушнике говорит, что пора возвращаться. Однако охотничья сумка напомнила мне еще об одной вещи, которую я бы хотела забрать с собой. Вешаю сумку на спинку стула и взлетаю по ступенькам на второй этаж, в свою спальню. В шкафу висит отцовская куртка. Я привезла ее перед Бойней из нашего старого дома. Подумала, что куртка будет напоминать матери и Прим обо мне, если я не вернусь и, может, утешит их хоть немного. Слава богу, иначе она бы так же превратилась в груду пепла. Вновь оказываюсь на первом этаже, решив на последний раз оглянуть родные стены. Все-таки, не предугадаешь, насколько долго продлится мнимый мораторий Сноу не трогать Деревню победителей. А эти стены тоже успели стать частью моей жизни. Самой, пожалуй, мрачной, но частью. Неожиданно чувствую, как ладони покрываются потом. Поворачиваюсь, будто умалишенная оглядывая лестничный пролет, затем оглядывая открывающуюся мне кухню и гостиную. Никого нет. В комнате порядок, все на своих местах. Тишина. Если меня напугал не звук, то что? Ноздри невольно вздрагивают. Запах. Тяжелый, неестественный. Среди увядших цветов на комоде замечаю что-то белое, и уже становится дурно. Осторожно переставляя ноги, подхожу ближе. В вазе, едва видимая в кругу своих иссохших сородичей, стоит белая роза — свежая и безупречная до кончиков лепестков. Раздумывать, от кого она просто бессмысленно. Сноу. Опять. Задыхаясь от запаха, пячусь, поворачиваюсь и бегу прочь. Хватаю сумку, по пути несколько раз задевая ею пол, прежде чем вспоминаю, что она не пустая. Выбегаю на лужайку и начинаю отчаянно махать планолету. Наконец, он появляется, и вниз опускается лестница. Я успеваю опустить на нее только одну ногу, прежде чем меня, будто обездвиженную током, подхватывают за локоть. — Все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Гейл, оказавшийся рядом. Его мимолетные переглядывания с остальными военными кажутся мне до одури неестественными. — Да, — коротко отвечаю я, смахивая рукавом пот с лица и едва сдерживая крик: «Он прислал мне розу!» Лучше помалкивать, особенно тогда, когда за нами наблюдает Плутарх. Да и, к тому же, со стороны это будет похоже на бред. Будто я все это придумала (что, пожалуй, станет самым удобным объяснением), или раздуваю из мухи слона. И в том, и в другом случае билет в страну наркотических грез, из которой я едва вырвалась, мне обеспечен. Тем не менее, прихожу к выводу, что никто другой не поймет, что такого страшного в цветке. Даже если он от Президента. Потому что никто, кроме меня не сидел с ним в кабинете перед туром победителей и не слышал его угроз. Это не просто цветок. Это обещание расплаты. С воздуха вид у Тринадцатого дистрикта ничуть не веселей, чем у нашего. Руины, правда, не дымятся, как показывают из Капитолия по телевизору, но на поверхности почти невозможно разглядеть никаких признаков жизни. Все семьдесят пять лет, прошедших с Темных Времен, когда Тринадцатый был, якобы, стерт с лица земли в войне с Капитолием, новое строительство велось исключительно под землей. Часть подземных сооружений существовала уже не одну сотню лет, — видимо, этим объясняются некоторые аварийно опасные участки. Тайные убежища для глав правительства на время войны либо последний приют для человечества, если жизнь на поверхности станет невозможной. Но самым главным считалось то, что Тринадцатый был центром по разработке ядерного вооружения для Капитолия. В Темные Времена повстанцы изгнали из своего дистрикта правительственные войска и, нацелив ядерные ракеты на Капитолий, предложили сделку: Капитолий оставляет Дистрикт номер тринадцать в покое, на что сам дистрикт делает вид, будто его больше не существует. Сделку приняли, разрушив все, что уцелело на поверхности. Капитолий так же перекрыл доступ к дистрикту извне. Возможно, лидеры Капитолия считали, что, оставшись без поддержки, Тринадцатый