Take a toke of his wet cigarette
He picks your brains, you stub it on his chest
Slit his tongue with one fast hand
And stuff his mouth with salty sand
***
Арсений тонет. Тонет, как бы банально это ни было, в зелёных глазах, крепких объятиях, трогательном «напиши, как будешь дома» и светлых кудряшках, оплетающих его пальцы. Он любит Антона целиком — и любит, кажется, уже вечность. Может, с самого первого дня. Они живут душа в душу, на зависть, как пример для подражания. Безусловно довольные. Категорически разные, но при этом объединённые одним чувством, одним чудом, одним видом. Их долгие прогулки по набережным вызывают бесконечную нежность: Антон любит фотографировать его на фоне моря и красивых перил, а Арсений никогда не упускает возможность выиграть ему в тире плюшевого медвежонка. Домой они идут счастливые, уставшие и пропахшие морем. Живя недалеко от моря, они не могут отказать себе в удовольствии устраивать ночные заплывы: побеждают по очереди, потому что глубина почти везде одинаковая, и пусть выносливости у Арсения чуть больше, Шаст легче привыкает к воде. Он в принципе — легче привыкает. Не так тяжело переносит изменения, свыкается практически в одночасье, даже почти не артачась. И умеет признавать свою вину. Арсений усмехается, из воды глядя на сидящего на пирсе Антона и вспоминая первую их встречу. Впервые он случайно врезается в него на пороге «Пятёрочки», выронив из рук пакет с молоком. То разливается по бетону магазинного крыльца очередным шедевром Поллока, радужным слоном из той диснеевской короткометражки; высокий парень, который и послужил невольным виновником траты семидесяти пяти рублей, неловко хихикает, горячо извиняется — совсем что-то в последнее время стал рассеян, не замечает, куда идёт — и предлагает возместить ущерб, обдав Арсения облаком новомодного «Блю седакшн». Арсений лишь отмахивается, говоря, что не так уж ему это молоко и нужно было — только живот сведёт. Он делает два шага вперёд, хлюпнув кроссовками по белой вспенившейся луже, и, с мягкой улыбкой отсалютовав незнакомцу, спешит домой. Парень жмёт плечами и вытаскивает из кармана сигарету, поигрывая надетой на палец связкой ключей. Когда нагруженная пакетами девушка выходит из магазина и недовольно цокает, увидев разлитое молоко, у дверей никого нет. В следующий раз этого же парня — он запоминает его внешность, пусть и не особо всматривался там, в дверях продуктового; откуда-то ему кажется, что они знакомы всю жизнь — он встречает в аэропорту, пока ждёт свой чемодан с багажной ленты. Отпуск был прекрасным, но непозволительно скоротечным. Мимо проезжают розовые сумки, какие-то авоськи, пустая переноска, перемотанные полиэтиленом чужие чемоданы всех размеров и мастей, маленький черный саквояж с радужным замком на ручке, корпоративные канареечно-жёлтые чемоданы S7… По плечу его кто-то осторожно хлопает, тут же объясняет: — Прошу прощения, разрешите забрать. Человек подходит к конвейеру вплотную, чуть сдвинув Арсения, ловко цепляет тонкими пальцами забавный леопардовый чемоданчик. Он разворачивается, и искорка узнавания пробегает в глазах у обоих. — Это же вы, — Арсений чуть щурится, — мне молоко разлили? В «Пятёрке»? — Я, — неловко улыбается тот, — извините ещё раз. Вас, может, кофе угостить? Арсений, святая душа, на второй раз всё же соглашается: вылавливает с урчащей тёмно-серой полосы свой багаж и едва не давит им какого-то непутёвого ребёнка, из-за чего потом ещё пару минут извиняется что перед ним, что перед его матерью, а затем, глупо хихикая, идёт вслед за незнакомцем в аэропортное кафе. Самый простой американо там стоит как турбина Боинга, и отнюдь не игрушечного, но Арсений считает, что это неплохой способ возместить то дурацкое молоко и потраченное на выход в магазин время. Они сидят там целый час, на удивление быстро найдя себе общую тему для разговора и ничуть друг друга не стесняясь — словно сидели так много лет. Арсений пьёт обжигающий американо, Антон, как выясняется ещё на подходе к столику, не только имеет карту лояльности этого самого кафе, но и испытывает