***
Юн Минджину недавно исполнилось тридцать четыре, и, пережив возраст Христа, он успел повидать некоторое дерьмо, на что, правда, никогда не жалуется. Он вообще жаловаться не привык и считает, что толку от этого никакого. Сворачивая на Элм Парк, чтобы по указке навигатора объехать загруженный участок дороги на Кингс Роад, Минджин думает – он не привык ко многим вещам, которые любой психотерапевт назовет здоровыми и полезными. Сменивший детский дом на общежитие трейни, а последнее – на десяток лет работы с нечеловеческим графиком 25/8 без выходных и отпусков, Минджин вообще сомневается, что действительно способен понять концепцию нормальной, здоровой жизни. Её у него никогда не было. Он паркуется недалеко от ресторана, тщательно проверив, нет ли нигде знаков о запрете на парковку. Можно бы взять такси и не заморачиваться, но Минджину нравится водить авто, дающее ощущение собственного пространства и подобия контроля над ситуацией. Шэнь И, – друг из Китая, в свое время совершенно несерьезно посоветовавший Минджину купить Джип Ранглер, потому что на таких катается местная полиция, а тот тоже любитель поруководить всеми, – теперь часто говорит, что диди просто как улитка, предпочитает свой домик таскать на себе. Минджин, который, на самом деле, старше друга, не обижается ни на ласковое прозвище, ни на шутку. В ней, наверное, есть весомая доля правды и детских травм. Фасад здания выкрашен в красивый, чуть припыленный оттенок синего, ступени застелены красной ковровой дорожкой с золотыми держателями, а по краю террасы сидят каменные львы, заставляя Минджина улыбнуться уголком рта и почти неосознанно повести плечами. Куртка, украшенная старым рэперским псевдонимом, шуршит от его движения. – Столик на фамилию Юн, – говорит Минджин высокому, приветливому администратору в хорошо сидящем костюме. – Ваши гости уже здесь, – вежливо информирует тот. – Прошу вот сюда. Намджун, – в светлой толстовке поверх клетчатой рубашки, – пристроился с блокнотом в углу кожаного диванчика. На голове наушники, и он замечает Минджина только когда тот машет рукой перед его лицом, позвякивая браслетами. – Почему ещё не заказали еду? – спрашивает, стаскивая куртку. На столе лежат два набора меню, настолько аккуратно, что сразу понятно – их даже не трогали. – Мы тебя ждали, хённим, – немного смущенно кланяется Инон, вскочивший с места и оставшийся стоять, пока не сядет Минджин. – Я не знал, что ты будешь, – говорит Намджун, сталкивая наушники на шею. Глубокий, спокойный голос отдается в груди Минджина, словно там установлен резонатор, настроенный на его частоту. – Не хотел заказать что-то, что ты не станешь есть. Уши Инона заметно розовеют, но он благоразумно молчит, уткнувшись в телефон. Собственным штатом трейни в лице пятерки младших менеджеров пришлось обзавестись в тот момент, когда стало ясно, что находиться в семи разных местах одновременно не под силу даже такой легенде мультитаскинга и вездесущести, как Юн Минджин. Одно дело – составить семь полностью сольных расписаний, что тоже задача не из легких. Но сопровождать Юнги в тур в Америку, лететь на показ с Чимином во Францию, на запись очередного коллаба с Намджуном в Англию и везти Чонгука на съемку в Сеуле параллельно Минджин абсолютно точно не сумел бы. Шихёк-ши вполне прямолинейно намекнул, что пора перестать загоняться, выполняя работу целого отдела в одиночку, и переложить часть ответственности на кого-то другого. Минджин повздыхал тяжело и обреченно, пережил приступ паники из-за посягательств на его священное право контролировать всех и вся, и признал правоту ПД-нима. Персональный отряд тщательно отобранных трейни приступил к работе сразу после прощального концерта в Пусане. Инон, – организованный, внимательный к мелочам, с полезным умением достать что угодно в любом