she is ready to fly

ее длинный хвост снова мелькает перед глазами — саяка похожа на даму треф внешне, такая голая, совращенная одним лишь голубым взглядом — взглядом лишь одной из близнецов. она стоит, как одинокая береза, расправив плечи везде преследует кирари, нигде не смеет оставить одну — а кирари тоже человек. и ей тоже хочется дрочить. кирари тоже человек, и иногда боится — ведь иногда вместо анализа червей на руке она думает о тех самых волосах. ведь иногда, казалось бы, крошечный уголок ее разума, отданный саяке во всей ее эфемерности и несвоевременности, напоминает, что он вовсе не маленький уголок — заполняя все черепную, режет склеп, отчаянно вырывается наружу, так чисто и оголенно, подобно как раз саяке, немо ноет, что ему уже не хватает места. кирари хочет ее трахнуть. кирари хочет дышать ее волосами, утопать в ее жертвенности — ведь кирари для нее первое и самое сокровенное — богиня. только из всего перечня для саяки кирари готова уподобиться лишь кнемфтити — чтобы в один момент изничтожить саяку, внутривенно расползшись по ней. чтобы саяке мерещились ее блядские глаза даже перед блядскими отчетами. чтобы саяка просыпалась в холодном поту, чтобы ей снилась только кирари — чтобы кирари так самозабвенно трахала ее во снах. своих или ее? кирари действительно хочет завладеть ее мозгом — быть ее мыслями, плыть по ощущениям и эмоциям, чтоб стечь в пресловутый океан под географическим названием «кирари момобами». а еще кирари все еще человек — и не очень хочет, чтоб саяка мешала ей спать — и не очень хочет просыпаться-таки посреди ночи и устало дрочить на нее. потому что кирари тупо не умеет по-другому — потому что в тестах выбирает «быть любимой». потому что ей последнее, что ей нужно — что-то чувствовать к саяке, в очередной раз потрахивая ее, мысленно раздевая тело прямо в метре от себя. остается и до конца противиться назойливому желанию ее поцеловать. наблюдая в ее глазах отчаянное самопожертвование, кирари уже тянется расстегнуть свой пиджак и дать ей самостоятельно — хоть как-нибудь. но саяку, кажется, мама в детстве разговаривать не научила — потому что вместо того, чтобы сказать три простых незатейливых слова, она жмется и заводит свою любимую игру в иносказательность. правила просты: просто признаться кирари момобами в любви так, чтобы это выглядело, как полунамек и полуприношение в жертву во имя веры. обязательное условие: не позволять кирари момобами ответить. саяка наблюдает, как у кирари в глазах черти ебутся и ничего ей не говорит. для нее упасть с пятиэтажки ради кирари момобами — что-то рядом с ежедневной рутиной. от этого не веет ничем необычным, это как утренняя зарядка. потому что кирари уже не может ей ничего сказать вслух, потому что кирари, кажется, боится. или так думает лишь одна кирари — надеется слепо, что саяка настолько конченная дура, что еще ничего не заметила. что у саяки ну ни разу не промелькнула в голове шальная мысль, что кирари правда хочет ее трахнуть, когда пялится в ее челку совсем неприкрыто, будто раздавая свои пошлые мысли налево и направо — как угодно, лишь бы саяка им внимала. чтобы саяка ее наконец-то поняла. но саяка, кажется, не понимает. саяка, кажется, все еще свято верит в то, что у кирари есть кто-то получше. что кирари ее не замечает, что ее игра в гляделки — от усталости. кирари тяжко выдыхает в ее плечо — потому что прыгает за ней. поняла-таки, что без ее таланта пиздеть ничего не получится. что придется сказать ей все, когда все-таки упадут. саяка охуевше поглядывает на неудержный мандраж ее, неудержный смех и принимает поглаживания на волосах. кирари наконец-то находит приемлемую причину их коснуться — вплетает между прядями цветок, придавив ее собой ненавязчиво — чувствуя ее всем телом разгоряченно, наблюдать, как краснеет и пытается как можно более невинно ухватиться за плечи кирари руками. вместо