необъяснимую любовь к миндальному рафу. Он потягивает его весь час, даже когда тот уже остывает. В чеке, на котором они вдвоём, словно им по пять лет, ногтями пишут всякие непристойности, всего одна позиция — его американо. Их дружба зарождается глупо и быстро, но оказывается поразительно крепкой. Они ходят гулять по ночным питерским улочкам, когда ещё не слишком холодно, играют в принесённую Антоном из дома приставку — он каждый раз уделывает Арсения всухую, — иногда даже готовят вдвоём; один раз — и Арсению это воспоминание греет сердце даже самыми тёмными ночами — идут на концерт The Hatters. Это тогда предложил Антон: деньги, мол, есть, желание тоже — почему бы и не оторваться хоть раз? Арсений ему отказать не смог — купил билеты в тот же день. Через неделю они ехали в концертный зал на метро, улыбаясь и попискивая, будто девчонки-фанатки; окружающие смотрели на них, двух взрослых мужчин, с терпким удивлением. Арсению же было кристаллически наплевать: в Антоновых глазах он видел такие же, как у него, искорки, и ему казалось, что ими можно оправдать всё на свете. На танцполе было — кто бы сомневался — гораздо больше девушек, чем Арсений мог себе представить, но из всех объединяла одна и та же любовь к Музыченко и фолк-року. В тот вечер они оба сорвали себе горло и оттоптали друг другу ноги в хлам, но обратно ехали счастливые до невозможности — пускай потные, зато пропитанные насквозь флюидами пульсирующей толпы, с поочерёдно то замирающими, то заходящимися сердцами. Арсений в приступе концертного адреналина забыл, что второй билет ему почему-то не просканировали. Затем Арсений начинает тосковать. Антон уезжает на неделю — кажется, в командировку, — и ему очень тяжело эту неделю пережить. В Антоновом лице он находит свою родственную душу: если бы эта концепция действительно существовала в реальном мире, то Антона ему точно послали свыше. Он почти никогда не спорил, имел ангельское терпение и божественное чувство юмора, был тактильным до одури и романтичным до слёз, разве что посуду за собой не любил мыть и после него ванная всегда превращалась в личный филиал Байкала. Арсений с грустью думает о нём, выходя из душа, и, наплевав на роуминги и часовые пояса, первым делом идёт звонить Антону — прямо в полотенце, со стекающей с волос вниз по груди водой и мокрыми ступнями. Антон трубку поднимает через два гудка, и они болтают ещё два с лишним часа, во время которых Арсений наконец-то чувствует себя живым и спокойным. Отрубившись прямо на диване в одном полотенце, о чём он жалеет через пару часов, когда затёкшие от неудобной позы конечности начинают сине-неприятно нудеть, он не замечает, что за время разговора у него не кончились ни минуты разговора, встроенные в тариф, ни заряд аккумулятора. Антон возвращается — и они пьют. Не то чтобы Арсений имеет привычку бухать каждые выходные, нет, просто сейчас желание особенно остро: то ли на него так действует унылая осенняя погода, то ли приезд Антона кажется ему достаточным поводом вскрыть двадцатилетнюю бутылку хеннэси, то ли собственные неясно-противоречивые мысли постепенно сжирают его изнутри; тем не менее, к концу вечера они едва ворочают языками. Целуются они не слишком преднамеренно, но не сказать, что совсем уж неожиданно. Арсений ужасно не любит делать что-то по пьяни, потому что ты этого потом либо не помнишь и жалеешь о том, что не помнишь, либо помнишь и жалеешь, что помнишь. Но сейчас единственно верное — учитывая их лежание на полу в паре сантиметров друг от друга; стаканы с жидким, пахнущим каким-то благородным деревом янтарём стоят неподалёку — решение поцеловать Антона кажется ему правильным. Искренним, что ли. Они целуются — не очень технично из-за алкогольной дымки, но со вкусом, приторно-нежно, до безумия мягко. На продолжение никто не рассчитывает — ирисково-тягучей влюблённости здесь больше, чем похоти, поэтому Арсений, кое-как отлипнув от чувствительных Антоновых губ, со вздохом кладёт голову ему на грудь. В ответ, заполошно подметая пыльные уголки и выпутывая паутину из отвыкшей от чувств грудной