вымрет сам. Что ж, он нарушил их планы. Теперь люди живут по строгому распорядку. Лишь иногда удается, все еще по расписанию, выбраться на поверхность, чтобы размяться и немного побыть под солнцем. Расписание — это святое. Утром ты засовываешь руку в причудливую штуковину на стене и получаешь на ее внутренней стороне ядовито-фиолетовую татуировку. Там, как правило, указывается весь твой распорядок: завтрак, обед, ужин в соответствии с указанным временем, тренировки, образовательные мероприятия. Чернила невозможно стереть или смыть до 22.00, когда по расписанию душ. Да, даже такие мелочи здесь продуманы. В 22.30 звучит отбой, после чего все, кто не занят в ночную смену, должны быть в постели. Когда я спрашивала у Президента Тринадцатого дистрикта, — Альмы Койн, — чем карается несоответствие с расписанием, какое наказание я получу, если приму душ на две минуты позже, она посмотрела на меня с легким прищуром, но ответа не дала. Альма Койн — женщина за пятьдесят или около того. У нее потрясающие волосы, ни одной выбившейся пряди и ни одного секущегося кончика. Я часто размышляла о том, что женщина могла носить парик. Глаза у нее серые, но не как у выходцев из Шлака по типу меня. Бледно-бледно-серые, такие светлые, будто все живые краски из них выкачали. А то, что осталось, напоминает мне грязный подтаявший снег после зимы. Женщина не вызывает во мне теплых чувств, а ее чрезмерная холодность, лишний раз, так и заставляет испытывать отторжение. Гейл говорит, что таким и должен быть настоящий правитель: убийственно спокойный, вызывающий то признание, то ненависть. Я только жму плечами всякий раз, ведь мне в таких делах разобраться все трудней. С посадочной площадки, наматывая лестничные марши, мы с Гейлом спускаемся в отсек 307. Меня перевели сюда сразу после госпиталя, к маме и сестре. Лифт тут тоже есть, только он слишком напоминает мне тот, который поднимал трибутов на арену. Мало приятного проводить столько времени под землей, однако сегодня, после той жуткой розы, я впервые чувствую себя спокойной с каждым метром под землей. Действительно ли она была? Или, возможно, мне показалось… Не зря ведь на синеватом пластиковом браслете, красующемся на моем запястье, написан диагноз: «психическая дезориентация». У двери с номером 307 я останавливаюсь. Слышу, как Гейл запнулся позади, но продолжает сохранять молчание. Сейчас ведь начнутся расспросы… — Что мне им говорить о Двенадцатом? — спрашиваю я, не удосужившись даже обернуться. Мне словно страшно увидеть глаза своего друга, а следом вспомнить все пейзажи родных просторов. Наши посиделки на луговине, наша охота в лесу… Все эти места нынче перестали существовать, оставшись лишь воспоминанием. Этапом. Стадией. Я чувствую, что Хортон хмурится. Рассуждает в своей голове, перебирает варианты. Ему хотелось бы сказать мне многое. Уверена, например, то, что мама и сестра будут обеспокоены не столь судьбой дистрикта, сколь моей. Будут переживать, волноваться. Гейл точно дополнил бы, что и сам волнуется за меня. Но мне это сейчас ни к чему. Мне нужна конкретика, которой, я, кажется, не дождусь. Ведь слышу позади себя: — Все, что посчитаешь нужным. Все-таки, подробности им не нужны. Сами видели, как все горело. И в этом он прав. Рука парня легко касается моего правого плеча в жесте поддержки, после чего он, точно поджав губы, уходит и скрывается из виду за первым же поворотом. А я стою на пороге нашего нового дома… Временного? Постоянного? Да кто ж знает. Набираю воздуха побольше, прежде чем открыть дверь. Сейчас 18.00, а, значит, по расписанию, у нас Анализ дня. Этакий получасовой отдых перед ужином. Мама и сестра дома. С моим приходом, обе непременно отбрасывают все свои дела: Прим вскакивает с небольшой кровати, откидывая книжку с медицинскими терминами, а мама вовсе забывает про перебор одежды в миниатюрном