месте в любое время суток, хорошо владеющий английским, и при этом почти болезненно застенчивый, – обычно сопровождает Чимина. Но ему очень хотелось увидеть Лондон, а Минджину нужно было доверенное лицо поблизости, чтобы не пристегивать Намджуна к поясу детской шлейкой-нетеряшкой, и он взял Инона с собой. Лучше один толковый младший менеджер, чем десяток бесполезных сопровождающих. Об отношениях между старшим и подопечной группой неглупые помощники явно догадываются, но предпочитают мудро молчать, и Минджин ценит такой подход. Огромное облегчение знать, что никто хотя бы не сольет в Диспэч скандальные снимки из какого-нибудь отеля или студии, и подстрахует, если его задержали с утра очередные непредвиденные обстоятельства в лице, например, Чонгука. Большего понимания он от них и не требует. – Хённим, я хотел спросить, какие у нас планы на остаток дня? – Инон, как обычно, не смотрит в глаза, когда говорит, и сжимает двумя руками телефон. Минджину иногда хочется его обнять, потрепать по волосам, и сказать, что мир не обрушится ему на голову, если немного себя отпустить. Но он не будет нарушать субординацию, потому что у несчастного, хорошо воспитанного Инона от такого тут же случится сердечный приступ. – Если моя помощь сегодня не потребуется, я бы хотел прогуляться и посмотреть Ван Гога в Национальной Галерее. Никаких опозданий завтра, обещаю, в семь утра буду готов начать работу. – Можешь идти, Инон-а, – Минджин улыбается ему, искренне надеясь, что получилось не слишком грустно. Зная младшего, тот наверняка вернется в отель раньше них с Намджуном. – Я справлюсь один, ты хорошо поработал и заслужил отдых. Если хочешь – иди сейчас, тебе не обязательно оставаться с нами на ланч. Инону в их присутствии явно неуютно, но он слишком вежлив, чтобы отказаться от приглашения начальства, даже если сам хочет чего-то совершенно другого. Минджин иногда ненавидит родные социальные нормы и правила этикета до тошноты и желания демонстративно тыкать в них со сцены выставленным средним пальцем, с чем за него вполне успешно справляется Юнги. Глядящий на младшего с пониманием Намджун привстает для прощального поклона и с улыбкой благодарит за работу, заставив того покраснеть ещё сильнее. – Сколько не пытаюсь, не могу представить тебя таким, – говорит Намджун, когда Инон оставляет их вдвоем, умчавшись навстречу своему Ван Гогу. – В тебе гораздо больше европейского или американского, чем корейского. Меня работа тоже порядком деформировала, но по тебе это заметно куда сильнее. – На самом деле я никогда таким и не был, – Минджин усмехается почти ностальгически, вспоминая свои годы в качестве трейни и то, какой головной болью он, подвергающий сомнению любые системы и находящий собственные, внесистемные решения для обыденных задач, становился для своих преподавателей, тренеров и старших. – Работа, пожалуй, не столько меня изменила, сколько ярче подсветила то, чего во мне и без того хватало с избытком. Можно сказать, что я просто нашел свое место. Они заказывают еду и дожидаются, пока её принесут. Сидеть практически в центре города, в окружении людей, понятия не имеющих, кто такой Ким Намджун, и спокойно ждать пиццу и пасту, не опасаясь, что в любой момент в окно засветит вспышка – непривычно и даже немного тревожно. Но за это Минджин и любит заграничные поездки, особенно – заграничные поездки один на один, а не всей группой. Всей группой, правда, им никуда не съездить еще месяцев восемнадцать, не меньше. – Почему ты согласился работать с нами? – спрашивает Намджун, бездумно сминая пальцами хрустящий бортик из теста, чтобы оторвать его неаккуратными кусочками и выложить полукругом на тарелке. Когда Намджун чем-то обеспокоен или о чём-то раздумывает, он играет с едой, и это одновременно самое забавное, милое и самое, почему-то, грустное, что