Внахлёст

Это всегда очень тихие встречи. Да и что тут говорить? Две женщины работают. Раз-два, и снова раз. Мелькают веретёна, вьются нитки, медленно исчезает полотно. Это похоже на отлив. А завтра днём всё повторится, только наоборот – нить станет тканью. Замелькает челнок. Нить не изнашивается. – Нити не снашиваются, – говорит Нерданель вслух. – Сколько бы лет им ни было. Верно ведь, подруженька? Они похожи – обе мало говорят, когда остаются одни, и обе держат спину, когда рядом кто-то есть. Вот только у одной остался сын, взрослый уже сын, который то и дело спрашивает об отце. А у другой сыновей вовсе не осталось. Распускать Нерданели всё ещё сложней, чем ткать. Портить работу. Делать работу напрасной. – Послушай, – говорит она, – ну прогони их всех. Раз-два, раз-два – мелькают тонкие пальцы над белым саваном, который никогда не будет соткан до конца. Иногда Пенелопа поёт, и Нерданель к ней присоединяется – без слов, просто напевает. Как пел один из сыновей. Как муж иногда пел. Если дело происходит у Пенелопы на родине, по утрам потом говорят, что в дом являлись тени. Нерданель вовсе даже и не тень. Днём она успевает печь коврижки с мёдом, выражать горечь в камне, выражать гордость словами, смеяться, удивляться, как хорошеет земля. Как будто только расцветает. Как будто и нет никаких пустых домов. – И вольно же им плавать по морям, – говорит Пенелопа. Волосы у неё роскошные, тёмные, сами похожи на волны. Наверное, у неё очень красивый сын, и очень хороший муж, раз она ждёт его так долго и не стареет. Что за срок по людским меркам? – Тянет… всех тянет за море. Одиссей не хотел идти, однако же пришлось. – А Феанаро очень хотел. Только иногда мне кажется, что это всё… как то, что ты плетёшь. Не наш узор. Знаешь, у нас есть… как по-вашему… богиня, которая ткёт гобелены, а на них – всё, что случилось. – О! – глаза у Пенелопы всё ещё блестят, и руки всё такие же проворные, и она взмахивает ими почти всегда, когда говорит, однако ж нить ни разу не запутала. – О! Мы с тобой сами уже могли бы стать такими богинями. Мы бы были очень ловкими! Ловкими, да. Смешливыми. Вокруг Пенелопы разрастались бы оливы, и в свободное время она бы лично отжимала масло. Очень практичная царица эта Пенелопа. – Только, ты знаешь, Телемах… если мы станем богинями, что же с ним случится? В их доме не стареет даже пёс. Нерданель рада бы была, будь здесь Хуан, но нет, Хуан – хорошая собака, и до конца останется с хозяином. Во всяком случае, Нерданель на это надеется. – А ваш… господин теней… он прямо вот так ходит средь живых, да? – Да, – говорит Нерданель, – мы даже здороваемся. Он, правда, зачем-то мне сочувствует. – Да ну! Ты что, поёшь ему? Нерданель представляет, как Намо Мандос осторожно снимает капюшон, чтоб убедиться, что ему не чудится, и фыркает. Не спать ночами гораздо лучше вместе с кем-то, кто может тебя понять. – Ты возвращайся , – говорит Нерданель однажды на рассвете и почему-то даёт Пенелопе воды, напиться из рук. Никогда раньше она так не делала. У Пенелопы дома вкусный, хрустящий хлеб, другой чем дома, но Нерданель ей никогда не предлагала свой. – Возвращайся, когда наступит срок. Когда захочешь. – Вернусь, – говорит Пенелопа, и на секунду Нерданели кажется, что та сейчас хихикнет, – царица. И мы споём с тобою вместе вашему Аиду. *** – Сколько ещё я буду вас всех покрывать?! – спрашивает Маэдрос Феанарион, которого сейчас никто бы не стал называть Майтимо. – Сколько же можно? Его средний брат, один из, только что поругался