***
— Что случилось, Софи? Такой простой и понятный вопрос вгоняет в ступор. Я беспомощно открываю рот, собирая все смешанные и бурлящие чувства в сердце. Они, как перегоревшие угли, едва вспыхнули красным, будто под порывом ветра, но усталость, моральная и физическая, быстро потушила чуть разгорающийся остов эмоций. Захотелось упасть в беспамятстве, забыться, потеряться в бескрайне пустоте собственного я, выжженного чужой злой волей, но темный выжидающий взгляд Макса, моего единственного спасителя, словно булавкой приковал сознание к месту. Ему нужен был ответ, внятный и желательно краткий, будто всё произошедшее могло уложиться в пару предложений, в строку из задачника по психологии. Больничные стены давили на мой разум, напоминая клеть. Еще одни ограничения для моего «блага», словно предыдущих было недостаточно. — Почему ты не ушла раньше? В тоне Макса слышалось недоумение, привычное и обыденное. Для него мир прост и ясен, если дают — бери, если бьют — беги. Как такому человеку объяснить, что жизнь не всегда укладывается в черно-белые рамки понятий о добре и зле, о любви и ненависти. Иногда одно кажется другим, и ты ни за что на свете не разделишь привязанность к возлюбленному и зависимость от него. Изо дня в день твое сердце ведет непримиримую борьбу с головой, ослепляя, притупляя, обманывая. Тебе говорят, что возможность быть любимой это величайшее благо, которое надо заслужить, как до этого ты заслуживаешь любовь родителей, учителей, сверстников. Весь мир вторит этой простой мысли: нет ничего, чтобы ты получила просто за то, что ты есть, любое благо нужно добыть. Я своё добыла. — Думала, он меня так любит. Улыбался мне и признавался, что я много для него значу. Я важна, пока веду себя как надо. Мне почти что стыдно признаваться в этой слабости, стыдно говорить, какой была дурой. Я отворачиваюсь к окну, за ним то ли зима, то ли осень. Последний год сезоны сменялись незаметно, мне оставалось лишь изредка отмечать их, поглядывая из квартиры. Сейчас так же, и будто время летит мимо, жизнь не касается меня, вычеркнув из своего мерного течения, как брак, как лишний элемент, неспособный вернуться из заточения собственного кошмара. А окружающие невольно повторяют, безукоснительно избегая сострадания. Медсестры хладнокровно осматривают со смесью жалости и брезгливости, мне проще прятаться от их взгляда, помалкивая о боли, тревогах и бессонных ночах, лишь бы не видеть осуждения. Макс тоже не понимает, он сидит рядом и поддерживает в меру сил, он обязательно вытащит меня из этого ада, но в его глазах… растерянность. За всё время дружбы с самого детского сада это первое серьезное испытание для нас, и я уже чувствую, что никогда не смогу быть действительно откровенной с ним. Часть пережитого останется только со мной, навсегда.***
Новая вспышка боли вырвала меня из забытья, из странного неожиданного сна уже утерянной жизни. Что-то остервенело вцепилось в шею у самого плеча, множество острых как бритва зубов нагло и бесчеловечно вонзились под кожу. Кровь щедро хлынула в чужую пасть, и я дернулась в испуге, вдруг обнаружив, что руки свободны, лишь плечи вдавлены в жесткий матрас койки. Некто, склонившийся надо мной, даже не потрудился связать или обездвижить иначе, целиком полагаясь то ли на собственную силу, то ли на мой страх. — Отпусти… Стиснув зубы до скрипа, я на ощупь попыталась оттолкнуть от себя незнакомца, едва представляя, что останется от шеи после его сытного ужина. Меня и так мало, слишком мало осталось, чтобы еще одна падаль смела присваивать мое тело себе. Закричав от натуги, я выгнулась, надеясь сбросить чудовище набок, под пальцами звонко затрещала ткань рубашки, едва поблескивающей в полутьме. Тварь с почти человеческим обликом едва шелохнулась, но челюсти, ни на йоту не ослабляя хватку, мерзко, мучительно, потянули мою плоть за собой. Шансы выбраться, освободиться и уж тем более сбежать таяли с каждой секундой. Я ощущала, как кровь влажными разводами холодила кожу. Вокруг было слишком темно, чтобы разглядеть ближайшие предметы у постели, и глухо, как если бы мы находились под землей. Никаких окон, никаких дверей, нас словно замуровали одних, и никто из живущих уже не сможет узнать, что я еще жива, возможно последние минуты, но еще борюсь и нуждаюсь в помощи. В нарастающей панике я начала беспощадно бить чудовище по голове, почти бесполезно, но, нащупав глазные яблоки, без сомнений нажала на них так сильно, как было возможно. Утробно зарычав, некто отпустил мою шею, разжав зубы и отшатнувшись назад. В полумраке показалось лицо эльфа, перепачканное бурыми пятнами. Красивый, безумно красивый, с изящными чертами, он напомнил мне кого-то, будто мы виделись раньше, хотя я могла поклясться, что запомнила бы такую внешность