Mockingjay: alternative

6

      — Придайте ей вид «базис-ноль», — распорядилась Эффи сегодня утром, а я едва не закатила глаза.             «Базис-ноль» — это то, как предположительно должен выглядеть хорошо выспавшийся человек, встав утром с постели, — максимальная безупречность в сочетании с естественностью. Ногти идеальной формы, но не отполированы. Волосы на голове мягкие и блестящие, но не уложены в прическу. Все волоски на теле удалены. Кожа гладкая и чистая, но без грамма косметики. Думается, когда я впервые оказалась в Капитолии, Цинна давал такие же указания. Правда, тогда я была участницей Игр. Мне казалось, что хотя бы в роли мятежницы можно будет не наводить марафет, что я буду самой собой. Что ж, наверное, у телевизионных мятежников свои стандарты.       Едва я смываю с себя пену, рядом уже стоит Октавия с полотенцем наготове. Все еще без броской одежды, густого макияжа, красок, драгоценностей в волосах. Она совсем не похожа на ту Октавию, которую я знала в Капитолии. Помню, как-то раз она заявилась с ярко-розовыми локонами, в которые были вплетены разноцветные фонарики в форме мышей. И рассказала, что держит дома мышей как домашних животных. Мне до сих пор кажется это дикостью — у нас мыши считаются вредителями, если только они не вареные. Я пытаюсь привыкнуть к новой Октавии, пока она меня вытирает. Ее настоящие волосы приятного каштанового оттенка. Лицо — обычное, однако очень милое. Она моложе, чем я думала. Едва ли ей намного больше двадцати. Без длиннющих накладных ногтей ее пальцы словно отрублены, у нее дрожат руки. И мне хочется ее успокоить, сказать, что все наладится, но не успеваю — время покидать ванную.       Флавий тоже кажется мне полинявшим без привычной красной помады и яркой одежды. Зато каким-то образом он ухитрился вновь обрести свои оранжевые кудряшки. Больше всех изменилась, пожалуй, Вения. Ее волосы цвета морской волны, прежде торчавшие во все стороны, теперь гладко прилизаны, а у корней пробивается седина. Радуюсь, когда подмечаю, что ее главная черта осталась неизменной: золотистые татуировки по-прежнему искрятся от падающего света.             Сегодняшнее утро было настоящей пыткой. Выждав момент, пока мама и Прим еще не вернулись с дежурства, я побежала по заученному маршруту — прямиком к Штабу. Там попыталась отыскать Плутарха, на что потратила не меньше пятнадцати минут. Мужчина услужливо заканчивал беседу с Президентом Койн, попросив меня оставаться в коридоре некоторое время. Альма поздоровалась со мной с легкой улыбкой, узнала, как обстоят дела и скрылась за поворотом, притворно улыбаясь. А Хевенсби, что обещал мне раннюю встречу с врачом Пита, вновь оплошал: — Твое расписание явственно кричит о том, что встреча с Питом сейчас невозможна. Давай мы закончим все дела с видеороликами, а вечером я лично отведу тебя туда?       Мне так хотелось впиться своими неровными ногтями в его лицо. Даже не знаю, где я нашла силы этого не сделать. Напротив, смиренно согласилась, отправляясь в свой отсек. Хотела побыть одна несколько минут, но Эффи оказалась на шаг впереди. И теперь я здесь — в специально выделенном отсеке для подготовки, в окружении знакомых мне людей, желающих сделать из меня достойный инфоповод.       Привести мою внешность в состояние «Базис-Ноль» оказывается очень непросто, даже несмотря на богатейший арсенал препаратов, приборов и инструментов, которые Плутарх предусмотрительно захватил с собой из Капитолия. Ну да, моей команде не привыкать. Дело стопорится, когда они доходят до того места на моей руке, откуда Джоанна извлекла датчик слежения. Заштопывая зияющую рану, врачи не особенно заботились о красоте, и теперь там бугрится здоровенный неровный шрам со стянутой вокруг кожей. В обычной одежде с длинным рукавом шрам не виден, но в костюме Сойки, который сделал Цинна, рукава оканчиваются чуть выше локтя. Проблема настолько серьезна, что пришлось звать Эффи и Плутарха. Могу поклясться, Эффи едва не вырвало при одном только взгляде на шрам. — Все и так знают, что у меня есть шрам, — ворчу я, когда эти двое принимаются перешептываться. — Знать и видеть — не одно и то же, Китнисс, — сообщает Бряк. — Мы с Плутархом подумаем за обедом, что с ним можно сделать.       