поцелуя кирари зализывает ей ушиб на лбу и размышляет параллельно, че она вообще делает. и все ее действия вмиг ей кажутся наивно-глупой поебистикой — будто для саяки это как-то слишком глупо. остается лишь смотреть на нее — выжидать не пойми чего. может, саяка уже все-таки все поймет, чтобы кирари не унижалась в попытке сказать ей все прямо и правильно, не перевирая? но саяка так наивна, так честна и открыта для одной лишь кирари, стоит очаровательно удивленную моську, вся красная. а ее кровь на вкус ничего. кирари поднимается и прячет разочарование за улыбкой, как можно больше стараясь смотреть на луну, нежели на нее. саяка ей и впрямь ничего не скажет — потому что в своих глазах она лишь тупая секретарша президента академии, а значит ничего она не достойна. ни амбиций, ни перспектив — так зачем ж теперь лезть к кирари, пытаясь чем-то понравиться? саяка же просто удобна. а может, и правда. может, саяка, действительно думает именно так. и зачем тогда кирари старалась? надо было только сейчас ее осмыслить так живо, уже успевши поунижаться и потупить. больше нельзя останавливаться. довести до конца — а дальше будь что будет. но сказать же, сука, легко. — саяка. — а? — саяка мигом поднимается, чтобы уставиться на президента, как ей подобает. — ты это специально или просто дура? — она моргает два раза непонятливо, пытается врубиться, о чем же ее спрашивают. — я должна что-то сделать? — значит, дура все-таки. — да не дура я! — тогда делай. саяка вконец, кажется, стопорится и не втыкает, что кирари от нее нужно — а кирари выжидающе на нее смотрит, и ей снова лезут через уши в голову мысли о ее теле. воротник снова душит, щеки снова краснеют — кирари хочется уже раздеться. потому что пока саяка дойдет до сути, она уже помрет. и так никогда ее по-настоящему не трахнет. — я должна вас поцеловать, что ли? — если ты и этого не сделаешь, то я умру, так и не дав тебе, — кирари мечтательно закрывает глаза, гладит цветы руками, будто подставляясь. — тогда почему вы сами это не сделали? — саяка приближается ей к уху и шепчет томно, с оглушающим своей тишиной тактом. — я бы не отказала, вы знаете. — хотелось сделать вид, что я тупая. получилось? — не особо, — проговаривает саяка ей уже в губы — так честно и добросовестно, как только может. целует, скулы обводит пальцами, закрывает блаженно глаза. кирари подставляется, разрешает ей вести — приобнимает за плечи и треплет волосы на загривке одними пальцами — аккуратно до изнеможения, бережно. саяка почти что невесомо оглаживает большими пальцами ей уши — и кирари в ответ предательски дергается — ее левое ухо загорается огнем. — только левое? — да, — кирари, млея, скидывает с себя пиджак. — если ты передумаешь трахаться здесь, я тебя уничтожу. — президент, так это вы собирались мне дать, — саяка как-то криво полуулыбается ей в губы — целует мигом по-развратному резко, сталкиваясь лбами и тычась носом в белоснежную щеку. руки на талии жгутся огнем в замысловатых отпечатках. кирари восхищенно расстегивает рубашку, чуть путаясь из-за мелкой дрожи рук. такая саяка ее впечатляет. — это я уже специально, — предупредительно кусает кирари губу — совсем, кажется, легко, но оставаясь в памяти тела железом крови на языке. кирари окончательно победно выдыхает — рубашка сама сваливается с ее плеч. — вам лучше черное, президент, — самозабвенно шепчет саяка, оттягивая одними пальцами белое кружево на груди — натягивает нарочно и отпускает. она такая восхитительная в поклонении. в своей религии. — снимите это. — черное под белым не носят, — кирари щелкает застежкой — белое кружево сползает с ее нежной кожи — ложится на цветы, локтями опираясь, лишь бы ее белесого оттенка формы освещала полная луна где-то далеко в небе — зато нарочно отражалась на сосках, чтобы выглядеть соблазнительно. настолько, насколько это возможно. лишь бы саяка повелась. она