Минджин видел в своей жизни. Не считая Юнги. – Я имею в виду, в начале, когда объявили локдаун. Ты ведь был в отпуске, но вернулся после первого же звонка. Почему? – Скажи мне, Наму, ты можешь представить хотя бы одного человека из индустрии, который, будучи в здравом уме, откажется работать с BTS? Особенно, если предложил не он, а ему? Ты вообще знаешь, сколько мне за это платят? – Честно – понятия не имею. – На ту квартиру в Ханнаме, в которой ты регулярно забываешь свои вещи, я заработал за один только двадцатый год, – с улыбкой поясняет Минджин. – Деньги и репутация – более, чем достаточное комбо, чтобы не задавать лишних вопросов и пойти, куда сказали. К тому же, это был не отпуск, а рабочая командировка. Джип планировал расширять географию туров для своих групп на Восточную Европу, и нужно было понять, насколько это выгодно и в каких именно странах. – Ты же менеджер, а не рыночный аналитик, – удивленно вскидывает брови Намджун и тут же хмурится. – Это вообще не твой профиль. – В лесу будь лисой, – Минджин пожимает плечами, хотя в целом он с Намджуном согласен. Но и возразить тут особо нечего – сотрудничество с компаниями напоминает взаимовыгодный паразитизм. Они выжмут друг из друга всё, на что способны, как только предоставится такая возможность. – Я соглашался на то, в чём мог быть полезен и за что хорошо платили. Возможно, рыночная аналитика не мой профиль, но мне интересно политическое прогнозирование, а механизмы там гораздо более схожи, чем об этом привыкли думать. – Значит, это, всё же, была просто работа? – Это была просто работа, о чём я говорил несколько раз и довольно прямолинейно. – Но потом ведь твое отношение изменилось? Минджину очень не нравится его тон, грустный и какой-то надломленный, и вся поднятая тема целиком, но он пока не очень понимает, чего именно пытается добиться от него Намджун. – Да, мое отношение изменилось, потому что условия были непривычные, вы относились ко мне по-человечески, а я, помимо всего прочего, видимо, очень устал от одиночества, и сам этого не заметил. У всех есть лимиты, даже если мы о них не знаем. Его перебивает пиликанье телефона и на экране высвечивается входящее сообщение от Сумин с прикрепленной фотографией и многозначительной подписью “открой это немедленно” с таким количеством восклицательных знаков, что не влезают в окошко пуш-уведомления. Тяжело вздохнув, Минджин покорно открывает сообщение, ожидая вообще чего угодно. Но там просто селка сестры с Чонса в парных ханбоках где-то в Мёндоне. Розовый ей очень идет, а хён выглядит слегка задолбанным, но вполне смирившимся со своей участью и даже, кажется, довольным. Следом тут же прилетает “правда мы милашки” и это не вопрос. Минджин набирает в ответ “однозначно” и добавляет парочку эмодзи с сердечками, качая головой. – Что-то срочное? – вежливо интересуется Намджун, привычно сохраняющий хоть какое-то подобие личного пространства. – Сумин-а, – Минджин показывает ему фотографию, развернув на весь экран, потому что сестра явно решила на радостях выслать годовой запас милых стикеров. – Честное слово, я каждый раз жду, что это приглашение на свадьбу или положительный тест на беременность. Но пока это просто парные ханбоки. Он пролистывает до конца забитого розовыми котиками, кроликами, цветами и сердечками чата и отправляет пару стикеров со звездами и подписями “ты лучшая” и “люблю тебя”, иначе Сумин решит, что оппа заболел и с этим надо срочно что-то делать. Зная её слишком хорошо, Минджин даже не может с уверенностью утверждать, что сестра не сорвется по такому поводу в Лондон. Подумав ещё немного, он отправляет третий стикер и закрывает чат. – Хён, ты не думаешь о том, что будет, когда тебе самому захочется завести семью? – Намджун продолжает смотреть на него взглядом заблудшего на