Wait a second, let me catch my breath Remind me how it feels to hear your voice. Your lips are moving, I can't hear a thing. Living life as if we had a choice. Remember me now, time cannot erase. I can hear your whispers in my mind. I've become what you cannot embrace. Our memory will be my lullaby Sing me to sleep now. Alan Walker — Sing me to sleep
1992 год.
Погружающие на дно давящие объятия вырывают из доверху покрытого песком горла придушенный вздох.Где я?
Мягкие волны подхватывают его тело, с трепетом целуя незащищённые запястья с гуляющими вдоль вен звёздами.Сколько времени прошло?
Прошедшая по телу после попавшей внутрь соли судорога была сравнима с приятной тянущей резью — граничащей с удовольствием болью.Кто я?
Волосы липнут к скулам, так и норовясь втиснуться в постепенно расслабляющийся рот. Пряди игриво щекочут виски, ожидая, пока их заправят за ухо. Не заправляют. Волны тянут их вверх, формируя изящные завитки, остающиеся на коже выцветшими узорами.Что произошло?
Вместе с водой в барабанные перепонки врезается глухой удар дерева о плитку.Почему так громко?
— Нори… Блядь. Отдалённо знакомый тон проникает в мозг сладкой ватой. Она обосновывается в извилинах, так и не позволяя мыслям сформироваться полноценно. Умиротворённая тишь заставляет его прикрыть глаза — разве они были открыты?Тогда почему было так темно?
— …нет-нет-нет… — сопровождается неприкрытое волнение каким-то глухим копошением. Предплечья окольцовывает колючий мороз — холодно. — Эй-эй… Какёин? Ты меня слышишь? — в щёку тычется светлячок. Пощёчина. Голову ведёт в сторону. Она остаётся в том же положении. — Нориаки! Точно. Его зовут Нориаки. — …очнись, блядь!..Разве я сплю?
Возможно, и так — честно говоря, ему вправду кажется, будто он парит. Или падает. Внезапное прикосновение бабочкой приземляется на влажную кожу — он плакал? — зажимая подхваченные пушистой мягкостью предплечья. Он ощущает себя пёрышком, путешествующим по миру на преданном безмолвном ветре-колыбели. Его тело теряет вес, устремляясь к самому небу. — …подожди… подожди немного…Мне некуда торопиться.
Приглушённый остывающими волнами дрожащий вздох мурашками распространяется по затылку, когда широкая ладонь просовывается под коленями, невольно сгибая их под углом. Когда на плечи обрушивается свинец — когда вынырнувшее из воды тело внезапно вновь тяжелеет. В набившую череп вату врезается едва слышный вскрик. Женский. Он обращается в заливистый смех — отчего-то улавливаемый только им самим. — Не смейте сейчас паниковать, Какёин-сан! — а сам-то… — Позвоните в больницу! Живо! Кап-кап-кап…Как громко…
Внезапно-ласковое тепло оцеловывает висок, стоит голове чуть склониться набок и приземлиться на мягкую подушку, отбивающую странно частую дробь. Словно у этой подушки тахикардия.Как же хочется спать…
Его трясут. Убаюкивают. — Нориаки?.. — ещё раз — так, что голова начинает кружиться больше. — Не закрывай глаза. Помощь уже близко, слышишь? Не смей… боже, ты не можешь… — даже в бога уверовал… — не можешь… А с рук всё капает.Слишком громко.
Кажется, это он уже произносит вслух — он не уверен. Махровая мягкость убирает влагу с приставших к векам и рту волос. Осевшая на ресницах соль, блеснув, прилипает к воспалённым глазам.Сделать что?
Колючая мысль пробирается вдоль размывшихся извилин гнойными язвами. Словно бы создавая новые — бракованные. Он сам был одним сплошным браком. Какёина тянет за обездвиженные слабостью и жжением ладони его же тень — постепенно пустеющую голову заполняет свист ветра. Да. Всё же это пропасть. Огромная пропасть-колыбель. И, кажется, Какёин влюбляется — не столько в ласкающие обескровленные руки мнимые касания, не причиняющие ни капли боли, сколько в саму свободу. Свободу падения. Несмотря на задевающие локти острые ветви давно разложившихся вечнозелёных деревьев. Несмотря на ожидающие его на дне пики-последствия. Несмотря на непродолжительность этой свободы. Потому что даже мгновение этого прекрасного чувства для него — отрезок, в котором можно заключить целую вечность. Тень хватает его за обледенелые пальцы. Подводит к горящим деревьям — намереваясь согреть.Ничего страшного, если останутся ожоги.
Не впервой.
