The moon will sing

Первое, что видит Ганон, заходя в свои покои — огромное количество бумаг и свитков, сложенных на столе и вокруг него. Наивно было бы полагать, что оно всё исчезло бы само собой за время его отсутствия. В кабинете, наверное, всего этого будет ещё больше — но туда он спустится утром. Не стоит занимать свою голову ещё большим количеством мыслей. Словно бы ему уже не хватает головной боли с теми, что уже есть. Привычные ритуалы успокаивают. Дают отстраниться от происходящего ещё сильнее. Зажжённые благовония даже создают ощущение, что это место чем-то похоже на то, что можно назвать «домом». Мысли в гудящей голове постепенно утихают. Перед глазами мелькают прошения, планы патрулей, множество проектов. Где-то под всей этой грудой прячутся и его личные записи. Ночь обещает быть долгой и беспокойной, но сон всё равно не идёт, и лучше бы провести это время с пользой. У Ганона этого времени и так не слишком много — не знание, но чёткое предчувствие этого становится всё сильнее, чем дальше он идёт. Нужно успеть сделать как можно больше, прежде чем он истлеет или сгниёт. Жалко только, что он не успеет… Не успеет, да. Лучше пока не думать о будущем и сконцентрироваться на том, что есть сейчас. Несколько проектов необходимых дорог и стоянок. Колодцы, источники чистой воды. Пустыня не очень приспособлена к жизни, но в ней можно научиться выживать, находя небольшие островки безопасности и попытавшись приспособить их под нужды живущих там. Нужно бы отправить ещё группу разведчиц, наверное. Усталость путает мысли. Ганон привычным движением достаёт из длинного рукава трубку, набивает её табаком — привычный запах смешивается с благовониями. Один щелчок пальцами — в глубине рубина на перстне откликается огонь — и этого достаточно, чтобы создать искру. Осталось только раскурить, начать вдыхать горький дым, и в голове постепенно всё проясняется. Слабость отступает. Ещё раз, сначала — колодцы, дороги, патрули. Пока отец занят армией да борьбой со статуями и легендами, кто-то должен думать о нуждах людей. По крайней мере пока это ещё возможно и имеет смысл. Пока… это имеет смысл, да. А может быть он просто занят попытками поймать в сачок ветер, кто знает. Он будет думать об этом позже. Сейчас нужно усилием воли вернуть свои мысли к тому, что написано на лежащих перед ним листах бумаги. Отчёт — у нескольких важных дорог видели молдугу. Нужно сделать что-то с этим, пока люди не пострадали. Жалобы — ига нападают на некоторые караваны. Это, правда, уже вне власти Ганона — а его «отцу», скорее всего, подобное будет безразлично, пока ситуация не станет критичной. Но, возможно, попытаться поговорить стоит. (Чтобы что? Не быть услышанным? Не забывай, Ганон, ты просто удобная бездумная марионетка. Не задавай лишних вопросов и не лезь куда не просят. Ты должен быть благодарен уже за ту свободу, что тебе дана.) Под кожей — на запястьях и шее — расплываются следы порчи, сжимаются то ли нитями, тянущимися к кукловоду, то ли просто кандалами. «Не забывай, кто ты на самом деле» — ежедневное напоминание, так тщательно скрываемое от чужих глаз за украшениями, бинтами, и слоями одежд. «Молодой повелитель» на самом деле не больше, чем удобная пешка, что будет играть свою роль и вместе с этим — забавно дёргаться, пытаясь сделать хоть немного больше. Возможно, однажды у него даже что-то получится, а пока — патрули, дороги, колодцы. На огромной карте пустыни — зачем, казалось бы, месту где один песок и камни, карта — появляются новые метки и записи, чертятся маршруты и планы. Сообщения о молдуге приходили откуда-то с юго-запада. Неудивительно — там хорошее для их охоты место и достаточно мало твёрдой земли, на которой можно было бы «спрятаться». Чтобы загнать чудовище в удобное место потребуется ещё какое-то время, и хорошо подготовленный для этого отряд. Он отдаст нужные распоряжения с утра. Пока можно разгребать бумаги и дальше — на них всё то же, и постепенно карта наполняется новыми метками, пока старые перечёркиваются или дополняются. Под ними будут другие, не менее важные, но почему-то всё равно остаётся ощущение, что Ганон упорно что-то упускает из вида. Это чувство тянется даже тогда, когда всё то, что раньше заваливало рабочую поверхность разобрано и приведено в порядок. Табак в трубке, тем временем, дотлевает. Стоит его вытряхнуть, трубку прочистить, чтобы не забивалась, в целом привести всё в порядок. Рабочее место тоже стоило бы. И те вопросы, которые нужно обсудить с Отцом. Но что же постоянно ускользает из мыслей? Важное же что-то. Яркий, назойливый свет где-то в