Я с досадой принимаюсь одеваться, замечая, что время как раз к обеду. Моя команда подготовки сбилась в кучку возле двери. — Вам принесут еду сюда? — спрашиваю я. — Нет, — отвечает Вения. — Нам сказали идти в столовую…       На ее лице так и пляшет ряд эмоций: от разочарования, что трапеза пройдет не в уединенной атмосфере, до недоумения, ведь они толком и не помнят, где та самая столовая. Я вздыхаю, размышляя. Представляю, как вхожу в столовую с такой компанией… Хотя, на меня и так все пялятся, так что большой разницы не будет. — Идемте. Покажу, где столовая.       Вокруг нас постоянно шушукаются. Бросают украдкой взгляды, не стесняясь реакций в сторону моей экзотической троицы. Люди буквально раскрыли рты и ахнули; некоторые даже тычут пальцами. Опустив глаза и механически переставляя ноги, они движутся вместе с очередью, принимая миски с сероватого цвета рыбой, тушеной окрой и чашки с водой. Финник, должно быть, обрадуется такому блюду. Мы садимся за стол рядом с моими земляками из Шлака. Они ведут себя посдержаннее, чем люди из Тринадцатого. Ливи, — моя бывшая соседка, — робко здоровается с нами, а Хейзел, — мать Гейла, — кивает на миску с тушеной окрой. — Не бойтесь. На вкус она лучше, чем на вид.       Я рассказала Хортону об этой троице вчерашним вечером, когда мы чуть не разминулись в коридоре. Гейл отправлялся на очередную ночную смену, а я — спать, в надежде увидеть Пита ранним утром. Тогда друг сказал, что был бы рад познакомиться с теми людьми, чьи руки так изящно подчеркивали мою красоту на Играх. А я только улыбнулась от бессилия.       Лучше всего обстановку разряжает Пози — пятилетняя сестренка Гейла. Она подбегает ко мне, чтобы поздороваться, но, замечая Октавию, меняет направление. Аккуратно подходит к ней, прежде чем дотрагивается пальчиком. — У тебя зеленая кожа. Ты больная? — мне хочется рассмеяться, когда я замечаю легкое смятение в глазах Октавии. — Это такая мода, Пози, — объясняю я. — Как красить губы помадой, — малышка на секунду задумывается. — Ты красивая любого цвета, — на губах Октавии появляется искренняя улыбка. — Спасибо!       Неожиданно рядом с нами возникает Гейл: он появляется из-за спины, не забывая тыкнуть в мое плечо пальцем. Я вздрагиваю, едва ли не запустив в его голову стакан с водой, на что парень смеется. — Если хотите произвести впечатление на Пози, придется краситься в ярко-розовый, — говорит Хортон, с шумом ставя свой поднос рядом со мной. — Это ее любимый цвет, — Пози хихикает и бежит обратно к маме, когда Гейл кивает на миску Флавия. — Лучше ешьте сразу. Остынет — будет вообще как клей.       Все принимаются за еду. На вкус окра более-менее сносная, только очень уж вязкая. Такое впечатление, что каждый кусочек глотаешь по три раза. Гейл, обычно не разговорчивый во время еды, старается поддержать беседу и расспрашивает, как идет работа над моим имиджем. Финник сегодня расположился за другим столом, — мы только пересеклись взглядами и кивнули друг другу в качестве приветствия. Мама с Прим, должно быть, отсыпаются после суточной смены. Эфии безудержно что-то диктует Плутарху, пока тот, загораживая проход в столовую, записывает все в небольшой блокнот. Мои мысли же возвращают меня к Питу.       Знает ли он сам, что я должна была прийти сегодня утром? Помнит ли он меня вообще? Эти вопросы следовало бы задать раньше, учитывая, сколько раз мне предоставлялась такая возможность. Испытывал ли бы Пит обиду, заметив, что с утра я не смогла его навестить? Наверное, нет. Он бы счел мое отсутствие нормой, особенно, учитывая обстоятельства. А если о происходящем он не в курсе, тогда бы… Нет, все равно ответ был бы тем же. Пит посчитал бы, что я не смогла прийти из-за какого-то важного дела, а не потому, что я решила оставить его.       