ведется — теперь уже в ее глазах ебутся черти от одного взгляда на это заманчивое отсутствие контраста образов — кирари, будто выкрашенная во все оттенки, так мягко и изящно расстелившаяся на поле, и правда выглядит, словно настоящая богиня. ее чистая, но обманчивая красота саяку душит изнутри, сужает сосуды — в глазах лопаются капилляры, а руки бездумно скрещиваются на сухих, покрытых прохладными для уличной наготы мурашками сосков. у кирари напротив в глазах расцветают звезды. у саяки кончается терпение. она, кажется, всю расстановку и такт теряет, когда ебется — сжимает обе в руках грубо до боли, но кирари не жалуется. саяка примирительно целует ее сосок, но не сдерживается — кусает, оставляет следы — мечтательно уничтожает бледность однотонной кожи своими хаотичными, в своем несовершенстве поразительными красными пятнами повсеместно. хочет-таки доказать себе, запечатлеть в памяти картинки того момента, когда ей дала кирари момобами. — саяка, — мямлит кирари вся на взводе — возбужденно подрагивает перед нею бедрами. она нетерпелива — но глаза так закатываются, их привычная пронзительная голубизна темнеет, превращаясь в более грязный оттенок — подобный ей самой. — саяка, ты трахнешь меня или нет? — вы слишком нетерпеливы, президент, — саяка удовлетворена своим положением — ей, кажется, нравится впервые в жизни выводить кирари на эмоции. она оглаживает руками бедра, ведет по колготам до колен — приподнимает юбку и явно чувствует, как же кирари ее хочет. — вы куда-то торопитесь? — я тороплюсь кончить, — саяка в ответ улыбается, выводя влюбленно узоры ра внутренней стороны. — может, тогда вы сами? — кирари начинает казаться, что она слишком много кое-кому позволяет. — я просто особо не в спешке, президент. сука. кирари полузлобно спускает юбку и замирает от одного неровного движения саяки перед ней — саяка ногтем проводит по ткани, и кирари уже заведомо тяжко выдыхает — капрон расходится от ее движений, оголяя немаленький такой кусочек кожи, разгоряченный и весь покрасневший, беззащитный даже за тканью белого кружева. кирари сдвигает их в сторону и податливо раздвигает для нее бедра шире — больше она унижаться не будет — разве только если саяка не встанет и не уйдет. — вы же торопились, президент, — саяка придвигается к ней поближе, но даже не думает прикоснуться, как бы кирари не дергалась навстречу. только ради того, чтоб кирари сама до себя дотронулась — не задумываясь, ввела пальцы внутрь и, будто внимая легкому поглаживанию на соске чужой охладевшей рукой, жалобно сгибает. стоны удерживает из принципа. кирари хватает двух минут, чтоб кончить, уже вплотную прижавшись к ее телу и уже привычно улыбнувшись ей в глаза. — теперь твоя очередь, — кирари даже не успевает ехидно ухмыльнуться — в нее резко проходят два длинных костлявых пальца во всю их длину — долгожданно в своей бесцеремонности. кирари глухо стонет, отвечая саякиным поцелуям по шее и ускоряющимся толчками внутри. ее пальцы грубо проходят по стенкам — кирари от слабой покалывающей боли инстиктивно сжимается, за что получает еще порцию адреналина. кирари представляет, какая она сейчас жаркая и влажная внутри — но она совсем ничего не в силах сделать с тем, что пальцами саяки в ней тесно. она расплывается в довольной улыбке, подаваясь навстречу бедрами слишком настойчиво, нагло для себя самой. вконец осознает, что давать трахнуть себя в разы лучше, чем трахать самой. и все-таки кирари что-то в этом находит — она кончает, рвет цветы с поля, падает с локтей и громко выстанывает в пустоту, зажмурившись от нахлынувшего цунами по ее нейронным соединениям. тяжело дышит, пытаясь сомкнуть бедра, слушает такое же неудержное дыхание в свое левое ухо — подрагивающе понимает, что саяка тоже устала — а ведь даже кончить успела. теперь кирари намечает себе не потенциальный день признания, а потенциальный день без секса.