The moon will sing

Линк смотрел на неё каждый раз и чувствовал себя тенью, что вытягиваются при жарком солнце, длинной но неотделимой, становящейся темнее тем больше, чем ярче само светило. Это были странные чувства — но приятные, хотя причины их и чёткие определения были недоступны юному рыцарю. Он просто знал, что они есть — и что для него они, наверное, одни из немногих ощущений в принципе, что не тяготят его. Они не были такими же простыми и понятными как долг и клятвы, но всё же в чём-то это было даже успокаивающе. Иногда, когда он отдыхал, это чувство разрасталось как молодой побег, от самого сердца по венам и нервам, становилось всё теплее и теплее, и от покалывания в пальцах можно было даже почувствовать счастье, но теперь эти корни оплетают душу, подобно сорнякам-душителям. Теперь отдых не приносит ничего, кроме чувства вины за то, что он ждёт в то время, когда нужно что-то делать. Всё, что составляло когда-либо Линка, был меч — продолжение его руки, и, наверное, даже больше — часть его души. Всё то, что отныне определяло его и направляло судьбу. Он весь в один момент стал не собой, а кучей разбитых линз, сквозь которые на него и смотрели окружающие. «Настоящий воин» — тянет жилы, проходит червём под кожей. Настоящий воин крепко держит деревянный меч и стойко принимает удар на себя. «Хороший рыцарь» — выдёргивает переплетение вен и нервов, бьёт разрядом по мышцам. Хороший рыцарь исполняет приказы и не задаёт вопросы, становится щитом, ушами, глазами и чужой честью. «Истинный герой» — проворачивается заевшим мотивом. Каким должен быть истинный герой? И какая из всех этих масок должна быть на Линка надета? (и вопрос, ответ на который Линк узнать просто-напросто не готов — что же под всеми этими масками находится на самом деле?) Постепенно за сумерками на пустыню опускается ночь. Прохлада становится всё ощутимее — хорошо, что на этот случай припасена парочка зелий. Тепло разливается внутри от желудка, успокаивает напряжённые мышцы, унимает дрожь. Становится легче. Путь всё ещё неблизкий — по ощущениям, прибудет он только к следующему вечеру. Сквозь песок, оседающий на коже и забивающийся под одежду, в самую пасть зверя. Это было плохой идеей — обречённой с самого начала. Отчаянный бросок вопреки. Возможно, он подверг всех опасности, возможно — принял худшее из множества решений, но… «Тебе нужно уходить» — слова Зельды застревают осколками между рёбер, впиваются в руки. «Так будет лучше для твоей же безопасности» — взгляд её при этом направлен в окно, голос тихий. Она, конечно, не позволяет себе слёз, даже сейчас. Линку же наплевать на свою безопасность, ведь у него есть долг. Ему уже давно не страшно за себя, и лишь решимость железным шестом идёт вдоль позвонков. Но, как рыцарь, он должен повиноваться этому приказу. Голова от этого раскалывается, и он не находит что сказать, лишь отвлечённо кивает. «У нас не хватит сейчас сил победить» — звучит горько и устало. Да, не хватит, да, пусть будет так, как ты скажешь, хорошо — пусть Импа спрячет Меч Всех Мечей, пока они все не смогут набраться сил и дать достойный отпор. Не Линку оспаривать её волю, хоть это и не значит, что он не поступит по-своему. Прямо в самую пасть зверя. Нужно дышать, глубоко и размеренно, не терять концентрации. Хочется сжать ладонь на рукояти меча, но сейчас заместо привычного оружия — лишь пустота. Не важно — вдох и выдох, шаг за шагом, сжимая губы и готовясь бросить вызов, не давая самому себе право свернуть. Какая бы маска не была на нём сейчас, он должен оставаться храбрым. Всё это уже происходило — когда-то давно — но точно с ним. Он этого не помнит, хоть и знает, что это точно было. Под другими звёздами, другими дорогами и тропами — и всегда к одной и той же цели. Наверное, это