при встрече. — Ты проснулась? Голос, слышанный мною совсем недавно, ударил по нервам новым разрядом тревоги. Трясущимися пальцами я прикоснулась к ране в попытке оценить ее размер и глубину. С такой далеко не уйдешь, даже если бы я узнала, как выбраться из проклятой камеры. Браслеты-ограничители как специально многозначительно вспыхнули теплыми золотистыми узорами рун, намекая, что магии мне не видать. Придется отбиваться по старинке, как у меня никогда не получалось. Единым плавным движением эльф снова склонился к моей шее, гипнотически быстро и легко прикоснувшись губами к остаткам крови. Невесомый жест мучителя подействовал не хуже разряда тока. Оттолкнув мужчину, я тут же попыталась отползти в угол койки у самой стены. В мутном свете браслетов на лице эльфа вдруг показалось искреннее удивление. — Почему ты сопротивляешься? Слегка растерявшись от странного вопроса, я промолчала, больше занятая накатывающей на тело слабостью. Как после долгой болезни — было ощущение, что руки и ноги перестают мне принадлежать, наливаются свинцом, голову клонит в сон, но страх еще достаточно будоражил, не давая сдаваться. Скептически осмотрев меня, эльф неодобрительно покачал головой и, к моему удивлению, нападать вновь не стал, хотя с каждой секундой я становилась всё более простой целью. Соскользнув с кровати и поднявшись на ноги, мучитель небрежно поправил рубашку, а спустя всего мгновение открыл непримечательную дверь в углу комнаты. Переступив порог камеры, он словно забыл про моё существование. Дверь закрылась, погрузив комнату в полутьму. Кроме койки в ней не было абсолютно ничего. Собрав последние крохи упрямства в кулак, я ощупала и осмотрела все близлежащее пространство, ощущая, как вопросы множатся в беспокойной голове, и я едва выигрывала у чувств возможность хоть как-то действовать. Хотелось разрыдаться прямо на месте, всхлипы то и дело сдавливали горло. Я поглядывала на место, где закрылась дверь, ослабленный разум рисовал звуки, которых не было, и дрожащую, туманную картинку на периферии зрения. Вот-вот появится щель, вот-вот послышаться шаги, сейчас-сейчас кто-то войдет, уже входит, он нападет до того, как я успею повернуться. Глаза устремлялись на зов страха, вновь и вновь натыкаясь на глухую темноту без намека на новых посетителей. Из последних сил я вытягивала руки, браслетами освещая камеру. Кажется, меня не предполагалось кормить, и уж тем более загадочные тюремщики не ожидали, что мне понадобится уборная. Всё пространство стен, пола и потолка оказалось обшито досками с выжженными на них символами. Большинство обозначений рисунков я даже узнала, благодаря моей работе с ограничителями. — Бред, какой бред… Мне снова это снится? Теряя возможность бороться с собственным отчаяньем, я забралась на койку, словно по-детски надеясь, что она убережет меня от чудовищ, рыщущих в темноте. Измученное тело начала колотить жуткая дрожь, разрозненные мысли метались в голове. Я пыталась оценить своё состояние, но в мысли лезли воспоминания о снеге, о небе и о черном песке. Об ужасах, коже, гниющей на костях и свободно сползающей с черепа, об утрате своего тела. Те крысы, жуткие, отвратительные крысы, окружавшие меня и поддерживающие сумасшедшую мысль: еще чуть-чуть, и ничего не останется, совсем ничего. Я думала о том, как смогу жить дальше без кусков плоти, и пока она опадала в песок, надеялась, что всё можно вернуть на место. Кто мог навлечь на меня этот кошмар? Не находилось слов описать, какая проклятая мразь могла додуматься до такой пытки. Хотя даже не это главное. Я видела там среди ужасов еще кое-что, сшитое чьей-то неловкой рукой. Он был похож на Ньярла, он был… Где же Ньярл? Мы успели соприкоснуться пальцами, я точно это помню, но дальше в снег вытащили меня одну. Неужели он остался на берегу черного океана? Нет-нет-нет, так не должно быть, он обязан быть со мной. — Ньярл, пожалуйста, ответь. Затаив дыхание, я прислушалась к шуму в черепной коробке, но ни одной мысли, ни самого тонкого, незаметного голоса соседа я не услышала. — Пожалуйста. Набравшись терпения, я прижалась к стене, обняв колени, и мысленно заставила себя ждать, внушая себе столько сосредоточенности, сколько требовала едва маячившая в душе надежда. Замерев, боясь спугнуть или заглушить чужой голос, я почти перестала дышать, в безызвестности, бесконечно давящей темноте не понимая, не отслеживая, прошел всего лишь миг или бескрайнее количество времени. — Ньярл! Тишина в голове ощущалась как предательство. Он остался там, не может быть, не может, не может… Закрыв лицо ладонями, я сползла по жесткому матрасу, скрючившись нервно и напряженно. Хотелось куда-то себя деть, куда-то сбежать, возможно спрятаться в собственном сознании среди свечей, но ход туда был закрыт. Стоило только попытаться пробраться в ментальное убежище, как кожи на горле коснулось нечто горячее. Ощупав его, я услышала как браслеты ограничителей звякнули, стукнувшись о плотный металлический ошейник, как у рабов Тэта. Давно я не была такой беспомощной. Нагревшись, словно от печи, мои оковы сильнее замерцали, и вместе с тем будто подавили разум, возвращая меня в мутное беспамятство. Носа снова коснулся запах больниц, хлорки, кварцевания и мерзкий дух лекарств.***