Эти мысли помогают мне не испытывать знакомое чувство вины еще и перед Питом. Я словно пытаюсь успокоить сама себя, мол, его не ранило бы это треклятое стечение обстоятельств. Но что делать, если оно ранит меня? Как быть, если только от одной мысли о возможной встрече с ним у меня будто второе дыхание открывалось, а теперь я вынуждена бегать от пункта к пункту в своем новом расписании? Плутарх поступает жестоко, равно так же, как и Альма Койн, оправдывая это благими целями. Все во благо Тринадцатого дистрикта, все во благо Революции — такой рацион обстоит в этом месте. Я стараюсь заверить себя, что встречусь с Питом вечером, но голос извне вторит: «А если опять подставят? Не выполнят обещание. Что ты будешь делать, Китнисс?» Не знаю. Должно быть, взорвусь, точно пороховая бочка, не смогу сдерживать себя в словах и наговорю столько всего, о чем жалеть буду долгие годы. А, может, я уверенно буду гнуть свою линию и затребую выполнение условий сделки… Да. Это кажется мне наиболее правильным вариантом.       Когда Флавий интересуется, в порядке ли я и подчеркивает мой бледноватый вид, мне приходится отшучиваться и винить во всем вязкую окру. И, очевидно, своим жестом я затрагиваю серьезную рану на теле капитолийца: он принимается рассказывать, как едва не умер, подавившись склизким комком местной каши однажды. Гейл слушает внимательно, пока я, лениво поводив вилкой по дну тарелки, затихаю вновь. Столько всего сеется в моей голове, что, кажется, она вот-вот лопнет. Сначала станет тяжеленой, точно мешок с мукой, а потом лопнет. И белая пыль разойдется по стенам Тринадцатого дистрикта, оставляя после себя лишь свербеж в носу.       Эффи подходит ко мне несколько позже, когда обед заканчивается, и сообщает, что, кажется, им удалось прийти к компромиссу в вопросе сокрытия моих увечий. Гейл хмурится, когда слышит наш разговор о шраме и о том, как его скрыть. Похоже, хочет добавить пару комментариев, но сдерживается, распрощавшись. Я прошу его предупредить маму и Прим, сообщить, что эти… процедуры могут затянуться надолго, поэтому я не знаю, когда вернусь в отсек. А друг многозначительно мне кивает, прежде чем покинуть столовую вместе с сестренкой. Моя команда подготовки подрывается с места, как только мисс Бряк велит идти за ней, а я, как и прежде, плетусь в хвосте этой компании. Я иду быстро, но они, похоже, — еще быстрее, мне едва хватает сил поравняться с Венией.       Я терпеливо переношу оставшиеся «штришки», надевая костюм. Теперь он дополнен окровавленной повязкой на шрам — будто бы я только вернулась с поля боя. Идея, может, и неплоха для экранов, но, знай я правду, просто не могу не усмехнуться. Как же все глупо… Тем не менее, я стараюсь не выказывать недовольств, когда Эффи, восхищенная своей идеей, просит моей оценки. Вения крепит мне против сердца мою брошь с сойкой-пересмешницей. Под конец я беру лук с обычными стрелами, ведь никто не дал бы мне разгуливать со специальными. А после мы все направляемся в съемочный павильон на пару этажей ниже. Там я стою столбом несколько часов, пока остальные поправляют мне макияж, регулируют свет и степень задымления. Постепенно указания через интерком от невидимых людей в таинственной стеклянной кабинке поступают все реже, а Эфии и Плутарх все больше просто ходят вокруг и все меньше что-то меняют. Наконец, на площадке становится тихо. Настолько, что тишина кажется мне зловещей, будто я оказалась на кладбище. Все присутствующие столпились напротив, минут пять или десять просто разглядывая меня, прежде чем Хевенсби выдает: — Ну вот. То, что надо.       