районе затылка не даёт просто как раньше отложить это на «позже». Важное. Он устало трёт ладонями глаза, морщится, бесцельно смотрит на руки. Безымянный палец сжимает данное им обещание. Простое кольцо, выкованное хайлийскими мастерами. Часть её культуры. Наверное, Ганон должен чувствовать себя погано в связи со сложившейся ситуацией. Быть в ярости, может быть? Складывая уже просмотренные отчёты он пытается хоть как-то осознать свои чувства. Нет, ему не плохо, и он даже не злится. Наверное, скорее он сочувствует Зельде, несмотря на несколько смешанное отношение к хайлийцам. Принцесса не виновата, что стала заложницей и сейчас находится в месте, что максимально непохоже на её родной дом. Вот кому и должно быть плохо, так это ей. Это нечестно — не сколько по отношению к нему даже. Чего стоят его чувства? То-то же. Всего лишь бездумное отражение, кукла. У него даже нет собственного имени. Несмотря ни на что она действительно заслуживает хотя бы немного сочувствия. Взгляд его вновь возвращается к бумагам. Почти на автомате, по старой привычке, пока мысли заняты совсем другим, Ганон раскладывает всё ровными стопочками, кладёт писчие принадлежности на место. Сон всё не идёт. Может, стоит заняться чем-то ещё? Просто лежать всю ночь и смотреть в потолок нет никакого желания. Нужно что-то делать, а не тратить зря время. Песок не задерживается долго между пальцев. Там, за створками окон, стрекочут насекомые. Доносятся отрывистые команды — видимо, очередная смена стражи. Весь мир продолжает жить, даже в ночное время. Но только с восходом солнца начнётся новый день, и окружающие стряхнут с себя последние оковы дремоты, чтобы приступить к обязанностям. Возможно, утренний свет принесёт добрые вести хоть кому-то. Зрение Ганона постоянно норовит расфокусироваться. Где-то за стенами привычно ворочается то, что никогда не знает покоя. Хочется хотя бы немного отдохнуть — разум устал, но тело просто отказывается расслабляться. Всё, что остаётся — погрузиться в монотонную работу и позволить мыслям рассеяться и течь как попало. Бумаги раскладываются в ровные стопочки раз за разом, но вновь и вновь Ганону что-то не нравится, и он начинает всё сначала. Мысли о Зельде не покидают его голову, как бы он не старался от них избавиться. Что с ним не так? Он делает всё, что может и то, что нужно. Держит дистанцию, не тревожит и не прикасается вообще никак. Не стоит смущать сердце той, что вероятно к нему испытывает только ненависть. Ситуация и так хуже некуда, и каждое решение Ганондорфа лишь затягивает силки. Бежать ей некуда — вокруг не знакомые ей леса и поля, а бесконечная и жестокая пустыня. Девчонке без особой подготовки и знаний не пережить там и ночи. Да и она сама вряд ли настолько глупа, чтобы рисковать настолько. Так что с её стороны ситуация вообще патовая. Всё, что может сейчас сделать сам Ганон — избегать любого контакта. Физического. Зрительного. Эмоционального. Пальцы сводит судорогой. Так будет лучше для всех — главное повторять это каждый раз, когда появляются сомнения. А ещё есть Рыцарь. И не смотря на всё, он может представлять угрозу. И это чувство вовсе не иррационально — потому что за принцессой всегда приходит её герой, и нет никакой возможности разорвать цикл. Вопрос только в одном — придёт ли он достаточно подготовленным, чтобы одержать победу. Его появление сулило бы гибель Отцу — и сулило бы смерть самому Ганону. Сам Ганон, впрочем, этого не сильно боится — что смерть существу такому, как он — но всё равно это вызывает смешанные чувства. Иррациональное внутреннее вовсе не хочет, чтобы подобное происходило, и нужно повторять себе о неизбежности грядущего. От любого горящего огня руку отдёрнуть хочется инстинктивно — но чтобы побороть подобное нужно долго и упорно, медленно протягивать руку, пока пальцы не коснутся раскалённых углей. Молодой голубоглазый зверь придёт за ними так или иначе. Что бы не последовало за этим — нужно быть готовым. Множество глаз будут искать мальчишку. Множество рук — пытаться закинуть на него путы, чтобы лично притащить к Повелителю. Безликие воины в масках будут искать любого светловолосого и светлоглазого юношу. Может быть, Хайрул и откупился от армии Ганондорфа, но разве это остановит Ига от бесчинств? Они не герудо, и никаких клятв не давали. Их задача проста и понятна, и они приложат все силы, чтобы кинуть к ногам того, в кого они истово верят, свою добычу. А дальше… А что будет дальше, всем уже известно. Бумаги уже давно оставлены разложенными в идеальном порядке. Ганон в очередной раз находит сам себя погрузившимся в раздумья