шкафу. В их глазах забота, которая так и желает заглянуть в душу. Но мне это не нужно. Сейчас не нужно. Прежде чем я говорю хоть слово, открываю сумку, и вместо анализа дня у нас Обожание кота. Прим теперь сидит на полу и со слезами нянчит это жуткое чудовище, а тот урчит, изредка прерываясь, чтобы шикнуть в мою сторону. Неблагодарный. Мама прижимает к груди врученную ей свадебную фотографию. Затем, ставит ее на казенный комод, а рядом аккуратно укладывает справочник растений. На секунду мне кажется, что мы снова дома. Там, в Шлаке. Сейчас я будто вернулась с охоты, с ценным подарком под ужин. Улыбка мамы такая же, как бывала вечерами, а Прим по-прежнему возится с этим… котищей. Сейчас не хочется думать об ужасающей находке в нашем новом-старом доме. Сейчас мне кажется, что я поступила правильно, решив слетать в Двенадцатый. 18.30. Мы идем в большущую столовую на ужин, когда на руке Гейла трещит телебраслет — штуковина, похожая на большие наручные часы, но может принимать текстовые сообщения. Я любила подшучивать, что это вовсе не средство коммуникации с вышестоящими, а следящее устройство. На случай, если люди решат подвести доверие Тринадцатого дистрикта. Все-таки, такие выдавали в качестве поощрения тем, кто особенно значим для дела революции. Гейлу этот статус присвоили за спасение жителей нашего дистрикта. — Нас вызывают в штаб. Вместе с тобой, — холодно роняет Гейл, отчего немного становится не по себе. Я с недоумением заглядываю в глаза друга и сталкиваюсь с таким же смятением. Мама с Прим, подвергшись его заверениям, что все в порядке, отправились на ужин, пока я плелась за ним следом. Интересно, чем обязана? Вот и штаб — просторный зал заседаний военсовета. Оборудован он недурно, прямо по последнему слову техники. Тут и говорящие стены со встроенными компьютерами, и электронные карты, показывающие перемещения войск, и гигантский прямоугольный стол со странными приборными панелями. Что ж, мне лучше до них не дотрагиваться. Определенно. Когда я останавливаюсь в дверях, то никто не обращает на меня внимания. Это дарует легкое ощущение радости. Неужели сегодня разговор не пойдет обо мне? О каких-то «неправильных» выходках в Двенадцатом, о том, что я огрызнулась с неизвестным мне военным, когда тот услышал кошачий вопль из моей сумки. Все собрались в дальнем конце зала у телевизионного экрана. По нему круглыми сутками крутили передачи Капитолия. Таким образом, как считала Койн, мы всегда будем начеку. Странно предполагать, что твой противник будет вываливать истину на экраны, но стараюсь не спорить. Наблюдаю, как Гейл теряется в толпе всех приглашенных. Ступает туда, словно зачарованный, боже… На секунду я даже задумываюсь: может, мне улизнуть? Раз никто не заметил. Но тут, внезапно, массивная фигура Плутарха, ранее загораживающая мне обзор, поворачивается. Его плечи легко вздрагивают, после чего рука стремительно тянется к квадратному пульту. Экран погас, а в толпе раздались негромкие возмущения. Неужели всем так интересно? Пока толпа медленно расходится, а я занимаю место подальше от главы стола, — Койн, — рассуждения меня не покидают. Что там может быть такого интересного? Бесконечные новостные сводки, пропаганда, кадры бомбежек Двенадцатого? Ясная, вполне понятная картина того, что нас ждет. В ближайшем или не очень будущем. Вероятно, от меня зависит, сколько мы еще протянем. По крайней мере, во взгляде Хевенсби это читается. Как только уходят «лишние глаза и уши», за стол принимаются рассаживаться те, кому здесь явное место. Плутарх, Койн, Боггс, — правая рука Альмы, полковник армии и наш мучитель на утренних тренировках, — несколько человек в форме, наверное, значимых среди своих отрядов. Я и Гейл. На секунду удивляюсь, почему нет Хеймитча. Но не успеваю обдумать это. Плутарх начинает речь о том, насколько, все-таки, мое путешествие