Меня подводят к контрольному монитору и показывают последние минуты записи. Женщина на этом экране кажется выше и внушительнее меня. Лицо перепачкано то ли кровью, то ли сажей, — а, может, и тем, и другим, — но выглядит привлекательно. Черные брови решительно изогнуты. От одежды поднимаются струйки дыма, будто ее либо только что потушили, либо она вот-вот загорится. Эту женщину я не знаю… Я оглядываюсь, чтобы понять, какую реакцию данный ролик вызывает у окружающих, и не могу разобрать. Вот Плутарх, внимательно вглядывающийся в монитор, смотрит на изображение с неким воодушевлением, восхищением. Точно как я смотрела на творения Бити. Эффи, держа руки в замке перед своим лицом, завороженно рассматривает каждую деталь одежды, внимательно следит за окровавленной повязкой. Октавия, Флавий и Вения вовсе улыбаются, должно быть, радуются проделанной работе. Чуть дальше остальных виднеется лицо Одэйра. Он, как только наши взгляды встретились, улыбнулся мне и махнул рукой, как бы подзывая. Извинившись, я покидаю людей, кажется, даже не заметивших моего отсутствия.       Финник выглядит намного лучше. От темных кругов практически ничего не осталось, а его взгляд почти что другой — более живой. Я замечаю, как его уста изгибаются в усмешке, стоит мне подойти ближе. Финник аккуратно берет мою руку и поднимает вверх, призывая покрутиться. И я, точно заученным движением, ловко демонстрирую ему новый наряд. — На славу постарались, — подмечает парень, тихо хлопая в ладоши. — Могут, когда захотят, — шепотом выдаю я, не решаясь выдавать тайну создания этого костюма. Все-таки, имя Цинны в этом месте многое значит лишь для меня, пусть со мной и остается. — Могу тебя заверить, — тихо выдает Финник. — Зрители захотят тебя либо убить, либо поцеловать… либо стать тобой, — с долей прежнего юмора выговаривает парень, отчего я роняю смешок.       На площадке стоит радостное возбуждение — работа проделана отменная. Время идет к ужину, но никто не хочет прерываться. Я смотрю на Плутарха с полным недовольства взглядом, ведь только одному ему известно, что у меня есть куда более важное дело, чем крутиться перед камерами. Он заверяет меня, что речами и интервью, в которых я буду делать вид, что участвую в боях бок о бок с повстанцами, мы точно займемся завтра. Сегодня нужно записать только один лозунг, одну фразу для короткого агитролика, который покажут Койн. «Народ Панема, мы боремся, мы не сдадимся, мы отстоим справедливость!» — вот и все. Фразу мне сообщают с таким видом, будто работали над ней не один месяц, а то и год, и теперь жутко ею гордятся. А, по-моему, язык сломать можно. И звучит неестественно. Не представляю, чтобы я сказала такое в реальной жизни — разве что, для смеха, с капитолийским акцентом. Вроде того, как мы с Питом изображали Эффи Бряк: «И пусть удача всегда будет на вашей стороне!»       Сама Эффи становится передо мной и, глядя мне прямо в глаза, описывает битву, в которой я только что участвовала. Якобы. Поле боя усеяно телами моих товарищей, и я, чтобы сплотить выживших, кричу этот лозунг. Прямо в камеру. Меня быстро тащат обратно к декорациям, дымовая машина начинает работать. Кто-то кричит: «Внимание!», слышится гудение камер, потом команда: «Мотор!» Я поднимаю над головой лук и со всей яростью, на которую только способна, кричу: — Народ Панема, мы боремся, мы не сдаемся, мы отстоим справедливость!       А на площадке наступает гробовая тишина. Снова. Только теперь не чувствуется приближающихся хвалебных отзывов и радостных выкриков. Тишина все длится и длится, прежде чем из динамиков раздается треск, и студию заполняет едкий смех Хеймитча. Когда ему, наконец, удается совладать с собой, он произносит: — Вот так, друзья, и умирает революция.       