и смотрящим прямо перед собой. Судя по изменившемуся стрёкоту насекомых, уже начинается утро и постепенно теплеет, а кое-кто опять забыл о времени и забыл не то, что о сне — а даже о необходимости сменить одежду и снять большую часть украшений. Тяжёлые браслеты и колье откладываются в сторону, дышать и двигаться становится немного легче. Если прямо сейчас взять с собой настойку хайрулии и свежую одежду, то можно будет даже сделать всё до того, как остальная часть дворца проснётся. Если потом будет ещё возможность выпить после этого кофе, утро хоть немного перестанет быть настолько невыносимым. А короткий сон можно будет позволить себе днём, если повезёт. А если нет — вряд ли это ему и вправду навредит. Всё вокруг поразительно тихое. Спокойное. Словно ничего и не произошло. В почти пустых коридорах — редкие слуги уже снуют туда-сюда — раздаётся тихое эхо его шагов. Навстречу идёт девушка — одна из слуг Зельды, судя по тому что она хайлийка и облачена в голубые одежды. Взгляды их встречаются на слишком короткий промежуток времени, чтобы Ганон действительно мог понять, что прячется в её глазах. Может, страх или трепет. Может — ненависть. Они проходят мимо друг друга, словно каждый для другого и не существует. Ещё секунда — шаги служанки застывают. Смотрит в спину, не иначе. Интересно, с какими мыслями? Купальни встречают его мягкой прохладой. Ганон медленно опускается в воду, и она постепенно смывает всю его боль и усталость. Хочется просто раствориться. На несколько десятков минут — просто перестать существовать, беспокоиться и просто думать. Мышцы расслабляются, голова сама собой опирается о синюю плитку бортиков. Мысли, наконец, действительно немного проясняются. Становится легче. А если сполоснуть лицо — чуть сильнее похлопать по щекам, можно даже сбить назойливое ощущение сонливости. Зрение становится чётче. Наверное, жизнь была бы намного легче, если бы все проблемы можно было бы просто смыть вот так, как прошедший день и тревожную ночь, песок и пыль. Пока, кроме утомления и слабости, уходит только разве что назойливая боль. Всё растекается, уходит вместе с водой куда-то ещё. Слова — сказанные и нет, желания, тревоги. Это всё будет немного потом, когда нужно будет опять делать вид, притворяться слепым, глухим и глупым. Ниточки тянутся, тянутся и всё не рвутся — как же утомительно быть чужой куклой! Но есть те, кто просто не могут собрать силы и полоснуть по держащей их руке. Не важно, почему — будь это осознание собственной слабости, простой страх, согласие со своей жалкостью или же просто осторожность — факт остаётся фактом. Такой рывок можно сделать только единожды, и при этом — собрав всего себя. Является ли Ганон вообще хоть сколько-нибудь целым? Ещё один глупый вопрос. И зачем он только тревожит себя этим… Собраться с силами. Подняться. Тело вновь становится физическим и тяжёлым. Остаётся только самое неприятное во всей этой утренней рутине. Вытереться. Взять бинты, сложить. Нанести настойку с хайрулией — резкий спиртовой запах сразу ударяет в ноздри — смочить ею сложенные бинты. Обработать — сначала кисть руки, потом — запястья. Щиколотки, шея. Вроде, за последнее время ни одно из этих пятен не разрослось ещё больше. Это — хорошие новости. Плохие — в том, что они и не уменьшаются. Возможно это всё, что он может сделать. После этого всё, что остаётся — так это перевязать всё свежими бинтами и спрятать это всё насколько возможно — украшениями. Всё это бремя сковывает молодого повелителя, тянет к земле, замедляет движение. Всё в нём желает замереть. Вперёд двигает только мысль о том, что скоро всё закончится. А стоило, быть может, застыть камнем. Серьги, кольца — всё, что составляет его для окружающих взглядов. Юный и сиятельный, тень — но самостоятельная. Если Ганондорф был солнцем… кем тогда было его отродье — его лучами, луной отражающей чужой свет или просто уже обугленной деревяшкой? Каким бы ни был верный ответ, для большинства он будет — произносить презрительно, сцеживать сквозь зубы — «молодым господином», лезущим не туда, куда стоило бы, являющимся слабейшим и вероятно — недостойным. Его терпят только потому, что Ганондорф позволяет ему находиться тут (потому что Ганондорфу всё равно на то, что происходит в его владениях и за ними — а иметь кого-то, кто будет делать эту работу всё же сподручно, чтобы внезапно не случилось какого бунта или другой непредвиденной ситуации). Может, он и слабее, но в чём-то он всё ещё пока нужен, и наверное — стоило бы попытаться оставаться нужным так долго, насколько это вообще возможно. Иногда вопрос не в