предрешено настолько же, насколько неизбежно то, что за зимой всегда следует весна. Все сказки и предания, которые ему рассказывали в детстве перед сном, заканчивались одинаково — зло изгонялось, мир наступал вновь, и разве сейчас что-то должно быть иначе? Это знание успокаивает, позволяет миру стать вновь чётким и понятным. Но что же за чувство тогда грызёт Линка изнутри, впивается зверем в потроха? Он никогда этого ранее не испытывал. Оно отзывается болезненно, пытается растерзать и ворочается каждый раз, когда он думает об их с Зельдой последнем разговоре. Об этом прощании, о всём том, что ему сказали и том, что за этим имелось в виду. О нависшем тогда чувстве неизбежности чего-то плохого. Постепенно приходит усталость, веки сами собой слипаются, и несмотря на все усилия этому противостоять уже нельзя. Когда Линк приходит в себя — небо уже предрассветно-алое, расплёскивающееся на всё вокруг. Жара ещё не вступила в свои права, но и ночной холод постепенно отступает. Пора продолжать свой путь — и тогда, вероятно, к концу этого дня или утру следующего он уже доберётся до точки своего назначения. Все вчерашние мысли и тревоги словно смыла бурная мелкая река, раскрошила о прибрежную гальку, и сейчас в голове не осталось ничего кроме непоколебимой решимости.

***

Процессия прибывает ко дворцу примерно тогда же, когда небо начинает темнеть. Медь проливается в сиреневу и рассыпается по облакам, оседает на остывающем песке, стены домов постепенно отдают накопленное за долгий день тепло. Всё покрывается дымкой, и огни в ней кажутся какими-то далёкими. Постепенно все останавливаются — ржут лошади, переговариваются стражники, слуги начинают разгружать вещи. Встречающих много — неудивительно, ведь для герудо их брак такое же важное событие. Даже удивительно, что по этому случаю здесь не было устроено никаких мероприятий — хотя, возможно, они пройдут с утра. Сейчас уже поздно, и долгий путь не мог не вымотать их всех. Зельда прижимается лбом к стеклу окна. Голова гудит и кажется тяжёлой — наверное, так действует на неё жара и духота — сухой воздух давит на виски, сжимает голову и всё тело, и поднимающаяся прохлада не слишком помогает избавиться от этого чувства. Хочется просто закрыть глаза и проспать — ощущение, словно она не сомкнула глаз с момента церемонии. Глупое, конечно, ощущение — потому что она точно помнит, что почти весь путь продремала — но усталость от этого, кажется, становится только сильнее. Гул и гудёж, словно бы она заперта в раскачивающемся колоколе, нарастает и нарастает, прежде чем затихнуть так же резко, как начался. Дверь кареты приоткрывается, и замкнутое пространство наконец наполняется свежим воздухом. — Ваше высочество? — протянутая ладонь принадлежит Ганону. Ещё несколько секунд Зельда пытается понять, что его обращение за собой предполагает. Предложение помощи — банальная вежливость, но сейчас она не в том положении, чтобы отказывать. Всё тело словно одеревенело, и кровь медленно возвращается к затекшим конечностям с неприятной, тянущейся болью. — Благодарю, — первые пара шагов даются с трудом, и ей действительно приходится опираться на чужую руку. Странно — теперь на неё смотрят почти безотрывно, словно чего-то ожидая. Возможно — это всего лишь ощущение, но слишком некомфортное чтобы его не хотелось стряхнуть со своей спины. Хочется оглянуться — найти хоть кого-то, кто был ей союзником, но взглядами они встречаются лишь с Ганоном. Странно — кажется, это первый раз, когда они смотрят друг другу в глаза, но в золоте чужих глаз нельзя прочитать ни торжества, ни злорадства, ни даже сочувствия. Кажется, что в нём нет ни одной эмоции, и лишь отчуждённая вежливость руководит его действиями. — Я сопровожу вас. Со стороны дворец кажется