домой было правильным решением. Ни один из отпрысков Капитолия не знает, была ли я там. По его утверждениям. От этого утверждения, сказанного еще с такой колоссальной уверенностью, мне хочется рассмеяться ему в лицо. Но сдерживаю свой порыв, закусывая губу. Всеми силами пытаюсь изобразить отстраненность, как делала раньше на подобных советах. Только, если тогда мне действительно были неинтересны все их разглагольствования, сейчас все немного иначе… Как минимум, мне стоит понять, знают ли они про Лютика. Свое выступление с показательным отчетом для Альмы Плутарх заканчивает двусмысленной фразой. Она заставляет женщину опустить глаза, нервно перебирать пальцы рук. Койн словно прикидывает, насколько эти слова истинны. «Она готова, Президент». Что это вообще значит? Как только ее бесцветные, трупные глаза встречаются с моими, по плечам легко пробегает дрожь. Она смотрит долго, изучающе, будто анализирует, прежде чем произносит: — Пусть с ней пойдет Одэйр. Вызовите его. И тут я огорошена. Для каких таких целей компания Финника мне необходима? Или, по крайней мере, почему Койн считает так? Может, это как-то связанно с Питом? Или, в целом, с моим первым пробуждением на планолете. Столько вопросов, которые прямо сейчас меня мучают, но ответов на них просто нет. Замечаю, как Хорто выпрямляется, будто струну натягивают. Ему не нравится происходящее, как и мне. Только, в отличие от меня, он имеет смелость спросить: — Для чего, Президент? — его голос отстранен. Почти такой же, какой был у меня во время нашей встречи в госпитале. Обычно, так спрашивают, когда боятся услышать ответ. — Если мистер Хевенсби считает, — она с легко читаемым недоверием оглядывает массивную фигуру Плутарха, восседающую рядом. — Что наша Сойка готова, этому не стоит препятствовать. — Простите, готова… к чему? — вкрадчиво спрашивает Гейл вновь, на что получает остервенелый взгляд женщины. — Вы сомневаетесь в моих указаниях, солдат Хортон? То, что она называет нас солдатами — еще одна причина, почему эта женщина не вызывает во мне теплых чувств. В какой-то степени, она права. Мы — никто иные, кроме как солдаты, старающиеся защищать свое всем известным способом. Но, в то же время, она говорит о нас, как о… безликих. Будто никогда не существовало Гейла Хортона — хорошего человека, любящего сына, верного друга, преданного своему делу парня. Будто был только черствый солдат Хортон. А погибни он — кому какое дело? Его истории никто и не знал вовсе. Подобные мысли упираются лишь в то, что Гейл считал ее правильным предводителем. И перечить не смел. — Никак нет, Президент, — мрачно отвечает Гейл, оборачиваясь ко мне. Парень хочет протянуть мне ладонь. Видимо, на прощание, ведь никто не знает, куда меня уведут через пару мгновений. Возможно, покажут то, что давно скрывали (было бы славно узнать что-то о Пите), а, может, нас с Финником непременно направят на убой. Мои тонкие холодные пальцы почти касаются разгоряченной ладони друга, — настолько она горит, что я чувствую тепло, еще не коснувшись. Но, внезапно, открывается дверь, в которую входит Финник. Потрепанный, с мутным безжизненным взглядом, который стал его повседневным аксессуаром. Все равно, что дорогая сумочка у Эффи Бряк. Он коротко мне кивает, а, позже, зазывает пойти с ним. Я коротко оглядываю всех присутствующих, на случай, если буду умирать. Хоть запомню, кого проклясть после Сноу. Койн смотрит на меня отстраненно, пока Плутарх едва ли не светится. Его уголки губ легко приподнимаются, а после он кивает, словно старается убедить: им можно доверять. Но доверять нельзя. Нам же не доверяют. Мы с Финником ступаем по катакомбам в сопровождении нескольких вооруженных военных. И что им мешает завести нас за угол и расстрелять без чужого ведома? Пожалуй, ничего. Ловлю себя на мысли, что подобные рассуждения тревожат не только