борьбе, а в банальном выживании, где второго шанса уже не будет. А пока нужно вдохнуть, выдохнуть, собраться. Выйти, наконец, из купальни. В коридоре они с Зельдой сталкиваются. Несколько секунд — осознание приходит не сразу. Точно. Она теперь тут. Она теперь его жена. Взгляд принцессы словно хочет пронзить его насквозь, и Ганон чуть поворачивает голову, избегая неприятного контакта. (_посмотри на меня, заметь меня, скажи мне хоть что-то уже_ слова опять застревают в горле Зельда отворачивается, поджимая губы.) Пусть будет так. Можно допустить некий безмолвный договор о несуществовании себя для другого. Это будет лучше для всех — просто продолжать вести себя так, словно ничего не случилось и каждый из них просто продолжает обычную жизнь. — Повелитель ожидает вас. Смотрит подошедшая стражница на него так, словно он сейчас попытается сбежать. Или просто с какой-то долей презрения — а возможно правильным будут оба варианта. — Хорошо, я уже иду. Его сопровождают. Смехотворно, конечно — словно и правда боятся, что он может что-то сделать. Он же не делает ничего — складывает руки в рукава халата, идёт — привычно-спокойно, всем своим видом выражая безразличие. Возможно, Ганону стоило бы трепетать или бояться, но подобные чувства он совсем не испытывает. Кажется, что за всё своё существование он не испытывал ничего — и с чего ему начинать прямо сейчас? Половина дворца, принадлежащая Ганондорфу, кажется… нет, даже не мрачнее. Она выглядит в точности так же, как и половина Ганона, и содержится в такой же чистоте и порядке. Но при этом кажется, что что-то здесь подтачивает изнутри, пробирается глубже, как паразит в древесину, чтобы разрушить и позволить гнили распространиться дальше. И теперь больные корни, впивающиеся в землю, просто отравляют её. Впрочем, это всё мысли и метафоры, в которых можно утонуть и не выплыть обратно. Лучше сосредоточиться на том, что сейчас он стоит перед дверью кабинета «отца». За ней уже слышен разговор — слишком тихий, чтобы понять, кто говорит, или о чём. Обычно, повелитель был бы в ярости за такую дерзость, как прерывание его разговора с кем-то ещё, но обычно он и не вызывает своего «отпрыска» просто так. — Повелитель, вы звали? Конечно звал. Пустой вопрос, формальная вежливость, симуляция уважения. Быстрый взгляд на пару фигур впереди — Ганондорф сидит за столом. Перед его глазами — карта с хаотически набросанными схемами и записями. Рядом, буквально на столе (мало бы кто ещё мог позволить себе подобную вольность), сидит, скрестив ноги, один из клана Ига. Впрочем, если бы Сонам был бы простым членом этого клана, вряд ли бы ему была позволена такая вольность, как сейчас, когда он почти по-детски непосредственно качает ногами и временами бросает взгляд на карту. Его внешность — несколько наивная — как и действия — зачастую почти шутовские — могли бы обмануть кого угодно, но Ганон слишком хорошо знает, что во главе клана Ига глупые люди не стоят. И Сонам за всей этой нарочитой почти-нелепостью прячет дьявольское обаяние проповедника и ум слишком холодный и временами даже пугающий. В какой-то степени — он древко того оружия, которое держит Ганондорф. — Ох, какая жалость… мне покинуть вас, мой повелитель? Со стола он спускается почти бесшумно, словно бы перетекает, смотрит глазами хитро так. Знает ведь уже ответ — и получая сухой взмах руки — кланяется уже с более серьёзным видом. — Как прикажете. Конечно, остаётся. Смотрит так, словно уже знает, что будет происходить. Конечно, так и есть. Физическая тень сейчас смотрит на тень метафорическую, что ликует внутри себя предвкушая что-то особое. — Я слушаю, — Ганон делает несколько шагов вперёд. Его «отец» вздыхает нарочито-устало, протягивает некий предмет, почти сокрытый под его ладонью. — Ты знаешь, что это? — Кусок дешёвой ткани? Очевидный ответ. Он не может сказать больше, чем видит, а предмет целиком от него намеренно скрывают. — А так? — ладонь, наконец, поднимается, и теперь можно понять, что так взбесило Ганондорфа. На холщевине небрежно и схематично, но достаточно понятно изображена кобра, раскрывшая свой капюшон. Теперь ясно, что именно могло взбесить его. Правда, зачем это подавать с такой театральностью — не очень ясно. — А так — это символ раскольниц, Отец, что противопоставляют себя Вам. На этот раз он удосуживается лишь низкого и утробного рычания да оскала. Конечно, всё и так было известно и Ганон только что проговорил максимально очевидный факт, но, с другой стороны, было бы всё-таки хорошо получить уточнение, с какой же целью его вызвали. — Почему они всё ещё досаждают мне? В