окраине вселенной философа в активной стадии экзистенциального кризиса. То ли пожалеть его хочется, то ли добить уже, чтобы не мучился. – Будет примерно то же, что и если этого захочет, например, Сокджин-и. Ему пойдет роль семьянина и отца пары очаровательных карапузов. Наму, к чему такие вопросы? Моя семья – это вы, о чём ты прекрасно знаешь. – Но мы не всегда будем все вместе, хён. Так вот в чем дело. Минджин едва заметно, долго выдыхает с облегчением. Ну да, логичнее некуда. Их впервые в жизни оторвало друг от друга настолько резко и радикально, конечно Намджун теперь пытается нащупать хоть какие-то опоры под ногами и дать самому себе все возможные гарантии. – Вдруг ты захочешь нормальную семью, детей? – Вдруг этого же захочет любой из вас? – Минджин протягивает руку через стол, вынимает из нервных пальцев Намджуна очередной кусочек бортика пиццы, и крепко сжимает его ладонь. – Жизнь вообще пиздец какая непредсказуемая, Наму. Мы из-за этого и встретились, если помнишь. Строить отношения, в которые вовлечено такое большое количество участников, всегда несет гораздо больше рисков, чем быть, скажем, просто парой. И я прекрасно осознаю вероятность того, что это может не продлиться долго так, как есть сейчас. Когда наступят перемены, тогда и подумаем, что делать дальше. Если перемены будут означать появление традиционной семьи, значит, дети Сокджин-и обзаведутся крайне отбитым дядюшкой, который разбалует их до ужаса. – Почему именно Сокджина? – слабо улыбается Намджун, видимо, ещё не выигравший бой со своими сомнениями. – Потому что его действительно легко представить с женой и детьми, – пожимает плечами Минджин и тоже улыбается. – С Хосоком, например, сильно хуже получается, если он на ком и женится – так это на новом коллабе с каким-нибудь дохуя известным хореографом, чьего имени я в жизни не слышал и за это меня надо убить. На самом деле, без разницы, кто именно. Для меня смысл любви в том, чтобы те, кого я люблю были счастливы. Не важно, со мной или нет. – А если, всё таки, детей захочешь ты? – Я бесплоден, так что своих не рожу. Всё в порядке, я не переживаю по этому поводу, – быстро уточняет Минджин, заметив как изменилось выражение лица Намджуна от его слов. О таких вещах обычно не сообщают мимоходом, но он действительно не придает своему диагнозу никакого значения. И не хочет, чтобы это значение придавали другие. – Знаю, где всегда можно взять тех, которым очень нужны любящая семья, семеро всемирно известных дядюшек и те твои милые детские ботиночки. Намджун молчит какое-то время, переминая пальцами его руку, как игрушку-антистресс, осторожно и нежно. – Из вас с Юнги вышли бы отличные родители, на самом деле, – наконец, говорит тихо, почти робко, будто примеряет на себя новый вариант реальности. – Я не готов делить супружескую постель с его любимым пультом, а он слишком ответственный, чтобы одновременно воспитывать ребенка, писать музыку и не грызться самозабвенно до полусмерти, что делает что-то из этого недостаточно хорошо, – мягко смеется Минджин. – Не накручивай себя Наму, пожалуйста. Дай всему идти своим чередом. Будем решать проблемы по мере их поступления. Сейчас меня больше беспокоят мои трейни и безумный график Чонгука, честно говоря. Я боюсь лететь с ним в Америку, потому что он меня там заездит нахрен с таким расписанием. – Чем ты займешься, когда мы все уйдем? – Спровоцирую открытый военный конфликт с Юнги на почве радикального несогласия с его утверждением о том, что административная служба вообще не повод, чтобы видеться со мной чаще, чем со всеми вами. Надеюсь победить раньше, чем его жертвенность меня доконает. – Хотел бы я на это посмотреть, – фыркает Намджун, прекрасно осведомленный о том, каким упрямым может быть Юнги, если дело касается принципов. И каким настойчивым бывает