«Когда ты сведешь меня с ума»

Когда мама сообщает, что оплатила Люси заморозку яйцеклеток, той хочется то ли кричать, то ли апатично пялиться в стену. Она совершенно точно не планирует рожать детей в ближайшее время — да и в целом не думала о детях — и не загадывает на будущее, но то, как легко ее мать распоряжается ее телом, одновременно приводит в ярость и заставляет онеметь. Впрочем, со временем онемение проходит, ярость притупляется, и удается посмотреть на вопрос с другого ракурса. Люси смотрит на Лопес, на Харпер — обе кажутся довольными своей жизнью и не кажется, что дети мешают их работе, что дети отнимают их жизнь. Люси думает об этом, устроившись в объятиях Тима и поглаживая его плечо. Она прижимается спиной к его груди, его руки лежат на ней — и эта тяжесть не придавливает, не удушает; эта тяжесть приятна, она заземляет и согревает: жар его рук расходится теплом по коже, по каждой венке, и Люси тихо выдыхает, расслабляется, почти растекаясь по Тиму всей собой. Притирается, словно пригревшаяся на солнце кошка, и выдыхает чуть громче, неровнее — Тим поглаживает ее живот и, сбившись, прижимает ладонь теснее, сильнее, и жар от этого прикосновения становится ощутимее. Иногда после смен хочется только лежать, но иногда бывает и иначе; в такие дни — или ночи — они с Тимом прерываются только для того, чтобы перекусить, поваляться перед телевизором и принять душ; впрочем, иногда обходятся и без душа. Такой день — уже ночь — и сейчас. Тим оглаживает ладонью ее живот, прижимает вторую — ведет обеими выше, задирая футболку, сжимает грудь — сначала мягко, несильно, дразняще потирая пока еще мягкие соски; затем ощутимее, сильнее, и Люси прикусывает губу, запрокидывает голову, чтобы щекой притереться к его щеке, тихонько вздохнуть. — Ты думал… о детях? — спрашивает она, и руки Тима замирают, но лишь на секунду — в следующую он прижимает ее к себе теснее, кусает за нижнюю губу и зализывает укус. — Пока нет. А ты хотела бы? — Не знаю. Точнее… думаю об этом все время с тех пор, как мама… Ты понял. — Люси вздыхает и ерзает, чтобы повернуться к нему лицом, но Тим неожиданно обнимает ее крепче, удерживая, и целует в шею, прикусывает тонкую здесь кожу. — А еще я делала тест, когда была задержка. Он был отрицательный, но… понимаешь, — она оборачивается, ловит его взгляд, — на секунду я… я расстроилась. Тим недолго молчит, но не отстраняется и не отпускает ее, продолжает мягко, почти неощутимо ласкать: выводит пальцами невидимые узоры по груди и мягкому животу, подцепляет край кружевных боксеров и чуть тянет — несильно, но белье впивается в нежную плоть, заставляя Люси заерзать чуть сильнее и сжать бедра. Он знает, как завести ее несколькими касаниями, и эта выученность, привычность, знание ее тела возбуждает не меньше, чем самые откровенные ласки и самые экстремальные условия. Люси расстроилась — и Тим думает об этом, и, кажется, эта мысль не вызывает отторжения. Он не знает, какой из него получится отец — его собственный был не очень-то хорошим, — но знает, что Люси будет потрясающий мамой: достаточно посмотреть на нее и Тамару, чтобы это понять. Достаточно узнать Люси хоть немного, чтобы это стало очевидным. — Думаю, ты была бы отличной мамочкой. — Тим целует ее за ухом, улыбаясь, и сжимает в кулаке тонкое кружево — оно натягивается, еще сильнее впиваясь в нежную кожу, и он усмехается: — И очень горячей. Люси горяча и сейчас — всегда, в форме, вечернем платье или растянутой футболке, пахнущая сексом и Тимом; она мягкая, и, пусть за этой мягкостью таится