этот раз они разрушили мою статую. Покусились на мой алтарь. Это твоя зона ответственности — следить за безопасностью. Не разочаровывай меня. «Ты знаешь, чем это черевато». Ганон знает прекрасно. Сонам расплывается в улыбке — наклоняет голову, тянется ближе к повелителю словно стелящийся туман. — Неужели ваш потомок не может до сих пор с ними справиться? Может, доверите это дело нам? Впрочем, тот удостаивается лишь отрицательным покачиванием головы. Нет, у тебя другая работа. — Продолжайте искать мальчишку. Ганон, что ты можешь на это сказать? — Потому что они хорошо знают местность, на которой ведут деятельность. У них много сочувствующих, а базу они вполне могут прятать в глубине одной из песчаных бурь. Они ведут борьбу на своей территории, что даёт им значительное преимущество. Ганондорф рычит уже более явственно, скалит клыки, приподнимается, опираясь руками на столешницу. Ощущение, что горло Ганона сжимается, словно кто-то потянул за удавку на его шее — но тот никак не показывает страх или трепет. — Это и наша земля тоже, — слова процеживаются сквозь плотно сжатые зубы, в глубине золотисто-алых глаз вспыхивают опасные искры. — И это твоя обязанность, мальчишка, выкорчевать эту сорную траву вместе с корнем. Пока ты с ней справляешься крайне плохо. Пауза неприятна. «Отец» поднимается медленно, опираясь руками на столешницу, обходит её. Дыхание тяжёлое, хриплое, почти-звериное. — Ты сам должен прекрасно понимать. Не слушаются — запугай. Вздёрни на видном месте их воительниц, сочувствующих, кого угодно. Пусть знаю, что за каждый такой поступок они будут расплачиваться втрое. Пусть страх скуёт их. Это и разрушит их изнутри. И потом они сдадутся сами, придавленные ужасом за то, какие последствия будут нести их действия. Звучит, конечно, хорошо, если бы во всём это не было бы одного большого «но». — Мой повелитель, — Ганон начинает тише, чем говорит обычно, но с места не сдвигается даже когда к нему подходят вплотную, — я ни в коем случае не хочу ставить под сомнения ваши слова — однако, мне кажется, что подобные действия поднимут лишь больше неудовольствия. Чем сильнее давление — тем большее сопротивление оно будет встречать. Люди, придавленные страхом и не имеющие, чего терять, будут сражаться в десять раз отчаяннее и жёстче. — Только и делаешь, что говоришь, — волосы на холке Ганондорфа буквально встают дыбом. Зверь, готовый к рывку. Желающий сейчас припечатать его к полу и разорвать живьём. Он в натуральной ярости — а Сонам, вертясь под правой рукой, словно подначивает. «Давай, впейся клыками в глотку, сломай уже это бесполезное нечто, что не может справиться даже с чем-то настолько простым, как подавление бунта» — словами не произносится, но движения и глаза говорят именно об этом. Не Ганону напоминать, что пока что Ига сами не справились со своей «простой задачей» в виде поимки одного хайлийского мальчишки. Очень хочется съязвить, мол, а что же ты о своих «успехах» молчишь — или тебе можно (потому что полезный) а мне нельзя — но подобное нужно сглотнуть подобно камням под нёбом и сделать вид, что укола в свой адрес (так и не проговоренного напрямую) он даже не заметил. Впрочем, эту битву, как и эту войну, он уже давно благополучно проиграл. — Говоришь, говоришь, говоришь, — уже-почти-чудище, что-то отдалённо напоминающего его самого (оригинал отражения? тело, тень и отбрасывающее? фигура с которой и списывалась нелепая статуя-пародия?) ходит кругами, дышит раздувая ноздри. От Ганондорфа пахнет чем-то неприятно-сладким. Запах инстинктивно отталкивает, хочется убежать, но нужно стоять недвижимым. — Ты только это и умеешь, бесполезная… марионетка! Удар глухой, когти впиваются во что-то. Наверное, должно быть больно и, наверное, хотелось бы отпрянуть, но подобное настолько привычно что переносится каждый раз на удивление легко. — Только и приходишь со своими планами, чертежами, дорогами, патрулями… думаешь, у меня правда есть на это время? Сонам — где-то там, за полами халата, скалится даже хищно. Не то, чтобы они с юным повелителем, конечно, соперники — но и не то, чтобы один другому нравился. Это не соревнование — а просто обоюдоострое презрение. — Отвечай сейчас же, сопляк! — ворот халата дёргают, слышится как ткань немного рвётся и расходится. Ну вот, теперь придётся ещё и о починке своего халата дать распоряжение — мысль рассеянная и досадная. — Отец, — тише и мягче. Чтобы буря улеглась, не стоит лишний раз усугублять ситуацию, — я думаю, у вас было бы ещё меньше времени, чем если бы вы занимались этим самолично, — и давайте признаемся честно, что