Минджин, когда ему на эти принципы положить, потому что здравый смысл и чувства важнее. – А если серьезно? Возьмешь в подопечные другую группу? Нам по возвращению придется искать нового менеджера? – Я вам вон целый выводок успею воспитать за полтора года. Из Инона выйдет толк, а Джисока хоть сейчас можно отправлять на подмену к Севентинам или ТХТ, Хобом-хён им гордится, как собственным ребенком. На самом деле я подумываю пойти в A&R. Шихёк-ши уже зазывал в отдел, рассказывая, как им пригодится мое умение разбираться в людях. Соберу ещё пару-тройку очередных New Jeans, вдруг что-нибудь стоящее получится. – И тебе это действительно нравится? – Нравится, Наму, – Минджин гладит его по руке ещё пару раз и отпускает, убедившись, что Намджун окончательно успокоился. Разговор явно был нужен им обоим – ему самому неожиданно стало легче. – Если бы не нравилось, меня бы здесь не было. Заканчивай мучить еду и поехали в Тейт. Я бы, конечно, хотел тебе предложить романтическое свидание на лестнице с видом на Трафальгарскую площадь, но, боюсь, фанаты сбегутся раньше, чем ты успеешь воткнуть трубочку в свой баббл-ти.***
Намджун курит на балконе их номера в Марриотте и неожиданно выглянувшее закатное солнце обрисовывает жидким красным золотом короткий ежик его волос, мягкий контур носа, губы сердечком. Минджин скучает по более длинной стрижке, но никогда не скажет об этом вслух. Им и без того индустрия всю жизнь диктует, что носить и как выглядеть, он не полезет диктовать вместо нее в тот момент, когда только начинает казаться, что диктатура, наконец, свергнута. Облокотившись о перила, он смотрит на крыши домов, зеленый Примроуз Хилл за ними, очертания Сити вдалеке и телекоммуникационную вышку ВТ, похожую на гигантскую инопланетную платформу на длинной ноге. Прохладный вечерний воздух к утру сгустится в серебристый туман, который будет оседать на волосах Намджуна мелкими капельками, блестящими, как бриллианты. Минджин гоняет от щеки к щеке леденец от кашля и перебирает пальцами браслеты на запястье. Самый первый, от Сумин, – с фиолетовым карабином в виде сердца. Красная нить с золотыми шармами, с которой всё началось, от нонга. Чуть мятый золотой обруч из Тая – от Чонса. Картье с маленькими пирамидками – от Тэхёна. С разноцветными пластиковыми сердечками, зверюшками и буквами Ю.М. – поделка Хосока. Агатовый черный с одной белой бусиной – подарок Чонгука, у него такой же белый, парный. Цепочка с розовой альпакой – от Джина. Бирюзовый с ракушками на вощеной нити – от Намджуна. Серебристый Тиффани Лок – от Чимина. Последний, с кисточкой, Минджин сам снял с руки Юнги после его финального концерта в Сеуле два с половиной месяца назад. Тогда же Юнги впервые сказал ему, что любит. Словами через рот и безо всяких подначиваний, что вполне можно было бы списать на адреналиновый приход, но Минджин не стал этого делать, а просто взял и поверил. Не то, чтобы он до признания не был в курсе чувств Юнги, честно говоря. Но услышать, как это произносят вслух всё равно приятно. – Знаешь, куда я хочу? – спрашивает Намджун, выдыхая бледное облачко дыма. – Домой, в Ульсан. Увидеть море. Сходить в музей китов. – Давай съездим, когда вернемся. Я выкрою день-другой в графиках без проблем, – предлагает Минджин, не раздумывая. – Музей китов я не видел. Ёнми в последний раз тоже видел черт знает когда. Хочешь, лично познакомлю? Если Сумин все в группе обожают, то Ёнми, почему-то, побаиваются. Старшая из его младших сестер очень серьезная и выглядит маленьким хмурым подобием синтоистского божка грозы и ураганов, хотя, на самом деле, не способна даже сорняк из клумбы выдернуть, потому что жалко. За последние годы Минджин виделся с ней от силы раз пять, никому из них работа не позволяет отлучиться надолго. В основном они созваниваются по видеосвязи, и