с другим братом, чуть дальше по родству. Раньше просто было всех скопом считать важными. Теперь сложнее. И всё-таки. – Ты выслушал его до конца? – Что там было слушать, если и так всё ясно! – Но в итоге ты ошибся. – Даже если сейчас ошибся! Всё равно они все только и ждут, чтобы… – Только и ждут, чтобы что? Маэдрос очень хорошо научился паузам. Пусть в эти паузы братья сами вспомнят, кто кого предал и кто кого оставил в ледяной пустыне, и кто почему-то после этого продолжает держаться подозрений. О, эти подозрения! Зачем их столько? – Ну что же ты? Прав, верно, раз молчишь? – Ну извини! – рычит Карнистир. – Не сдержался! Что теперь? Ты за каждую мелкую стычку намерен вот так… – На этих мелких стычках строится победа. Как считаешь, чья? Насколько проще, когда злишься. Пусть хоть иногда подумают. …Насколько проще, когда злишься. Гектор, сын Приама, уже не помнил, когда в последний раз вот так кричал не в бою. Может, до него дойдёт? Ой, вряд ли. Никогда Парис не понимал, что допустимо, а что нет. Такой красивый, такой ласковый. Мать любит до сих пор, ещё и жалеет. Правда в руках Париса – будто монеты у вора: мелькнёт, сверкнёт – и нет её. Опять ты остаёшься ни с чем. – Каждый день, – повторяет Гектор, – десятый год! А ты что же, а, брат? – Не хочет драться? – спрашивают из-за спины. – Вот это да. Везёт тебе. Гектору-то везёт? А, впрочем, с этим богом, или полубогом, или потомком бога Гектор уже сталкивался. Тот рыжий и высокий, и, наверное, смог бы на одной руке поднять Елену. Впрочем, Елене его лучше не показывать – ей всё ещё жаль тех, кто пострадал. У этого нет руки. – А почему ты только мне всё это говоришь, – спрашивает Парис одновременно возмущённо и обиженно, – вот Елена… – Елена женщина! Ты и сам, что ли, с ними себя уже сравнил? Иди тогда на женскую половину! – Младший брат, верно? – спрашивает рыжий. – О. У меня их шестеро. Ты не пробовал чем-нибудь кидаться? – Жаль посуды. Нас у отца семижды семь. Под стенами враги. У рыжего делается очень задумчивое лицо на «семижды семь». Как будто и не полубог. Как будто бы представил. Но спрашивает о другом: – Тёмные твари? Ну, разве что Агамемнон с его жестокостью сошёл бы, может быть, за тёмную тварь. Ахилл… про Ахилла Гектору кое-что снилось уже, но если он начнёт верить всем снам, можно вообще больше никуда не выходить. – Не тёмные. Такие же. Подобны нам во всём. – Свои против своих? – А у вас разве не так? – У нас не бывает так, – говорит рыжий и мрачнеет, – разве что… почти. – Не позволяй своим братьям похищать чужих невест. – Я думаю, они бы всё-таки не… Хм. Послушай, выгони его в бой? Отчего-то я уверен, что с ним ничего не случится. Лучше сам себя береги. – Я берегу, – говорит Гектор, кажется, сквозь зубы. А, поругаемся с ещё одним полубогом, всё равно зачастую не поймёшь, кто на твоей стороне сегодня, кто не на твоей. – Я берегу. Надеюсь, вам весело на это смотреть, о неизвестный полубог. – Мне? Мне совсем не весело. Я думаю, может быть… Не знаю. Если твои враги увидят нескольких таких, как я, может быть, даже не семерых, а дюжину, например – не испугаются? Или, может, мой брат споёт им сон. – А потом с твоим братом подерутся наши боги. – О! Тогда мне их жаль. Рыжий смеётся, рад непонятно чему – то ли неведомому брату с колдовскими песнями, то ли хорошей драке, то ли просто тому, что здесь и сейчас, точнее, где-то там и сейчас все его родичи ещё живы. А Гектор ведь тоже ещё жив, и Троя стоит. *** – Уйди с дороги моей! Артемида так сердита, что даже