Услышав голос бывшего ментора, я успеваю опешить ровно на несколько секунд. Похоже, он успел прийти в форму. И вновь взял мою жизнь под свой контроль. Вторым моим желанием было выбежать из студии, оставив ему на память пару колких комментариев, но и этого я не сделаю. Я нахожу в куче лиц лицо Хевенсби, принимаясь испытывать его на прочность. Выжидаю. А с выдержкой у меня дела обстоят замечательно, я просто представляю, что держу на мушке какого-нибудь оленя в родных местах. Спустя несколько минут мужчина понимает, на чем я настаиваю, и призывает всех отойти от дел. Говорит, мол, Китнисс устала, он устал, — устали вообще все. Продолжить съемки сегодня было, действительно, плохой идеей, но вот завтра мы возьмем себя в руки и сделаем все в лучшем виде. И толпа с ним нехотя соглашается, провожая меня взглядами, полными сомнений. Даже Финник, оглянувшись напоследок, посмотрел на меня так, словно я — сплошное разочарование Панема, а не шанс на его свободу от тирании Капитолия.       И я думаю, что начну беспокоиться об этом завтра. Мне нет дела до комментариев Хеймитча, пусть я и понимаю, что он прав. Мне нет дела до недовольств Эффи, ведь покидала она студию с видом, будто сама опозорилась, стоя перед всеми. Мне нет дела до расстроенных Флавия, Октавии и Вении, коим, как видно, вообще не понравился мой крайний выпад. Единственное, до чего мне есть дело — условия сделки. Если Койн незамедлительно выпишет мне приговор, нарушь я хоть одно условие, я не могу промолчать. Я должна заявить о том, что мои условия также остаются без внимания и, возможно, им Сойка-пересмешница не столь важна, как говорят. Примерно такие мысли двигают мной в тот момент, когда, посреди пустой студии, я практически вплотную подхожу к растерянному Плутарху и заявляю: «Всякое отступление от возложенной на вас миссии, — словом или делом, — будет рассматриваться как нарушение сделки». Я говорю это шепотом, чтобы чуткие микрофоны камеры не смогли донести мой комментарий до ушей тех людей, что так и остаются скрытыми в стеклянной кабинке. Мужчина нервно сглатывает, прежде чем сообщить, что мое требование будет исполнено немедля. И такой ответ меня вполне устраивает.       Мы молча проходим к лифту, и я действительно удивляюсь, когда не поступает приказа закрыть глаза. В прошлый раз мы с Финником не смогли ничего понять, следуя указанию, но сейчас я могу рассмотреть, как рука Плутарха поднимается к кнопкам лифта. 56 — именно такая цифра успевает загореться прямо перед тем, как створки закрываются. Мы опускаемся все ниже и ниже, Хевенсби продолжает молчать, не требуя от меня каких-либо комментариев. Мне даже кажется, что он не желает высказаться о том, что я подвела их. Все-таки, именно эту нелепую фразу должны были вставить в конец ролика, а после предоставить его Койн на одобрение. Должно быть, женщина начнет бесноваться, если не получит материал вовремя. Но я усмехаюсь собственным мыслям: ничего страшного. Потерпит так же, как терплю я. Хотя бы раз в жизни.             Я начинаю сравнивать время с тягучим ненавистным дегтем, когда створки, наконец, разъезжаются по разные стороны. Плутарх делает несколько шагов вперед, благодаря которым покидает лифт вовсе, а я продолжаю стоять. Вновь чувствую, будто ноги прирастают к земле, я не в силах ступить и миллиметр, а все органы начинают плясать в бешеном танце. Мужчина смотрит на меня с неким сожалением, пониманием, как будто вовсе не желает вмешиваться и помочь развеять этот ступор. Он терпеливо ждет. А я прихожу в себя только после мысли: «Чем дольше ты стоишь без дела, тем больше времени от встречи истекает». Делаю глубокий вдох, оказываясь в темном узком коридоре, после чего створки за моей спиной закрываются с выразительным хлопком. Эхом этот звук разносится по всему лабиринту, прежде чем я осознаю: места здесь, пожалуй, предостаточно. То есть, если Пит, чисто теоритически, захочет сбежать из собственной палаты, то попросту потеряется в этих бесконечных закоулках. Я усмехаюсь от столь глупой мысли. Даже если Пит решится на побег, он не