в реальности никто из мемберов с ней не встречался. Но за глаза уже коллективно решили, что лучше, наверное, не стоит. Это они не видели, как Ёнми оплакивает случайно растоптанного муравья, скупает все одинокие бананы и тащит домой выброшенные плюшевые игрушки, чтобы выстирать, пришить оторванные уши, носы и глаза, и найти им новый дом, как живым котятам. – Она правда хорошая, – говорит Минджин с мягким смешком, заметив на лице Намджуна сложное выражение, когда отказать вроде как невежливо, но очень хочется. – Не относись с предубеждением, тебе не идёт. Ты же представил меня родителям, теперь, можно сказать моя очередь. На самом деле, родителям и другим родственникам мемберов его не то, чтобы “представляли”, просто настолько часто упоминали в разговорах, что те, в конце-концов, уже стали расспрашивать сами. Коллективно сокрушались, что такой юный менеджер-ним так себя загоняет под сдавленное хихиканье Чимина, едва выползшего с очередного курса капельниц, куда он себя радостно загнал, готовясь к съемкам клипа. Минджин думает, что они все просто поголовно ебанутые на почве трудоголизма, и именно благодаря этому так идеально спелись. Судя по всему, Давон-нуна, тоже так считает, потому что чаще остальных интересуется, кормят ли его там, или он питается исключительно их общими амбициями. – Я буду рад познакомиться с твоей сестрой, хён, – докурив, Намджун сминает оставшийся фильтр в подвесной пепельнице и раскрывает руки для объятий. – Иди сюда, у тебя кожа вся в мурашках, холодно же. Ему, на самом деле, не холодно, но это не повод отказаться от предложения. От Намджуна пахнет кондиционером для белья, цветочным лосьоном для тела и немного – сигаретным дымом. Минджин зарывается лицом в его толстовку, чувствуя, как Намджун в ответ тычется носом в его волосы. – Ты с блондом похож на облако, – говорит приглушенно, прижимаясь к волосам губами. – Или на сахарную вату. Выглядишь обманчиво мягким. Юнги однажды сказал, что ты ему напоминаешь неньютоновскую жидкость. С виду безобидный, но если ударить – можно кости сломать. – Юнги просто мастер точных сравнений, – смеется Минджин, ощущая, как по телу растекается теплая, густая нежность. Он так любит их всех, родных, дурацких, мудрых не по годам и, вместе с тем, сохранившись детский взгляд на мир. Нельзя так сильно любить людей, но у него, каким-то чудом, получается. – Мне со светлым оттенком комфортнее, и фанатам опознавать легче. Намджун целует его в лоб, легко, едва касаясь, спускается губами к переносице, осторожно прижимается к векам, щекам, крыльям носа и скулам, целует по очереди уголки губ и подбородок, линию челюсти, слева и справа, – приходится запрокинуть голову, чтобы ему было удобнее. Последний поцелуй приходится в губы – вытянув свои трубочкой и с громким чмоком. Он снова смеется и Намджун пользуется этим, чтобы поцеловать уже по-настоящему, неспешно и чувственно, собирая языком сладкий леденцовый привкус. – Ммм, вишня, – тянет негромко, и от вибрации его голоса так близко по коже снова рассыпаются мурашки. – Опять горло болит? – Тебе не нравится? – Минджин ведет пальцем по его верхней губе, повторяя очертания асимметрии, которую обожает настолько, что пора уже в список кинков добавлять. – Мне всё в тебе нравится, хён, – возражает Намджун мягко, и палец на миг соскальзывает на кромку зубов. Намджун сжимает губы, целуя подушечку, и отпускает. – Ты идеален для меня такой, как есть. Блондином, брюнетом, в костюмах, в пижаме, когда гоняешь всех, как пятилеток, и когда говоришь нежности. И если я искренне чего-то не понимаю, так это что такого ты нашел в нас, чтобы принять решение остаться? У Джин-хёна нездоровые границы круче стен Алькатраса, Юнги-я соревнуется со святыми мучениками в том, кто больше страдает, Хосок-а за каждый кривой вдох готов сожрать