— …не можем просто… — Да плевать я на это хотел! Он умирает, мать вашу! Кап-кап-кап… Отчего так холодно? Темно. Пусто. Спокойно. Громко. Словно от него оторвали нечто важное. Словно в подрагивающих голосах, лезущим со всех сторон и смешавшихся воедино, вправду сокрыт иной смысл. Словно от происходящей за пределами разума суеты не зависит его жизнь — жизнь, что ещё с полчаса назад успела скатиться в жалкое сосуществование с выскочившим наружу нарывом. У Нориаки не остаётся времени «подумать» — он разжимает изъеденные огнём пальцы и, откинувшись назад, срывается с очередного уступа-шанса. — Прости. Он ли это сказал? Чего ради? Тень прикасается к его губам стирающимися в пыль подушечками пальцев. На языке оседает горький вкус пепла. Заставляет его улыбнуться — топко, медленно.Ты ведь хотел именно этого, не так ли?
А за выставленную ладонь хватается украшенная идентичными созвездиями рука. До того, как он достигает тех самых пиков. Словно это разделение поможет ему пережить это легче. — Star Platinum. Какёин поддаётся — прикладывает к саднящим участкам кожи сухую соль вместо пластыря. Перестаёт делать вид, будто вправду пытается воспротивиться давно поджидающей у аорты эрозии. — The World. Ухватившись за крошащиеся образы, сливается с тенью воедино. И, даже не обратив внимание на ухватывающиеся за запястья полупрозрачные ленты, отключается. Оставляя давнего друга за бортом времени.***
Яркий свет резью проходится по сетчатке, выстреливая в виски болезненной пульсацией. Резкий вздох отдаётся в глотке разрывающей сухостью, от которой впору было сдохнуть. Кажется, у него даже язык начал потихоньку разлагаться. Он щурится, едва находя в себе силы — даже отвернуть голову от источника надоедливого света удаётся с трудом. Тело ломит так, будто он всю предыдущую ночь провёл в тренировочном зале, и его швырнули в «сраную стену» раз пять, не меньше. Слабость сковывает тело настолько, что Нориаки сомневается в том, что сумеет подняться без помощи стенда. Голова набита ватой и пульсирует так, словно ему в череп засунули ёбаный будильник. Какёин чуть сгибает локти и, оперевшись на матрас, предпринимает попытку подняться с предполагаемо-кровати. Не удаётся. Руки простреливает острая боль — пульсация стальной проволокой стискивают основание черепа — и он, не удержав равновесие, с глухим стоном падает обратно. В этот же момент чувствуя под кожей иглу с протягивающейся от неё трубкой. Что за?.. Скопившаяся у аорты тревога начинает потихоньку выбрасываться в кровь — ему это очень-очень-очень не нравится. Нориаки поднимает свободную руку, чтобы провести ею по лицу, и замечает, что она поддаётся с трудом. Он облизывает пересохшие губы таким же иссохшим языком и призывает Hierophant Green, чтобы понять, где вообще находится — вопреки налипшим на извилины предположениям. Однако… — Hierophant, — сипит едва слышно, ожидая, пока запястья стиснет привычное тепло. Этого не происходит. — Hierophant… Hierophant Green, — пытается произнести чуть громче обычного. И от отравляюще густой тишины, вместо ответа ударившей по перепонкам, ему становится дурно. Настолько, что он пытается подняться вновь. Пытается вытащить собственного стенда из чертог поплывшего разума, надеясь, что тот не вздумает с ним играть. Он роется в себе отчаянно — как люди, перебирающие питающиеся пылью вещи и пытающиеся найти ту, что выкинули ещё с месяц назад — и вместо спящего стенда находит абсолютное ничего. И это становится последней каплей. — Hierophant! Тишина.Мне будет больно.
Нориаки пытается — пытается — пытается сконцентрировать всю имеющуюся энергию, чтобы стенду удалось приобрести более плотную форму, но все его попытки оканчиваются крахом. Потому что дело не в долбаной энергии. Не в том, что Hierophant затаил на него обиду и просто не хочет показываться. Не в том, что тот попросту спрятался. Он просто исчез. — Нет… нет… — качает головой. Сминает лежащее на ногах одеяло до несформированной гармошки, отталкивая от себя к изножью. Вздох застревает поперёк глотки, перекрывая доступ к живительному кислороду. — Hierophant! Hierophant!…скажи ему.