меня. Одэйр несколько раз к ряду оглядывает военных, идущих рядом. Невольно вспоминаю наш разговор в госпитале… Пожалуй, если сейчас нас ждет смерть, для него это будет лучшим выходом. Да и для меня, кажется, тоже. Когда нас заводят в лифт, то отдают приказ закрыть глаза. Без попытки подглядывать, иначе — расстрел. Нашли, чем пугать. Тем не менее, чтобы не разжигать конфликта, мы с Одэйром коротко переглядываемся, прежде чем опустить веки. Предо мной возникают разные картинки: луговина с черепом под ногами, безжизненные тела на площади и по дорогам, ведущим к ней, лицо Гейла, убедившегося, что со мной все в порядке, радостные лица мамы и Прим. Лицо Пита, то лучезарно улыбающегося мне, то страдающего от пыток. Облик Хеймитча, отпивающего алкоголя в доме Деревни победителей. Рута. Джоанна. Битти и армия аппаратов. Стрела. Взорванный купол арены. Если верить в теорию, что, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами, то… жизнь у меня была странной. Мягко говоря. Мне становится интересно, о чем сейчас размышляет Финник. Какие воспоминания мучают его? И думает ли он о чем-то вообще? Ведь парень, по слухам, постоянно плачет в своем отсеке, практически не появляется на завтраках, обедах и ужинах. Место, где он бывает чаще всего — тренировочный зал. Тренировки на воздухе. Тренировки с большими грузами. Смог ли он убежать от того, что его так терзало? Почему-то я сомневаюсь. Выходя из лифта, нам так же запрещено открывать глаза. Нас выводят. Тянут за руки, не собираясь печься о комфорте — не те времена. Мои руки, где не так давно красовались следы от трубочек, с силой сжимают и ведут прямо. Затем, куда-то поворачивают, но мне сложно определить, вправо или влево. Да и нужно ли вообще? Казалось, стать марионеткой в чужих руках — знакомое и самое верное решение в такой ситуации. Единственное, от чего я не могу избавиться, так это от ощущения тяжести в голове. Невольно сглатываю, замечая, как возвращается прежний слух. Перепады давления. Мы либо наверху, либо где-то в недрах Тринадцатого дистрикта. — Можете смотреть, — грубый голос раздается неподалеку. — Только, предупреждаю, тут очень ярко. Ох, надо же, какая забота! Машинально я подношу руки к лицу, чтоб помочь глазам постепенно прийти в себя. Финник этого не делает, оттого я слышу шипение рядом. Больно. И даже руки не спасают. Ощущения, будто тебе с силой давят в глазницы, желая навсегда избавить от возможности узреть картину мира. И в такой ситуации тебя совершенно не беспокоит, будет ли это хорошо выдуманная реальность или суровая действительность, принять которую просто страшно. Когда я спокойно могу разглядывать пол под ногами, без раздвоений и неприятных бликов, то медленно поднимаю взгляд на Одэйра. Он стоит и смотрит куда-то прямо, его взгляд немного переменился. В нем теперь, наконец, читается легкое расслабление. Это немедля заставляет меня повернуться и, через боль, глядеть на окно в стене. По крайней мере, именно так это и выглядело. Мне не приходилось видеть такого раньше, нигде, кроме Тренировочного центра, пожалуй. За такими стеклами прятались распорядители игр и всякие капитолийские зеваки, желавшие посмотреть на вновь прибывших трибутов. Мне с трудом удается различить металлический стол. Такой, какой был у меня в госпитале. Трубочки, торчащие из чьей-то руки. Силуэт, почему-то кажущийся мне знакомым. Я делаю пару шагов вперед, после чего слышу: — Не подходить ближе! Приказ Президента Койн, — кто бы сомневался. Я всматриваюсь в лицо спящего человека, внимательно разглядывая каждую ссадину, оставшуюся на щеках, скулах, руках. Белокурые волосы кажутся мне до боли знакомыми, но я будто… не верю. С ошарашенным взглядом поворачиваюсь к Финнику, сама не замечая, как ухватила его за руку. А его моя реакция ничуть не пугает, он словно ждал. Ждал, когда же до меня дойдет. Привет, Пит…