клетки, дробно стучится сердце — там дымоход-аорта передаёт своё «люблю» дальше по всему организму. Убаюканный чужим сердцебиением и бутылкой коньяка, Арсений не придаёт никакого значения тому, что он просыпается в полном одиночестве, уткнувшись помятой щекой в пушистый ковровый ворс. От пьянки они отходят долго. Арсений клянётся, что всё было по обоюдному согласию, Антон молча с ним соглашается и целует в висок — потому что выше. «Ладно тебе, Арс, мне понравилось», — говорит он, и в душе Арсения от этого что-то сладко трепещет, пусть сначала он и боится, что Антон больше никогда с ним не заговорит. Всё оказывается наоборот. Тот проводит с ним ещё больше времени: шляется по магазинам, водит в бары и кино, покупает вино по акции и вечером, смотря телевизор, гладит его по волосам или тихо чмокает в тёмную макушку. В тот вечер они впервые занимаются любовью: абсолютно трезвые, уверенные, любящие без чёртовых ярлыков. Только они двое, желтоватый свет из окна, рельсами ползущий по белому потолку, играющая (а может, Арсению только так кажется?) тихая музыка, далёкая, словно из прислонённой к уху морской раковины, и переполняющее ощущение счастья. Арсений смотрит Антону в глаза и кусает себе губы, пока тот медленно его ласкает, осторожно сгибая пальцы и ничуть не жалея смазки. Они много целуются, и любви в этом головокружительно много. Антон — нежный, Арсений — готовый принимать. Он понимает, что настоящее счастье кроется не в бездумной долбёжке по три часа, а вот в этом: чтобы глаза в глаза, кожа к коже, чтобы голова пустая ещё много минут после оргазма, чтобы влюблённость друг в друга была уже на клеточном уровне, а не просто эмоциональном. Просыпаются они в обнимку — Антон мягко целует его в лопатку и загривок, и Арсений, потянувшись пару раз, со смехом запрыгивает к Антону на бёдра, лукаво спрашивая про второй раунд. Завтракают они тоже вместе: оказывается, Антон умеет готовить невероятно вкусный скрэмбл с сосисками. Когда Арсений вызывает ему такси, а затем провожает до самых дверей, он даже не видит, что одна из стоящих на кухонном столе тарелок — остывшая и нетронутая. Через два месяца ему начинает казаться, что что-то в этом нечисто. Коварные, неправдоподобные, крамольные подозрения заползают в голову роем диких ос, жужжат, покусывают сознательность острыми жвальцами, и его это пугает до усрачки. Арсений чаще оглядывается, реже бывает вне дома, внимательнее следит за историей списания на карточке. Голова болит всё сильнее. Он в упор не понимает, что происходит: одиноко стоящие порции еды по всему дому вызывают непонимание, вечно холодная вторая сторона кровати вынуждает менять всё бельё и даже матрас; невпопад заканчивающий диалоги Антон кажется ему чем-то из ряда вон. И далеко не из хорошего ряда. Арсений хуже спит, меньше ест. На все вопросы друзей, которые у него ещё остались, он отвечает расплывчатым: «всё нормально, устал на работе». В какой-то момент даже Антон реже появляется у него дома — возможно, именно это и становится точкой невозврата. Арсений стоит: меж двух огней и напротив полупустого, как обычно, холодильника. Зажатый в ладони телефон на громкой связи надрывно кричит одинокими гудками. Антоново имя безразлично пялится на Арсения единственным глазом буквы «о», и он едва сдерживает желание прикрыть надпись пальцем. Открытый холодильник пищит в тон телефону, и Арсений, кинув нечитаемый взгляд на половину палки колбасы, шеренгу каких-то варений, приморозившихся к задней стенке, унылые клубни проросшей картошки и одинокую ярко-рыжую морковь, наконец закрывает дверцу. Звонок одновременно с этим сбрасывается. Арсений набирает ещё раз по памяти — Антонов номер он помнит, кажется, даже во сне. Пи-ип. Пи-ип. Пи-и… — Алло? Арсений выдыхает и матерится одновременно. — Ты где вооб… ай, неважно, знаешь что? Приезжай ко мне. В трубке ему слышится недоумённое дыхание (а это точно дыхание?) Антона. — Ладно, — говорит он несмело, — скоро буду. — Хорошо. Антох, и… — Абонент временно недоступен. Пожалуйста, перезвоните позже. — …уже ничего. Арсений отнимает заевшей