лишних слов тратить не хочется. Олень уже был. Лань уже была. В кого ещё, скажите, можно превратить юнца, дерзнувшего пересечь ей путь во время охоты? У юнца светлые кудри, как у брата в одном из воплощений, и тело совершенное, как статуя. Вроде бы новых героев не должно пока появляться? И он смеётся, этот смертный. Так только богам дозволено. – А отчего это я должен уступать тебе дорогу, а не наоборот? Я собирался проявить учтивость, пока ты не приказала. А теперь… – Тьелко, – говорит его спутник, или нет, брат, конечно, брат. Надо же, какие разные. Этот на Аполлона никак не похож, скорей уж на Аида. Вот уж кто обожает тень. Такой задумчивый. – Тьелко, зачем нам ссориться? – А ты не слышал, как она это сказала?! Он будто бы не знает, кто она такая. Даже не думает спешиться. И колени преклонить. – Это мой лес, – говорит Артемида. Может быть, это всего-навсего безумец? Тогда он уже наказан, и она может просто… – Твой лес?! – этот хохочет. – Слышал, Курво! Если это твой лес, скажи на милость, куда в нём сгинула моя сестра? – Твоя сестра?.. – Чем-то похожа на тебя. Такая же… а, так же ловко скачет. Так же ловко скачет?! – Где эта девушка? Я желаю её видеть. – Вот и мы тоже, – говорит тот, второй, сумрачный, – и будем счастливы, если ты окажешь помощь, о ловкая охотница. – Величайшая. – Ну, уж этого мы ещё не видели. – Помолчи, Турко! Ты не видишь… – Посоревнуемся, – говорит Артемида, пока псы рвутся вперёд. Да она и сама рвётся вперёд. Она докажет им! – Я, ты и твоя сестра. Дай только… дай взглянуть, как она выглядит, ты!.. – Она застрелит больше пауков, – говорит этот белокурый и улыбается во весь рот. – Чем ты. И даже чем я. Только надо придумать, на что спорить. *** – Что ты здесь ищешь, маленькая тень? Все тени маленькие, когда только прибывают. Все ёжатся, все ищут тела, и все пытаются коснуться сами себя. Крутят на пальцах призрачные волосы. Обнимают себя руками, и получается – тень на тень, внахлёст. Прикусывают языки. Хватают воздух. Персефона протягивает руку к одной, кудрявой. Её волосы почему-то блестят в темноте, хотя блеска здесь оставаться не должно. – Постой, ты что, жива? А как же Цербер? – Я пришла не с поверхности. Час от часу не легче. Аид может развеселиться, а может и расстроиться, и тогда… вот кто-то ходит так туда-сюда, как беспокойная наседка, вроде матери, а здесь сбиваются все струны, какие ещё звучат. У царства мёртвых свой ритм, свой тон. Живые не нужны. – Чего ты ищешь? – повторяет Персефона. Теперь она видит, что тень хотя и маленькая, но весьма упрямая, и может быть – сама дойдёт до Аида. О, такая не станет петь перед троном. Такая объяснит, зачем ей нужно. Упрямое маленькое сердце. Странно, что не разгоняет тьму. – Я ищу своего сына. Все уголки своих Чертогов мёртвых я уже обошла. – О, и явилась в наши? – Вдруг он бродит где-то здесь? Как будто кто-то эту тень напоил кровью. Потратил пять-шесть быков. Облил с головы до ног. Стой, но она живая. Но живые не ходят с такой лёгкостью по Полям мёртвых, асфоделей не касаясь. – Ты что, привычна к смерти? – Больше, чем к чему-то иному. Ты ведь проводишь меня? – Провожу, – обещает Персефона, потому что уж проще так, чем беспокоить мужа. И потому что тогда у неё будет, что рассказать весной. Вечно-то ей говорят, что в их подземном царстве время еле тащится. Зато к вам всем не ходят яростные матери! – Ты… в твою честь что-то принесли в жертву, верно? – Мой муж, – говорит женщина, – пожертвовал возможностью вернуться в мир живых. Ну, мы идём?