всех, себя – в первую очередь, – он тяжело вздыхает, внимательно разглядывая лицо Минджина, словно надеется найти там ответы на все интересующие вопросы. Минджин терпеливо ждет, пока тонсен закончит мысль, ненавязчиво и успокаивающе выводя пальцами круги на его спине. – Чонгукки законченный перфекционист, и все остальные ему обязаны быть такими же, Чимини слишком ведомый и зависим от других, Тэхёни по-настоящему любит только себя и эмоциональные качели. Я чересчур много думаю, идеализирую мир и вечно ищу чужое одобрение, да побольше, а ты… – А у меня проблемы с доверием, потребность в гиперконтроле до паники, если его нет, и дефолтная дереализация, не дающая расставлять приоритеты так, чтобы на первом месте не оказывался вечно кто-то, кто не я, – спокойно заканчивает за него Минджин и берет лицо Намджуна в ладони, будто так тот услышит его лучше. – Оглядываясь назад, я понятия не имею, как вообще выжил. Но мы все неидеальны, потому что все – настоящие, живые люди. Со своими недостатками, травмами и слабостями, и в этом, как по мне, и содержится основной смысл. То, что притягивает людей друг к другу – понимание разделенной неидеальности… Ну что ты так смотришь? В глазах Намджуна, кажется, отражается что-то совершенно не соответствующее реальности, в которой Юн Минджин – обычный человек, не самый умный, не самый красивый и не самый успешный. С целой вереницей вагончиков с комплексами на прицепе и списком нереалистичных жизненных целей, часть из которых ему удалось достичь исключительно при помощи какой-то нецензурной матери, метафорических стальных яиц и грузового контейнера потерянных нервных клеток. – Да вот думаю, как ты умудряешься делать так, что я влюбляюсь всё больше? – говорит Намджун с нежностью, улыбаясь шире и шире, пока на щеках не проступают отчетливо знаменитые ямочки. Прощай, здравый смысл, нам было хорошо вместе. Минджин гладит их пальцами, обводя по кругу, и ни о чем не жалеет. – Каждый раз кажется, что больше уже некуда, и каждый раз выходит, что это ошибочное заблуждение. – Ох, Наму… Он любит Намджуна, целиком и полностью. Его неуклюжесть и сильные руки, неловкие в быту, но не в студии и не в постели. Его смуглую, медовую кожу и драконий разрез глаз, высмеянные хейтерами, ничего не смыслящими в прекрасном. Его потребность в одобрении, привычку идеализировать мир и слишком много думать. Его вечный поиск себя. Его голос, его сложную лирику, его смех, его дыхание, ширину плеч, высокий рост, серьезность, непосредственность, любовь к маленьким милым вещам, крабикам, философии и современному искусству. Все крошечные черты и детали, создающие личность, весь опыт, превративший эту личность в Ким Намджуна. Даже если разложить его на атомы, Минджин будет любить каждый из них. Чонгук готов посадить в своем доме лес для АРМИ, случись тем превратиться в червяков. Тэхён готов куда угодно носить с собой Юнги, случись ему переродиться камнем. Минджин готов выйти в открытый космос и там умереть счастливым, рассыпься его бантаны мерцающей звездной пылью по орбите Земли. – Твоя неидеальность идеальная для меня, – говорит он тихо и целует ещё, неторопливо уводя их обоих с балкона в номер, потому что стоять там уже действительно холодно и неуютно. К тому же, больше хочется лежать в постели, желательно – под одеялом и без одежды. – Хён, – выдыхает Намджун ему в рот, немного беспорядочно скользя руками то на затылок, то на спину, то сжимая талию. Такой восхитительно растерянный от простой близости, что неизменно умиляет Минджина почти до бессознательного состояния. – Ох, хён, я… черт… Ты поласкаешь себя для меня? – Если поможешь с одеждой. И нужно закрыть двери на балкон, иначе одним саднящим горлом я не отделаюсь, а впихнуть простуду в график не получится вообще никак. Закрыв дверь и защелкнув ручку, Намджун