сталь, с ним она позволяет себе расслабиться, доверяет спину. Он легко представляет ее с младенцем на руках и так же легко — беременную, носящую его ребенка. Люси — прекрасный коп, но Тим не может не признать: есть нечто возбуждающее в понимании, что любимая женщина настолько доверяет тебе; что среди прочих она выбрала тебя. Идиоты те, кто считает, что мужчины владеют собой лучше женщин — при мысли о том, что Люси хотела бы родить от него ребенка, Тиму почти сносит башню. И это «почти» меняется на «абсолютно», когда Люси вздыхает глубоко, громко, упирается пятками в постель и притирается ягодицами к его паху, когда говорит: — Я не уверена, хочу ли прямо сейчас. Но когда-нибудь — и с тобой — хочу точно. Наверное, он больной ублюдок, но его это возбуждает до дрожи: слова Люси, тяжесть и тепло ее тела, мысли о том, какой она будет потом — и сегодня, когда они наконец оторвутся друг от друга, и позже, через несколько месяцев или лет, когда она будет ждать ребенка, когда они будут мечтать хотя бы о паре часов сна подряд, когда она будет растрепанная и вся в банановом пюре, а он помятый и со следами фломастеров на лице. Люси не тонкая и совсем не хрупкая, но Тиму ничего не стоит подхватить ее одной рукой под колени и задрать их к груди; она раскрывается — и Тим накрывает ладонью ее промежность, гладит сквозь белье; основанием ладони вжимается в клитор, дразнясь — кружево трет нежную кожу при малейшем давлении, и Люси тонко, пока еще негромко стонет, цепляется за его руку. — Господи, какая ты мокрая, — он кусает ее за ухо, целует напористо, жадно сминая припухшие губы своими, и сжимает в ладони другие — тоже припухшие, нежные, такие чувствительные, что Люси может только простонать, почти срываясь на всхлипы: Тим держит ее крепко, почти жестко, и это возбуждает до дрожи. И то, как жесткость сменяется нежностью, когда он сдвигает белье в сторону и толкается пальцами, разводит их, раскрывая ее, напоминая о том, что было совсем недавно — и что будет дальше. — Тим, — она жмурится, прогибаясь, и впивается ногтями в его плечо. — Сейчас, малышка, — толкается сильнее, глубже, и несильно шлепает — мягко, беззвучно, едва ощутимо; но этого достаточно, чтобы она дернулась, сжимаясь, и всхлипнула. — Помоги мне, — он цепляет пальцами кружево и натягивает его сильнее, срывая новый стон — и Люси кое-как прогибается сильнее, чтобы стянуть белье до середины бедер — снять совсем не получится, Тим все еще удерживает ее, прижимая, и она не представляет, как у него не устали руки. Не представляет, как он еще держит себя в руках — а он, впрочем, уже и не сдерживается: приспустив боксеры, обхватывает ладонью напряженный член и проводит головкой по припухшим, покрасневшим губам. Мягко, оттягивая то, чего Люси так хочет, чего хотят они оба; но недолго — она мокрая, растраханная, но в такой позе кажется узкой и тугой, словно у них все впервые; наконец он толкается и заполняет ее — сразу глубоко, до конца. Замирает — и задирает ее колени выше, выскальзывая. Люси стонет, сжимаясь еще теснее, пытаясь удержать его, — и, наоборот, когда Тим заполняет ее, тужится, словно пытаясь вытолкнуть его, не пустить, и Тим прерывисто, низко стонет; почти рычит. — Люси… — Глубже, Т-тим, — она стонет, всхлипывая, и ерзает, сама обхватывает колени, притягивая их к груди, раскрываясь; так Тиму будет легче — и так он крепко стиснет ее бедра, оставляя мелкие синячки, то заполняя ее медленно, мягко, то вбиваясь сильно и жестко, с оттяжкой. В какой-то момент он выходит из нее до конца — но лишь затем, чтобы мягко