И он вспоминает. Абсолютно всё. События предыдущих нескольких дней до мельчайших подробностей всплывают в памяти, безжалостно обрушиваясь на незащищённый разум. Паника скручивает желудок режущим спазмом. Нет… То, как Hierophant пытался его остановить. То, как Какёин оттолкнул его. То, как он оборвал все связи с реальностью дошедшими до костей порезами — сорвавшись спустя полтора месяца воздержания. — Hierophant! Нориаки с трудом садится и под натиском охватившей разум паники судорожно пытается вытащить иглу из предплечья — слабые трясущиеся пальцы вкупе с отбивающей дробь головой не позволяют ему сделать это ни с первого раза… — Эй, ты, что, блядь творишь? …ни со второго.Боль мимолётна…
Его руки сжимают, резко отводя от иглы. Джотаро не отпускает их даже тогда, когда Нориаки переключает своё внимание на него. Когда он начинает панически водить головой из стороны в сторону — словно это поспособствует решению. Когда дрожь усиливается — а лёгкие заходятся в очередном спазме.Ох, предатель…
Оказывается — да неужели? — он сам был не лучше. Hierophant Green пережил многое за эти годы — и лишь по вине Нориаки начинал постепенно умирать без шанса на восстановление. Это было сравнимо с разливами нефти в маленьком озере, откуда грязь могла распространиться дальше и углубиться в наиболее крупные водоёмы — неизбежно. Обычно в таких случаях разбирались с первоисточником катастрофы — но сейчас Какёин понимает, что проебался даже с этим. Потому что первоисточника больше нет. И от этой мысли его паника нарастает с неимоверной скоростью. Настолько, что Нориаки накрывает. Настолько, что придушенный шёпот срывается в надрывное: — Его нет, — и в последующий всхлип, оставивший на ткани прожёгшие её насквозь капли-образы. Образы, давно смявшиеся в один сплошной ком. Образы, очертания которых размылись, не выдержав борьбы с окутывающими небо солнечными лучами. Образы, оставшиеся в его памяти каким-то непродолжительными вспышками. Образы, которые на самом деле ему и не принадлежали. — Его нет… его нет, — заходясь в настоящей панике, судорожно бормочет он. Делая вдох — и не получая в ответ ни капли кислорода. Ни единого ответа. — Его нет, его нет, его нет… Джотаро сжимает его ладони — ладони, переходящие в обмотанные бинтами запястья — и, переместившись на кровать, аккуратно опускает одну из них. Чтобы игла не выскользнула из вены. — Нориаки, — произносит голосом, налившимся сталью с примесями волнения. Замедляет его настолько , насколько это вообще возможно — чтобы Какёин смог выловить каждое слово. — Ты потерял много крови. Тебе нельзя напрягаться слишком сильно; прекращай это немедленно. Мы со всем разберёмся. Эй? — чуть стряхивает — как бабочку, которую выловил на благословлённым солнцем луге и которую возжелал отпустить на волю в следующее же мгновение. Он делает это аккуратно — но крылышко всё равно ломается. — Послушай — твою ж мать, просто послушай меня, — теперь и второе: пропитанное концентрированным страхом прикосновение к затылку мотыльком задевает волосы. — Всё будет в порядке. Ты будешь в порядке. Твой организм попросту истощён. Сейчас ты не способен что-то с этим сделать, твои силы на пределе. В уголках глаз скапливается соль: как только он моргает, она кривым зигзагом скатывается к опустившемуся уголку рта.Сбежишь?
Трещин становится больше — особенно когда укоренившийся жест стенда, к которому Какёин неизбежно привык, впервые не формирует на его лице даже подобие улыбки. Джотаро проводит большим пальцем линию вдоль раскрытой ладони Нориаки. Располагает её на собственной груди, заставляя вслушаться в отдающийся в кости стук. — Тише-тише, — обрастает геранями вечно бесстрастный тон. Обрастает замёрзшая кожа давно потерянной весной. — Давай дышать вместе. Постарайся не сбиваться с ритма, — грудная клетка под пальцами расширяется. Какёин подражает этому движению — выходит наполовину. Когда Джотаро выдыхает — намеренно медленно — он, наоборот, делает это слишком быстро. И из-за этого следующий цикл заканчивается очередным судорожным полувздохом. — Всё хорошо, — ободряюще сжимает ДжоДжо руку. Его дыхание ласково оглаживает ухо, когда он чуть склоняется к нему. — Ты справишься. Попробуй ещё раз. И они вступают в этот цикл по новой. До тех пор, пока Какёин не берёт верх над пожирающими заживо мыслями. Пока его пульс не приходит в норму — в противовес постепенно учащающемуся сердцебиению под ледяными пальцами. И перед тем, как его одолевает сон… Перед тем, как дверь неслышно распахивается, впуская внутрь глухие шаги с заключённой в очередную иглу жидким спокойствием… Перед тем, как терпкая смесь умиротворения и не до конца разложившегося беспокойства охватывает тело……он делает по-детски глупый вывод.
Настолько наивный, что во сне даже удаётся улыбнуться без помощи. Во сне наряду со скрипучими качелями, солёной карамелью и свежей вишней.…не можешь…
Он формирует этот вывод из мокрого песка, золотых облаков и успокаивающих душу волн. Вывод, который складывается в трепетно-хрупкое признание. Оканчивается дождливо свежим кровотечением. Убаюкивает одним лишь ритмом.Нориаки…
Тахикардия была не у подушки.