огромным. Конечно, он ни в какое сравнение не идёт с замком Хайрула, но сейчас, когда он ещё и возвышается над остальным городом — он кажется действительно большим и монолитным — словно высеченным из одной каменной породы. Где-то там на подкорке откладывается это гнетущее ощущение — и пока Зельда преодолевает пару десятков ступеней наверх — оно становится всё сильнее и чётче. Когда наконец ступени заканчиваются, в тронную залу кроме них троих — Ганондорфа, Ганона и её самой — входят только человек пять стражи, но и те словно бы в один момент растворяются в тенях. Кажется, сейчас должно быть что-то сказано — но молчание всё длится и длится. — Добро пожаловать в ваши новые владения, принцесса. Надеюсь, что вы будете достаточно благоразумной, чтобы не позволять себе… никаких выходок, — и, несмотря на то, что голос Ганондорфа всё так же спокоен, в нём отлично слышна нескрываемая насмешка. — Надеюсь, скоро вы привыкнете к своему новому положению — и, поверьте, это станет проще, если вы сразу запомните, что сопротивление бесполезно. Хорошего вам пребывания здесь, — в его глазах отражается пламя — и это совсем не отблики факелов. Оно похоже на пламя злорадства, что разжигается в груди того, кто уже одержал победу. Он точно знает, что теперь всё будет именно так, как ему нужно, и можно было даже не тратить слов на что-то столь незначительное, как принцесса. И даже если он ожидает — хоть и не надеется на — сопротивление, всё это вряд ли уже на что-то повлияет. Его силы достаточно, чтобы смести оставшиеся преграды, и это знание просачивается словно сквозь его кожу, подавляя любое желание сопротивляться, и это ощущение не отступает, когда Ганондорф оставляет их и направляется в своё крыло. Молчание. — Я полагаю, у вас сейчас нет сил на большую экскурсию, ваше высочество. Слова отражаются холодным эхом, в словах нет какого-то подтекста или смысла, они произносятся, потому что должны быть произнесены. Говорящий смотрит поверх её головы. — В крыло повелителя лучше не заходить. Он не очень любит гостей, особенно — непрошеных. Если вам что-то потребуется — рядом с вами всегда будут слуги. Если это что-то срочное — обращайтесь ко мне. Ганон отпускает её ладонь, тихо идёт в ту же сторону, что и его отец — к проходу, находящемуся за троном. Зельде, наверное, не остаётся ничего иного как следовать за ним в пустой коридор, объединяющий оба крыла и зал. Если прислушаться — где-то там за стенами всё ещё тлеет жизнь. — Ещё что-то, что мне нужно знать? Камни мягкие — слова от них не отражаются, но словно застревают. Тяжёлая резная дверь почти не скрипит, когда её открывают. Звуки вязкие. Зельда догадывается, что знать ей больше ничего не надо, и потому наверное даже не ожидает, что ей и правда ответят на вопрос. Слышно, как с шумом набирается сухой воздух в чужие лёгкие — то ли усталый, то ли немного раздражённый вдох. — Никто не будет препятствовать вашему передвижению в пределах этого крыла. Ганон говорит словно не с ней, все его слова спокойны и словно бы не касаются её напрямую. Он идёт вперёд, и взгляд его направлен куда-то в сторону, избегая, не замечая. Что-то встаёт в горле, мерзкое, несформировавшееся и противное. Хочется самой отвести взгляд, но Зельда продолжает смотреть прямо на него. Ещё одна дверь. Холодный ночной воздух врывается ненадолго в замкнутое помещение, приносит за собой тихий плеск воды. — Сад соединяет обе стороны дворца. Так же там находится проход в обеденную комнату, и… Говорит, говорит, говорит. Ни одно из этих слов в действительности ничего не значит и ни одно из этих предложений не обращено в действительности к ней — скорее, к какой-то пустоте за его плечом. Посмотри на меня. Обратись ко мне. Назови по имени. - … так что книги и свитки лучше не