опрокинуть на постель, ставя на колени, вздернуть ее бедра выше и поцеловать снова — там, где она мокрая и мягкая, растянутая, где совсем недавно был его член. Теперь там его рот, горячий и жадный, теперь он притирается подбородком, колючим от свежей щетины; язык, которым он толкается в нее, раскрывая, губы — обветренные, обычно жесткие и шершавые, а теперь мягкие, мокрые от ее смазки; он прихватывает ими нежные складки, ласкает языком, вылизывая ее, раздразнивая еще сильнее; он снова притирается пальцами — теперь костяшками, не толкаясь глубоко, едва-едва. Люси ерзает, крутя бедрами, пытается податься назад, насадиться — но Тим перехватывает ее бедра, сжимая, удерживая; шлепает ее по розовому, мягкому — и заполняет одним толчком, до конца, медленно, но сильно. Оглаживает ее бедра, бока, живот — и задерживает руку на нем, накрывая, держит и греет; Люси прогибается, вжимаясь грудью в постель, и сжимается теснее, пытаясь его удержать. — Я все еще думаю о том, какой ты будешь беременной, — Тим прерывисто выдыхает, целуя ее за ухом, и гладит мягкий живот, — носящей моего ребенка. Господи, я псих, если это меня так возбуждает. Он целует ее в шею, прихватывает зубами загривок, и толкается медленнее, мягче. — Если я с ума схожу от мысли, что ты будешь… моей… настолько. Он гладит ее снова, старается двигаться медленно, сильно — но это не так уж просто, когда она так тесно сжимается на нем, жаркая, узкая, когда она так прогибается, доверчиво и безоглядно подставляясь, когда так зовёт его — и ее голос, зовущий его по имени, заменяет ему пульс. — Тогда я тоже… тоже псих, — Люси жмурится, всхлипывает, шире разводя колени, чтобы сильнее, глубже, чтобы не держали ноги… И так тормоза отказывают вовсе, крышу срывает окончательно — он берет ее сильно, горячо, не толкается — вбивается, и даже не думает отстраниться, прерваться, наоборот — вжимается тесно, входит до конца, заполняя ее, наполняя; Люси дрожит — вся, и Тим ее отстраняется, накрывая ее собой, целует ее шею, плечо, то кусая, то зализывая следы зубов; протискивается рукой между ней и постелью, гладит, трет — она уже слишком мягкая, слишком мокрая, и пальцы оскальзывают; он мягко качает бедрами, глухо стонет, утыкаясь лицом ей в шею. Вдыхает жадно, глубоко — Люси пахнет им и собой, она пахнет ими, и это сводит с ума. Это сводит с ума — и этого достаточно не только ему; когда она вздрагивает, сжимаясь, когда неровно, сорвано стонет — он чувствует, как она сжимается на нем, как дышит едва-едва. — Я тебя люблю, — Люси устало, почти измученно выдыхает, прижимаясь щекой к постели; и улыбается — и Тим устало улыбается в ответ, целует ее, прикусывая нижнюю губу. — И я тебя, малышка, — он отстраняется — и накрывает ладонью ее промежность, гладит, толкается пальцами — мягко, глубоко. — И то, какая ты сейчас мокрая, растянутая… — толкается снова, целует ее в шею, когда слышит ее неровный стон и звук, с которым пальцы входят глубже. Тим мягко притягивает ее к себе, переворачивая набок, помогает ей закинуть колено себе на бедро — и целует иступлено-нежно, ласково; снова толкается пальцами — и разводит их, раскрывая ее. — …и наполненная мною. Ты с ума меня сводишь, Люси, — он касается губами ее лба, обнимает крепче, нежнее. И Люси тянется к нему ближе, обнимает, оплетает его всей собой — тесно, нежно, словно цепкий плющ. — Я уже придумала, как будут звать нашу дочку. И сына. Когда-нибудь потом… а может, близнецы? — и щурится лукаво, разнеженно, словно кошка на солнце. — Когда ты окончательно сведешь меня с ума, милый.