сможет долго блуждать по металлическому полу — найдут. Найдут, спрячут обратно. Накажут? Мне неизвестно. Непонятно. Молча следую за мужчиной в коричневом пиджаке, пока тот вышагивает к единственной лампе, освещающей путь, точно тот «свет в конце тоннеля». — Кто? — со скрытым возмущением в голосе интересуется мужчина. На нем военная форма — совсем не такая, как на охранниках этажами выше. Вновь хочется нервно рассмеяться: конечно, к Питу следовало приставить верных ищеек. — По приказу Президента Койн, — отчеканивает заученную фразу Плутарх, отчего мне хочется вырвать. Эта короткая реплика прозвучала не меньше тысячи раз за сегодняшний день. Когда Хевенсби начнут уважать? Кажется, вопрос риторический.       Дальше мужчины обговаривают какие-то мелочи, а я рассматриваю один несчастный поворот. Туда нас с Финником сопроводили тем днем. За тем поворотом — длинный путь, освещенный огромным окном в стене. Насыщенный белым светом, — едким белым, от которого в глазах возникает нестерпимая боль, — коридор, где стены и пол из металлических листов. Где нет ни единого намека на прикосновения к его руке. На шанс поговорить с ним. На то, что он, хотя бы, сможет услышать мой голос… Я принимаюсь истязать свои губы. Кусаю их до боли, возможно, даже до крови, ведь на кончике языка чувствуется привкус меди. Я чувствую, как внутри все закипает, ведь военный издевательски тянет время. Растягивает его, точно трапезничает в Капитолии, на важном приеме, где все блюда только от именитых шефов. Когда из-за поворота появляется человек во врачебном халате, я резко цепляю его облик: высокий мужчина, достаточно худощавого телосложения, на котором даже очки кажутся не по размеру. Плутарх рассказывал, что врачи, которые занимаются восстановлением Пита, раньше работали на Сноу… то есть, в самом Капитолии. Занимались лечением увечий у трибутов, помогали восстанавливаться победителям. Его лицо мне незнакомо, но он же, как кажется, узнал меня. Кивнул в знак приветствия, обратился ко мне по имени, а после принялся нашептывать что-то Хевенсби. Да так тихо, что мой феноменальный слух не спасал ситуацию. — Не могли бы вы говорить громче? — с возмущением в голосе спрашиваю я, скрещивая руки на груди. — Это, все-таки, неэтично: шептаться, пока рядом простаивает дама, не ведающая о происходящем.       Эффи, я уверена, сейчас бы аплодировала с широкой улыбкой на лице. Женщина столько времени истратила, дабы научить меня банальным манерам… Жаль, что ее советы пригодились в такой ситуации. — Прощу прощения, мисс Эвердин, — доктор машинально поправил очки. — Состояние пациента не располагает к подобным процедурам сейчас. Ему необходимо пройти полное обследование, прежде чем он сможет… — Я просто посмотрю на него через ваше чертово стекло, — я фыркаю, пренебрежительно махнув рукой в сторону мужчин. — Мне уже запретили видеться с ним. — Это только пока, Китнисс, — выговаривает Плутарх, но я его не слушаю. Я испепеляю взглядом мужчину, что, должно быть, внушает Питу важность победы Тринадцатого дистрикта. Превращает его в удобную марионетку, которой за ниточки дернут в подходящий момент. — В любом случае, это исключено. Мисс Эвердин, вы должны понимать, что… — Когда вы займетесь его полным обследованием? — зло спрашиваю я. Эта ситуация накаляет. — Мы уже этим занимаемся, — кивает он. — Каждый день пациент подвергается всем необходимым процедурам, а мы, в свою очередь, ведем описи его состояния. Фиксируем, чтобы… — Я требую предоставить мне эти описи. Сейчас же, — отчеканиваю я, прежде чем повернуться к Плутарху всем телом. — А вам требование интересней: передайте Президенту Койн мои сегодняшние слова. Если забыли, я без труда напомню, — я с наигранным умилением хлопаю ресницами, расплываясь в лживой улыбке. — Всякое отступление от возложенной на вас миссии, — словом или делом, — будет рассматриваться как нарушение сделки