выносить из библиотеки… Библиотека. Купальни. Весь этот поток слов проходит мимо, но какие-то основные моменты всё же задерживаются в памяти. Теперь это место, в котором Зельде придётся жить. Человек, с которым ей придётся делить кров, но который продолжает делать вид, что он почти один. Почему её продолжают игнорировать? — Единственный запрет — это спускаться в подвал. Он большую часть времени заперт, но так или иначе я надеюсь на ваше благоразумие. Звучит угрожающе. Очень хочется понять — если не по голосу, то по лицу говорящего — является ли это действительно угрозой, предупреждением или чем-то ещё, но не интонация, ни выражение не меняются, оставаясь подобием безжизненной маски. Отчётливо хочется сделать что-то такое, чтобы эту отвратительную маску разбить — вывести на любую эмоцию — гнев, ненависть — да что угодно кроме постылого безразличия. Может хоть так принцесса станет для него существовать — но разум отрезвляющей иглой напоминает, что подобное если не бессмысленно, то сделает ситуацию ещё хуже. Безразличие всё ещё лучше неприкрытой ненависти. — Я поняла. Лучше бы её сразу просто заперли в комнате и никуда не выпускали. Не понятно, правда, чем лучше — но что бы не происходило сейчас - оно кажется слишком невыносимым. Всё лучше, чем это. Посмотрите уже на неё. Хоть что-то, хоть как-то. Разбейте это стекло, сомните серебряную прослойку, протяните руку, обратитесь — «ты». Она не может кричать, она не может звать, у неё нет сил пробиться самостоятельно, и всё, что Зельде действительно остаётся — сглотнуть все чувства ещё глубже, чувствуя, как они накапливаются где-то между рёбер, давят на диафрагму. Но ничего не происходит. Ничего не меняется. В мягкой тишине можно услышать только их тихие шаги и журчание воды за стеной. Всё остальное вокруг застыло или спит, и только тени вытягиваются как-то неестественно. Как бы обманчиво ощущение одиночества не было, вряд ли они в действительности одни. Длинные тени искажаются ещё больше, когда они поднимаются по лестнице, тянутся за ними следом, чуть ли не шаг в шаг. — Ваши покои, — Ганон останавливается в самом конце прохода. Значит, спать они будут порознь. Наверное, это должно принести хоть какое-то облегчение, но вместо этого продолжает разливаться ядом. Даже сейчас он стоит к ней спиной, опускает ладонь — не на дверь, а на стену рядом. — Если вам в них что-то не нравится — скажите слугам. Оставшиеся ваши вещи принесут завтра. Ещё несколько секунд они оба остаются недвижимы. — Спокойной ночи, ваше высочество. Даже по имени её не называет. «Ваше высочество» — словно у этого её высочества даже имени нет или оно обожжёт язык, если попытаться его произнести. Злит. Это неимоверно злит, выводит почти до невероятного — в бессилии хочется сказать хоть что-то колкое, такое, что проникло бы под самую кожу, задело нервы, заставило если не извиться от боли, то хотя бы вздрогнуть. — Взаимно, — это всё, что она может выдавить из себя прямо сейчас. Даже поддержание видимости хоть какой-то искренности тратит последние силы. Где-то в её груди сейчас догорает звезда, пока её вновь оставляют в одиночестве — теперь совсем. Зельда рассеянно смотрит на спину чужого халата, расшитого причудливыми узорами, но прежде чем Ганон хотя бы подумает о том, чтобы обернуться и посмотреть, она толкает дверь в свои новые покои. Что же, хотя бы они не похожи на клетку. Обычно, в замке её бы ждали служанки, чтобы помочь раздеться и привести себя в порядок перед сном, и пока происходит вся эта рутина — заодно переброситься парой новых сплетен. В это время за дверью стоял Линк. Его никогда невозможно было услышать и об этом, наверное, трудно было бы догадаться — если бы не каждый раз, когда служанки уходили можно было поймать взглядом светловолосого