пластинкой говорящий одну и ту же фразу телефон от уха. Он ждёт, ждёт, ждёт. Потом ждёт ещё. Смотрит на часы десять раз, снова открывает холодильник, проверяет телефон. Через двадцать минут раздаётся звонок в дверь. Он бежит, путаясь в ногах, открывать. Антон входит в квартиру как ни в чём не бывало. Арсений провожает его молчаливым взглядом; следы от мокрой обуви в прихожей он вытрет попозже. Сперва им нужно поговорить. — Антон, мне кажется, что-то не так. — Почему ты так думаешь? — Антон наклоняет голову, смотрит задумчиво, обеспокоенно. Откуда взяться силам на ответ? Арсений падает на диван, трёт глаза до боли и цветастых вспышек. Ещё пару секунд всё вокруг чёрное и движется. — Я схожу с ума, Шаст. Буквально. Антон не смеётся — а мог бы. Не улыбается даже краешком губ. Каково удивление — прийти к близкому, адекватному на первый (и второй) взгляд человеку и услышать, что он рехнулся. Антон молчит. Сердце пропускает удар. — Я нахожу пустые тарелки по всему дому и не помню, как их туда ставил. Мои траты на карточке в два раза меньше, чем должны быть. Мне кажется, что… — он замолкает, неуверенный, как произнести следующую фразу. — Я больше не слышу твоего запаха. И не чувствую присутствия, понимаешь. Я, блять, я залез в мусорку после секса — и там не было резинки, хотя я знаю, что она у нас была. Шаст, я схожу с ума? Его потряхивает. Глаза выглядят болезненно и по-детски наивно влажнеют. Антон молчит. Освежитель воздуха из ванной громко пшикает. Сквозь толщу тишины Арсений чувствует только мерное, ни капли не успокаивающее тиканье часов и собственное дыхание. Поскрипывают Антоновы штаны. — Мне страшно, Антох, мне так страшно, — он переходит на шёпот. — Что мне делать? Что нам делать? Антон открывает рот, но первые несколько секунд Арсений не может сосредоточиться вообще ни на чём. Запах мокрого асфальта с улицы перебивает все мысли. Арсений идёт закрывать окно. — Я не знаю, Арс. Лучше бы ты молчал. — Я думал, что это пройдёт. — Что пройдёт? — Арсений хмурится, поднимая голову, но Антон не прерывается: — Я надеялся, что ты вскоре всё это забудешь. А ты не забываешь. Не хочешь забыть. Или не можешь, Арс, не знаю. Я бы залез к тебе в голову, но… Ума не приложу, как бы тебе об этом всём намекнуть. Хотя пытался, и ты на меня не сердись, пожалуйста, хотя чисто технически, сердиться должен я. Но я тебя ни в чём не виню, Арс. Правда. — Да о чём ты вообще? Арсений выпрямляется до боли в лопатках, бегает глазами туда-сюда. Что, мать вашу, происходит? — Это было моё решение. Это была случайность. Ты не виноват. А теперь тебе пора. Антон протягивает ему сжатый кулак. Словно во сне Арсений подставляет обе ладони: на них тут же тонкой струйкой высыпается самый обычный песок. Тёплый, бежеватый. Сухой. — И ты туда же? Какой песок, ты сдурел? — Арс, прекращай. Ты обо всём знаешь. Мы оба знаем. — Что ты несёшь? — он швыряет горсть песка на пол, подскакивает с места и смотрит агрессивно-непонятливо. — О чём мы знаем? Ты можешь ответить хоть на один вопрос? — Ты ни в чём не виноват. Мы пошли на пляж вдвоём, но… ты помнишь, чем всё закончилось. Я тоже не хотел этого. И ты, я знаю, не хотел. Но это были инстинкты, ты не виноват. Нам не стоило приходить туда в шторм, и я был прав с самого начала, но как тебе отказать? Я не жалею, Арс. Главное, что ты в порядке. Антоново лицо идёт рябью. Арсений нервно облизывает губы — и чувствует соль. Вытирает рот тыльной стороной ладони — на ней остаются крошечные белые кристаллы. — Что?.. Антон толкает его в грудь. Он падает. Комната схлопывается в узкий коридор и улетает от него вверх. Кожей он чувствует что-то мокрое. Спине невыносимо больно. Сердце бьётся в истерике, но в голове — кромешная тьма и странная пустота. Холодное море тисками обхватывает его со всех сторон, и Арсений вглядывается в мутные, зеленовато-синие глазницы водной толщи. До него едва доносятся крики с поверхности. Ему уже ничего не жаль. Он погружается по макушку. К нему приземляется чьё-то тело. Он обхватывает его руками, тащит на себя. Больно. В глазах темнеет. Арсений тонет.