Среди холодных светлых стен неуютно настолько, что хочется плакать без остановки, пока не кончатся слёзы. На больничной койке неловко, неприятно, неудобно, тошно до той степени, что можно отдашь душу за возможность, просто перевернуться на бок, но капельницы, тянущиеся к катетеру, нельзя тревожить, врач и медсестры строго настрого запретили вставать, запретили сидеть, запретили возиться в постели. Не дай боже я поврежу едва спасенное тело, живот, и всё, что ниже. Дежурный и так сегодня смотрел на меня как на последнюю идиотку, когда я призналась, что еще собираюсь когда-то рожать. Такое простое, понятное желание быть любимой и завести семью почему-то встречает усмешку особенно у тех докторов, что постарше. Для них я не жертва чужой жестокости, а лишь дурой, безмозглой идиоткой, которая выпустит в мир таких же людей, как и я сама. Об этом почти в лицо мне заявила одна из самых хамоватых медсестер, разговаривая с коллегами у двери палаты. Не то чтобы я не привыкла к такому отношению, но всё же надеялась, что это со временем поменяется. Спина ноет, гудит от усталости, не дает поспать и расслабиться, стоит лишь провалиться в беспамятство, как боль вырывает меня из сна. Я перестала следить за часами, где-то внутри ощущение пустоты снова режет и без того измученную меня. Пузырьки на высоких стойках меняются, свет то появляется, то пропадает. Где-то рядом вновь возникает Макс. От него пахнет странно, дурно. Он говорит что-то о жертвах насилия, о том, что общался с психологом, будто теперь наконец-то сможет меня понять. — Я слышал твой препод, он… не первый раз находит себе жертву, правда до такого не доходило, и конфликт в вузе заминали. Уважаемый человек, окружающие его просто обожают, коллеги чуть ли не молятся, хотя некоторые из них уже догадываются, что большую часть своих гениальных идей он брал у влюбленных в него девчонок. Особое отношение и чересчур смазливое лицо делали многое. Закрыв глаза, я надеялась снова уснуть, отключиться без сил, отвечать всё равно не было смысла, все прекрасно разбираются в ситуации и без меня, но Макс подошел ближе, присев у постели. Привлекая внимание, он, протянув руку, осторожно коснулся плеча и улыбнулся так обнадеживающе как мог. — Всё будет хорошо, я обещаю. Вкрадчивый голос был полон уверенности, ему подспудно хотелось доверять, несмотря на стыд и неловкость от таких встреч в палате, но передо мной вдруг возник последний аргумент его убеждения. Опустив взгляд и проследив за ладонью, выглядывающей из-под края кожаной куртки, я увидела покрасневшие, сбитые костяшки с царапинами и следами чьей-то крови. Изумленно подняв брови, я с некоторой оторопью заметила, как губы Макса растягиваются в улыбке. — Я кое-что исправил. Только давай это останется нашей тайной. — Макс… Подтянув к себе стул и усевшись рядом, парень поймал мою ладонь, переплел наши пальцы и уложил голову на край пахнущей мылом постели. Он выглядел потрепанным, уставшим, с синяками под глазами, едва ли такими же как у меня, но яркими, ясно обозначившими бессонные ночи. Мягкое, ненавязчивое присутствие теплом в душе и старыми воспоминаниями бередило во мне почти забытые чувства и воспоминания. Макс всегда старался помогать, заступаясь за меня, жалея, разделяя горести и радости. Первые неудачные попытки кататься на велосипеде прошли под его надзором. Прыжки с крыши в снег, бои на палках, как на световых мечах в Звездных воинах, исследования заброшек, походы в лес и его первые драки с ребятами из параллельного класса. Синяки, ушибы, ссадины, порезы и растяжения. Его разбитый нос и мой укус на ноге от соседской собаки. Обо всем этом я вспоминала не раз и не два в своем заключении, удивлялась тому, насколько неожиданно может повернуться жизнь, что друзья теряются незаметно, ускользают, и больше их не найти. Будто с возрастом перестаешь ценить, держать и поддерживать отношения сквозь все невзгоды и тяготы. Мне казалось, мы не увидимся, не встретимся, и у меня будет совершенно иное будущее, но вот Макс всё же здесь, вновь готов махать кулаками, обрабатывать мои разбитые коленки зеленкой и, взяв за ладонь, тянуть вперед, помогая встать на ноги и обучая кататься на двухколеснике с рамой. Его веки уже прикрыты, парня одолевает сон, но он упорно шепчет: — Всё. Будет. Хорошо. Я рядом.