рыцаря. И тогда несколько мгновений они смотрели друг на друга, прежде чем она опустит голову на подушки, а он — исчезнет до следующего рассвета. Это тоже было что-то вроде рутины. Монотонной и успокаивающей, настолько въевшейся в каждый день, что кажется, всё всегда будет происходить именно так. Слёзы подступают к горлу. Зельда очень, очень (очень-очень-очень) сильно устала держать всё в себе. В очередной раз сглотнуть всё это просто не получается — оно выходит сначала сдавленным кашлем, потом переходит судорогой в плечи, и лишь на самом выдохе это всё получается перехватить, пережать собственную трахею, чуть не исторгнув всё непроговоренное. Тихо, шаг за шагом — нужно пройти всего ничего, чтобы опуститься на кровать. И ноги совсем не подкашиваются, и это совсем не дрожь по всему телу. Всё хорошо. Всё под контролем. Ладони сами тянутся к сухим щекам, накрывают глаза. Вдох-выдох. Несмотря на всё, где-то глубоко внутри она всё ещё чувствует себя так, словно и вовсе не покидала замок Хайрул. Все чужие слова, все чужие реакции просто не касаются её, оставляют в странном подобии пустоты. Становится душно. Вдох-выдох, нужно дышать глубже. Платье бы расстегнуть — оно сдавливает грудь, не даёт лёгким раскрыться, а потом — сходить в купальни, чтобы смыть с себя этот день, неприятный запах, и всю себя заодно. Плотная шнуровка распускается неохотно, упрямо не хочет выскальзывать из петель, давит, давит, давит. Нужно бы ещё ворот ослабить, пуговичка за пуговичкой и воздуха станет ещё немного больше. Мысли в голове потихоньку проясняются, успокаиваются, и волна горечи отступает, так и не успев накрыть её с головой. Медленно, капля за каплей, возвращается самообладание, и можно наконец открыть глаза. Как раз вовремя — за дверью слышатся шаги и неуверенное перешёптывание, прежде чем раздаётся робкий стук, а затем — нестройный хор девичьих голосов — «Ваше Высочество, можно зайти?». Ваше Высочество. (Словно у неё нет имени. Словно на самом деле её не существует.) — Да. Да, заходите. И всё же — тошно. Но хотя бы — две пары рук помогают избавиться от платья совсем, а потом и от корсета. Всё это происходит в молчании, но в чужих лицах легко прочитать беспокойство. Ей, наверное, соболезнуют — касания почти мягкие, осторожные. Сегодня — никаких глупых разговоров, сплетен, шуток. Словно избегают, стараются лишний раз не смотреть, не трогать, не обращаться. Воздуха становится слишком много. — Вы… можете не стесняться, если хотите поплакать. Мы никому не скажем. Её словно бы даже жалеют. Сочувствуют, что ли. — Всё в порядке. Я не хочу, — и действительно ведь, под глазами сухо так — и даже если постараться и быстро-быстро поморгать вряд ли получится пустить хоть одну слезу. Зельда уже не хочет ни плакать, ни злиться, ни кричать — сегодня уже она слишком устала для любого из этих вариантов. Хочется лишь тихо попросить положить полотенца рядом с ней и оставить её одну. В купальни она может спуститься сама. Хочется как-то избежать продолжения этого разговора — бессмысленного и пустого. Чужое сочувствие сейчас кажется плоским и тусклым, и скорее требующим от неё определённой реакции, чем искренности. Может, в ней действительно что-то не так? — Оставьте меня, дальше я сама. Короткий жест — принцесса хочет, чтобы её оставили одну. Ей повинуются безмолвно, хотя на лицах служанок отпечатывается тревога и за дверью застывают совсем ненадолго — словно в надежде что-то услышать — но в покоях застывает тишина. Только потом они уходят. Может, с ней действительно что-то не так? Эта мысль не оставляет Зельду, когда она сама выходит в коридор, пока идёт к купальням. Если бы только её суть была похожа на древние механизмы, всё было бы проще. Поломку можно устранить, повреждённые детали — заменить. Всё