скорее всего вы бы сделали ситуацию хуже. — Я взял на себя такую наглость как помочь вам и снять с ваших плеч тот груз, что будет отвлекать вас от цели, — да-да, продолжай так говорить. Словно бы в твою искренность и желание помочь действительно хоть кто-то верит. — Чтобы вы могли достичь её быстрее. — И в чём же заключается твоя «помощь»? — главарь Ига щурится, останавливается у книжного шкафа и опирается на него спиной. Лёгкий наклон головы, тон немного раздражённый — ну конечно, кто ведь занимается всеми жалобами на то, что Ига опять что-то где-то устроили? И даже если это не ни на что не влияло, как минимум это, наверное, должно раздражать. Возможно, _их_ в нём раздражает всё. — Пока наши люди живут хорошо, мой повелитель, у них меньше причин вас ненавидеть. Меньше причин бунтовать. Пока они чувствуют себя в безопасности, им незачем будет подвергать себя такому риску, как попытка переворота. Сколько раскольниц сейчас — чуть меньше сотни, верно же? Это не так много. Достаточно, чтобы совершать подобные, — кивает в сторону обрывка ткани, — манифесты, но недостаточно, чтобы развернуть полноценную войну и чего-то в ней добиться. Чем хуже будет жизнь у остальных, тем больше причин, помимо религиозных, у них будет присоединиться к этому движению. И вот тогда это уже станет опасным. Ганон, естественно, не скажет и половины того, что думает на самом деле. Этого ответа должно хватить. Ганондорф отступает. От его кожи ощущается жар, но теперь он не направлен на его «отпрыска» — просто бурлит как в закрытом котле. Потому что этот бесполезный кусок чучу прав. Потому что он делает всю эту нудную незаметную работу, которая позволяет ему не думать о таких мелочах. Не важно, насколько он искренен — важно, что в этом он так-то прав. Что придётся опять делать уступки, одолжения, тратить ресурсы на то, чтобы герудо не разрушили всё сами изнутри, пока они это могут. — Свободны. Оба. Всю свою писанину… прикажи принести сюда. Разберусь. — Да, мой повелитель, — Сонам кланяется серьёзно и почтительно — выходя ненадолго из своего вечного образа. Даже глаза теперь — цепкие и холодные. Он видит и знает больше, и он тоже прекрасно читает, что на самом деле скрывается за… Выходит главарь Ига тоже первым — но словно бы специально ждёт, когда выйдет Ганон. Несколько шагов они делают молча — оба закладывая руки за спиной и намеренно отведя друг от друга взгляд. — Наверное, мне стоило бы вас поздравить? — голос почти переливается ядом в ненарочной словно усмешке. — С чем? — почти не вопрос а скорее констатация. — Со свадьбой — с чем же ещё можно поздравлять вас, юный господин? Отхватили себе такую невесту — принцессу! Полагаю, это действительно что-то, что требует искренних поздравлений из самых глубин сердца. Словно бы разговор с Отцом мог послужить началом хорошего дня. И чего только Сонам хочет добиться? Его собеседник не разозлится и не позволит себе большего, чем ещё сильнее отвернуться, мягко намекая на неприятность этого разговора — чтобы потом достать из рукава трубку, набить её табаком и по привычке глухо щёлкнуть пальцами. — Спасибо, — ответ именно такой, какой требует от него ситуация. — Я могу передать только искренние поздравления молодожёнам! Надеюсь, что ваш брак будет именно таким плодотворным, каким его и прочат. И примите мои извинения — что так и не передал вам какого-либо свадебного подарка. Надеюсь, что у меня ещё будет возможность. Словно бы это не могло стать мерзким ещё чуть более — однако вот же. Продолжает. Намёки — совсем не намёки ведь а почти прямым текстом — «не волнуйтесь, и мальчишке мы горло перережем — только притащим сначала повелителю, чтобы он забрал причитающееся» — и останется тогда всего ничего, прежде чем наступит то, о чём он сам прочит со своей трибуны. И конечно, у него будет возможность — если, конечно, легендарный герой не окажется умнее и хитрее. Сейчас благополучие всего Хайрула зависит только от него. — Мгм, — по привычке кивнуть головой, показывая собственную незаинтересованность в дальнейшей беседе. Что, вылил из себя весь яд? Или хочешь чем-то добить? — Тогда до скорой встречи, «молодой повелитель». Был рад видеть вас… в здравии. Разговор окончен. Им, между прочим, в разные стороны идти, и Сонам продолжает идти по арочному коридору, а Ганон поворачивает в сад. Табак горчит на языке, дым царапает горло. Судя по положению солнца, скоро будет завтрак. Значит, пора идти в трапезную. Ганондорф, наверное, выходить из своего кабинета не будет весь день, а значит, что они с Зельдой опять останутся только вдвоём. Все Богини, и что ему со