раздевает его вдумчиво и медленно, будто собирает фигурку из мелких деталек лего или доводит до ума перегруженный смыслами материал в одном из своих многочисленных блокнотов. В его руках Минджин всегда чувствует себя произведением искусства, селадоном из музея, покрытым дымчато-голубой глазурью с паутиной трещин, или одним из пейзажей Ан Гёна. Намджун изучает его тело каждый раз, как в первый, словно хрупкий, ценный манускрипт с росписями, выискивая в каждой линии скрытые смыслы и тайные знаки. На последних, самых свежих татуировках, – пара лотосов, перекрывших послеоперационные шрамы, цитата “we will fully bloom after all the hardships” посередине и маленький, стилизованный пион с медиатора Юнги под ней, – его пальцы задерживаются дольше всего. Эти были набиты уже после того, как они встретились и для Намджуна подобны новейшей истории – он восхищен тем, как они появились буквально у него на глазах. Каждый хотел бы рядом с собой человека, который умеет смотреть и смотрит так, как Намджун – жадно, восторженно, с затаенным в глубине глаз преклонением и спокойной уверенностью, обволакивающей и приносящей чувство безопасности. Под этим взглядом Минджин, уложенный на кровать, просто растекается по одеялу, оглаживая себя ладонями, не напоказ, а так, как хорошо ему самому. Он может безбоязненно погрузиться внутрь, буквально и метафорически, не думать о том, как выглядит со стороны, насколько это красиво, соблазнительно, значимо. Не думать, как он звучит, мелодично ли, есть ли в его словах смысл, правильный ли он, нужный ли. Не думать о контроле, не думать о работе, не думать ни о чем, кроме того, насколько ему нравится то, что он делает и как сделать так, чтобы нравилось ещё больше. Взгляд Намджуна – его безопасное место, и там он просто ласкает себя пальцами, срываясь со стонов на тонкий, тихий скулеж, уязвимый и беззащитный. Пропадает из реальности и, вместе с тем, так сильно нуждается в ней сейчас. – Хён, позволь мне, – Намджун опускается сверху теплой, обнаженной тяжестью, шире разводит его ноги, руки у него едва заметно дрожат. – Давай теперь я. И Минджин позволяет, как всегда позволяет ему всё. Позволяет войти на всю длину, заполнить до края, обхватывает бедрами его талию и скрещивает лодыжки, ощущая твердость и напряжение сильных мышц. – Мой хороший. Мой сладкий. Мой нежный. Мой... – Намджун толкается на каждую фразу, вжимаясь в него почти отчаянно, с неверием жадного собственника, заполучившего в свою коллекцию что-то невероятно редкое. И с бережностью настоящего ценителя этого невероятно редкого, умеющего разглядеть и сохранить истинную красоту. – Мой, мой, мой… Хённи… И он действительно чувствует себя только намджуновым, а Намджуна – только своим. Пропускает это ощущение насквозь, без вины и предрассудков, дает заполнить изнутри целиком и осесть в сердце мерцающей пылью. Тяжелое, немного липкое от пота, медовое тело вжимает его в постель, дыша прерывисто и рвано, накрыв собой, словно прячет от мира. Намджун порывается сползти на одеяло, но Минджин не дает, удерживая на месте и прижимая ещё сильнее. – Лежи так. Мне нравится чувствовать твою тяжесть. Боже, Наму, ты из меня каждый раз всю душу вынимаешь, – он облизывает пересохшие губы и тычется носом во влажный висок с коротким, щекочущим ежиком. – Хочу ещё. – Дай мне прийти в себя, и будет тебе ещё, – усмехается Намджун, не поднимая головы, и Минджин чувствует кожей его улыбку. – Мы никуда не торопимся, – он закрывает глаза, вдыхая тонкий, родной запах, и добавляет тихо-тихо, – Джин. – Юнги-я, – шепотом отзывается Намджун, его дыхание оседает островком влаги над ключицей. – Сок-а. – Чимини. – Тэтэ. – Чонгукки, – Намджун, всё же, шевелится, прикладываясь губами к мочке уха, куда выдыхает на грани слышимости, но отчетливо и уверенно, – и Мин-Джин.