работает по чёткой, понятной логике, и при должном упорстве это можно понять. А если механизм не выполняет свои функции, его можно модифицировать или заменить. Было бы так проще, если можно бы было… В купальнях едва-тепло и очень влажно. Ещё оставшийся запах то ли масел, то ли благовоний расслабляет, позволяет освободить голову от навязчивого жужжания хотя бы ненадолго, а вода смывает пыль, пот и усталость. Под слоем всего этого Зельда не находит ничего больше, чем саму себя. Сколько бы жёсткая мочалка не проходила по коже, она не может избавить от этих странных чувств, а ещё — от въевшегося накипью чувства вины. Оно всё остаётся тем же, и даже привычные маленькие ритуалы уже не спасают. Ничего уже никогда не будет как прежде, что бы Зельда не делала и как бы не старалась от этого уйти. Возможно, она просто боится посмотреть правде в глаза, а может — это всё просто усталость. Мысли рассеянны и нечётки, как и её отражение в холодеющей воде. Сколько раз она так стояла по пояс в воде, в намокших, и от того тяжёлых одеяниях и молилась, молилась, молилась — пока голос не начинал хрипеть, пока ноги не подкашивались и пока мир не начинал плыть перед глазами, сколько раз, стоя в храме, взывала к статуе Богини — но ничего не случалось. Богиня продолжала смотреть на неё с нежной, материнской, но такой отрешённой улыбкой. Мягкие черты её были ласковы ко всем, но принцессе ли не знать — Богиня, вероятно, даже не замечает её. Как бы она не старалась, сколько бы не обращалась к ней, у Зельды словно нет внутри чего-то важного. Что-то внутри просто сломано или вовсе отсутствует — и пока она слушала истории про королев древности, делящих с ней судьбу и имя, ни в одной из них она не видела себя. Ни от одной из них ей не передалось ни внутреннего света, ни сил, ни какой-то магической, особенной мудрости — и сейчас это чувствуется как-то особенно ясно. Сколько бы книг не было прочитано или молитв изречено — этого всё равно оказывалось просто недостаточно. Сколько бы она не спускалась к холодной глади воды источников — это не могло изменить то, каким разочарованием, наверное, её видели окружающие. И если вся эта затея со свадьбой была в том, чтобы удержать кого-то, владеющего частью Трифорса как можно ближе, интересно, догадывается ли Ганондорф об этом всём? И если да — на что он сделал свою ставку — ведь этот брак не мог быть просто гарантией мира. Теперь давят стены. Тяжело опускаются на виски, придавливают и оставляют без возможности пошевелиться и подумать. Это, наверное, всё усталость, и Зельде нужно просто отдохнуть. Завтра в голове станет легче и можно будет о чём-то думать, а не плутать, словно в лабиринте, путаясь в собственных ногах — по крайней мере раньше это помогало. Поможет, наверное, и сейчас. Главное — найти силы выбраться из холодной воды, выдернув себя заодно и из омута мыслей, завернуться в полотенце — оно кажется ещё пахнет травами или чем-то таким же знакомым — и заставить себя вернуться по тёмным коридорам в чужую пустую опочивальню. Кровать кажется слишком мягкой, до отвратительного неудобной — ощущение такое, что в ней можно провалиться. То же самое касается и подушек — голова в них просто тонет. Сон, несмотря на усталость, никак не приходит. Где-то там, за стеной, ворочается что-то — чётко ощущаемое как плохое. За дверью слышно дыхание — вдох-выдох-вдох на счёт три. Кто-то стоит — наверное, тоже вслушивается в ровное дыхание принцессы. Во дворце, несмотря на ночь, почти никто, кажется, не спит. С самой высокой точки небес Зельда проваливается — всё ниже, ниже и ниже, пока не погружается в расползающуюся, движущуюся тьму, пожирающую её множеством глаз. Когда Линк позволит уснуть себе, перед его глазами не появится ничего. Ганон так и не уснёт.