всем этим делать? «За что» — вопрос уже бесполезный, но хорошо хотя бы иметь намёк о том, как теперь быть в сложившейся ситуации. Он слишком много боролся, чтобы сейчас остановиться. Нужно подумать. Возможно, вечером стоит запереться в подвале. Там всегда легче — в прохладе и тишине. Может, какая-нибудь умная мысль, наконец, придёт в голову. Но это не сейчас, потому что сейчас есть другие дела. К сожалению, важнее — и потому не получится сбежать от них, заперевшись в своём кабинете и погребая себя в ещё большим количеством работы. Где-то на периферии зрения появляется светлая фигура принцессы. Одета слишком открыто — и для нежной кожи, которой обладают хайлийцы, это вредно. Наверное, стоит об этом сказать — или просто приказать озаботиться пошивом подходящей одежды. — Доброе утро… — Зельда запинается, кажется не очень зная, как к нему обращаться. По ощущениям — смотрит, буквально взглядом вцепляется. (посмотри на меня посмотри на меня посмотри на ме-) — С добрым утром, ваше высочество. Как вам ваши покои? Надеюсь, вы хорошо отдохнули. (разговоры, разговоры, ничего не значащие, пустые, бессмысленные. что можно на это ответить вообще?) — Да. Спасибо за беспокойство. Даже садятся они максимально далеко друг от друга — на противоположных концах стола. Ганон смотрит в арочный проём, где виднеется сад. Ест крайне неохотно. Зельда к еде так и не притрагивается. Кажется, от еды сейчас будет просто тошнить. Ничего страшного — она прикажет принести ей чай, когда вновь вернётся к себе. Он перебьёт голод. — Вам что-то не нравится в еде? Не смотрит, но замечает. Принцесса лишь отводит, наконец, взгляд. (это бесполезно, не так ли? словно бы её собеседник не совсем живой. это очень странное ощущение. неприятно скребущее.) — Всё в порядке. Спасибо за беспокойство, — нетронутая еда отодвигается. — Я покину вас? Если можно. Она не знает, что ей тут можно, а что — нельзя. Ей объяснили простые правила — не заходить на половину Ганондорфа, не спускаться в подвал — и всё. Никто не говорит, что ей нужно делать в той или иной ситуации. На что ей нужно разрешения — а на что нет. Голова разбивается на две части, мысли спутываются. Наверное, на неё так действует жара. Нужно будет отдохнуть ещё немного. — Да. Вам необязательно находиться весь день подле меня. Замечательно, значит — третье правило. В определённых пределах Зельда свободна настолько, насколько можно быть свободной в пределах одного крыла. Но хотя бы она и не заперта в своей комнате. В таком положении даже маленький плюс — уже плюс. — Благодарю. Хорошего вам дня. Образовавшаяся между ними двумя пустота холодная. Наверное, на это должно быть всё равно, но проблема даже не в том, что он — её супруг, или в том, что она любит или даже хочет его любить — Зельде самой хочется дистанцироваться от Ганона как можно дальше. Ей не делает больно то, что он её не любит — потому что они оба знают насколько взаимны эти чувства, и даже не то, что именно _он_ её игнорирует. Её безмерно злит то, чему она даже не может найти описание. Словно бы постепенно она сходит с ума, а что-то вытягивает из неё последние силы. Но об этом принцесса будет думать не здесь. Ей хочется поскорее запереться вновь в своей комнате и там и остаться. Ганон провожает её взглядом, тихо выдыхает. У него аппетита тоже нет. Наверное, от того, что всю ночь он не спал. И следующей ночью он не планирует спать тоже. Возможно — рациональная мысль неприятно заседает в голове — ему стоит подремать хотя бы сейчас. Обессиленный и злой он не сможет сделать ничего. Мысли будут опять путаться, идеи — рассыпаться под пальцами. И всё будет бесполезно. Сгореть вот так — не выход — потому нужно накопить сил, собрать себя по кусочкам насколько он сможет, и только потом обдумывать свой следующий ход. И кроме всего ему надо хотя бы через силу съесть ещё немного. Буквально заставить себя, даже если у еды нет никакого вкуса и даже просто глотать — уже противно. Ганондорф, кстати, к трапезе так и не выходит. Вероятно, он предпочтёт перекусить у себя в кабинете, или в другом своём рабочем месте. Не так важно. Главное, чтобы они меньше пересекались. Они — все трое. Потому что кажется что иначе, если они окажутся все вместе вынужденные притворяться что всё в порядке и под контролем — не пройдёт и нескольких мгновений, как всё просто взорвётся, и это точно будет катастрофой. Как всё сложно. Сколько же всего ему нужно держать в голове. Не хватает контроля, не хватает твёрдой почвы под ногами, не хватает ничего. Нужно больше. Он ненавидит это чувство. Усталость становится всё сильнее. В голове мутно, сосредоточиться не получается ни на чём, а тело ощущается тяжёлым и неподатливым. Всё, точно спать. Ему нужно несколько часов покоя — после всей той дороги, бессонных ночей и тревог. И когда же он стал таким слабым? (хотя, скорее всего, он был таким всегда. в конце концов, не зря же… старый ожог болит. так, словно он и не заживал, словно весь он вновь — открытая плоть и кости, опалённая — запах ещё такой мерзкий-мерзкий — кожа. да, не зря). Он поднимается со своего места, покидает трапезную. Забавно — вроде, во дворце появились новые люди, а ощущается он ещё более пустым. Только тревожных перешёптываний стало больше, да мелькающих слуг. Последние старались не попадаться ему на глаза по какой-то причине. Боятся? Ну, пусть боятся. Не то, чтобы они были далеки от правды. Главное не то, что они о нём думают, а как выполняют работу, и пока с этим никаких нареканий нет. Даст Мать Песков — и не будет. В личных покоях можно выдохнуть. Расслабить спину, снять большинство колец и тяжёлые серьги. Ощущения от этого почти всегда странные — словно Ганон остаётся беззащитным. Но спать всё это будет мешать, да и вряд ли кто-то попытается перерезать ему во сне горло. Не потому, что это невозможно, а потому что это бессмысленно. И всё же — как хорошо наконец лечь на мягкую кровать. Положить голову на подушки, расслабиться. Сон сковывает почти сразу же. Даже если в нём будет опять кошмар — стоило бы давно смириться с этим. Мягкая тьма окутывает. Погоня, битва — загнанный зверь борется тысячекратно отчаяннее. У него есть только один шанс, а у любимца Богини — всё время мира и вечнобьющееся сердце. Клинок вонзается прямо в лоб, разбивает очелье. Боль не приходит, приходит только холод. А за этим холодом накатывает волна. За волной в ткань мироздания пронзаются звёзды. Луна — белая, как кость — нависает над башней, на вершине которой он стоит. Вокруг башни бушует море — тёмное, чёрное, чужое. (за всю свою жизнь Ганон никогда не видел моря. даже во снах.) Ничего не происходит. Просто он, луна, бушующее море и каменная плитка. Интересно, это хороший знак или не очень? Уже не важно. Море, кстати, пахнет горькой солью. Не так, как пахнет кровь — потому что после крови остаётся железный привкус. А ещё море пахнет непривычным холодом. Почти — горечью утраты. Словно из него в это море вытекает что-то важное. Не физически важное, а просто какое-то абстрактное. Вода — в ней ртутные переливы, отражение светила, что само является отражением — поднимается медленно, касается ступней. Каждому сну суждено закончится. Ганон ложится на спину — рыжие волосы вливаются в черноту и серебро пламенем — смотрит на лунный диск в ответ. Вспоминает одну старую-старую детскую сказку, и позволяет себе улыбнуться. Да, когда-то давно, когда Золотые Богини ходили по земле… Потихоньку вода смыкается над его лицом. Дыхание остаётся прежним — спокойным и глубоким, только перед глазами теперь пелена. Кажется, это знак, что пора просыпаться. Вне сна холодно тоже — створки окна открыты, сумерки забираются в комнату кутающей прохладой. Стоит поругать собственную невнимательность — ещё бы немного, и он бы действительно замёрз. С другой стороны, в голове становится ещё чище. Немного отдохнуть в действительности было неплохой идеей. Кончики пальцев больше не дрожат, мысли вновь идут ровно так, как надо. Наконец-то. Все эти долгие и тягомотные несколько недель закончились, и внутри проклёвывается что-то кроме покорной усталости. Можно потратить ещё немного времени на себя и свои мысли — и потому Ганон идёт к своему рабочему столу, берёт несколько свитков — небрежно прикопанных среди всех других — складывает к ним несколько своих собственных записей. Потом нужно посмотреть, кстати, в библиотеке. Возможно, там ещё осталось что-то, что он пропустил. Но это потом. Всё постепенно, хотя и хочется привычно броситься с головой во всё это. Спешка уже не приведёт ни к чему. Ещё под всем этим лежит ключ — очевидно, нельзя обойтись без ключа, когда ты что-то хочешь спрятать или недоговорить. Есть места, которые просто не должны открываться кому-то ещё — пряча секреты так же, как грудная клетка прячет сердце. Если кто-то узнает и дотронется — скорее всего это обернётся смертью. И о чём он только думал? Вопрос, конечно, из тех что останутся без ответа. Мягкие шаги вниз по лестнице почти не слышны.Проворачивается в замке ключ. Клак. Хорошо смазанные двери почти не скрипят. Несколько секунд тишины — дверь закрывается с обратной стороны. Ганон щёлкает пальцами. У него впереди — вся ночь. Ночь, записи, и инструменты для работы.