Остров невезения

Ханс неуверенно заглядывал в зеркало и тут же отворачивался. Воскресенье пришло совсем неожиданно, хотя и являлось логическим началом новой недели. Суббота прошла бездельно, в тяжёлых раздумьях. Пришедший с моря небольшой осенний шторм заставил отсиживаться дома, но Сторберг не переживал. Всё равно фру Стильху бы не разрешила ремонтировать лодку старого Хебса после помывки. — В понедельник — пожалуйста, хоть весь угваздайтесь, но не перед Воскресным днём! Чти день субботний, блюди чистоту перед походом в скинию собраний! — строго выговаривала старушка, а снаружи, словно в подтверждение, уже звучали гром, и молнии сверкали в окнах. Небо стало совсем чёрным, ниточки света били из этой тьмы в тяжёлый серый туман и вспышками освещали силуэты заброшенных соседних домов. Из окон в бухте теперь можно было увидеть не только мачту парома, но и очертания рыболовецких судов и гниющих причалов. Корчма Керлесена оказалась не одноэтажной, а двухэтажной, мэрия как и хозяин хромала, подзавалившись на бок. Водокачка в низине взмывала в небо шпилем громоотвода с вращающимся ложковидным флюгером. Следить за этим не надоедало, ведь каждая вспышка открывала новую подробность, которую так хотелось запомнить, когда ещё представится шанс взглянуть на остров без туманной дымки? То что ветер унесёт её и завтра будет просветление вызывало сомнение. Хансу казалось что на Острове испокон веком не было видно что дальше десяти шагов. Будто солнце и не показывало своего лика, прячась от недостойных его лицезреть местных за облаками и вечным туманом. «И первые жители кричали имена друг друга, пытаясь найтись в этом киселе!» — эта мысль неприятно колола. Кричать имена после боя. Особенно когда весь полк оглушён артиллерийским обстрелом, который — тот же шторм, только смертоносный. Только крадущий эти самые имена целыми списками. Цепочки из пехотинцев уходят в туман и исчезают, карабкаются по лестницам из мертвецов в небо… Кричать имена товарищей после побега из шталага, в такой же дымке тумана, когда звучание родной речи подобна бальзаму, а альмитский брех — пуле. Сторбергу вспоминался старшина-военкор, после разговора с Амлетом его образ вновь засел в голове. Скрутил виски, раздробил темя. Герой. Не чета ему — подлецу и трусу, чудом выжившему и сбежавшему с родного порога. Искренний и честный Лаймдот. Светлый с тёплыми глазами. Ему повезло меньше. Он смотрел на мир просто, но остро. Военный корреспондент из народа, а не жирного дворянства. Попал в плен на передовой, в захлебнувшейся собственной кровью и слюной атаке. Что делал военкор у вражьего пулемёта, рядом с убитым пулемётчиком? Такой Лейф был человек, солдат, а не обуза с нарукавником «Пресса». Они познакомились в шталаге. Стать друзьями не успели, потому что как можно быть друзьями, если вы уже братья меченые одним клеймом? Бежали в одной группе, подкапывались под колючкой и потом долго брели в тумане по скалистым берегам, опасаясь имперских солдат. И даже там старшина шёл прямо, гордо подняв голову, и, с надеждой глядя в небо. Даже через чёрные мокрые облака он видел горячее солнце. Даже среди черноты ночи, выйдя к своим, он гордо назвался и зачитал свои стихи, старые и новые, что он придумал в лагере. — Эта война — необходимость. Переполнена чаша несправедливости и вот кровь расплескалась по белой скатерти мирного времени, по бороде старика Адама! Они не остановят реформацию, они не остановят истину. Бог победит, а демоны в папистских рясах проиграют… — уверенно твердил в «фильтре» Лейф. Даже перед расстрелом он до последнего верил что они воевали за истинную церковь, Бога, короля и справедливость, за мир во всём мире… знал ли он что завтра они будут стоять рядом, чуть ли не держась за руки, с завязанными глазами, в одном исподнем? Наверное догадывался. Клеймо свидетельствовало о пытках, а все ли могут их выдержать, не выдав никого? Кресты на спинах как клеймо зверя. Вера в букву достигшая апогея. Козлищам место в аду. «Господи, как твой символ могли забрать себе демоны? Как они смогли облачится в одеяние твоих слуг?» Хороший, чертовски хороший вопрос, на который не было ответа ни у пастера Фредриксона, ни у уж тем более пастера Биргера. Но был ответ у самого Ханса, он хранил его под сердцем, он берёг его как зеницу ока, как наследие этой войны. Выученный страшный урок. Проклятые ортодоксальные мракобесы, слуги папы, носители тамплиерских крестов, научили его тому, чему не научили в воскресной школе Фастоуф-бю. За эту истину был расстрелян Лейф Лаймдот. Счастливчик, не увидевший победы своей родины и её же духовного поражения. Победа, достигнутая такой ценой, не победа. — Поезда никогда не останавливаются пока есть огонь в печи и вода в котлах… — после того как Сторберг задумчиво проговорил это, внезапно стало так легко. Вытряхнув трубку, он сжал в ладони зажигалку. Знакомый образ старшины махнул рукой, дочитал стихи про лестницу в небо из карцера шталага, исчез в тумане, уехал на поезде. Утро кончилось с этим призрачным прощанием. За обедом Ханс даже неумело пошутил что гром и буря знак того что перед пастером нужно извинятся как можно скорее. — Иначе как буду стоять и молиться Богу? — усмехнулся Сторберг, стыдливо пряча глаза. Его свитер, его китель, его шинель, всё это было пропитано войной и смертью, не звериной, человечьей. Мог ли он предстать перед местными, как говорил Кнудсон — «героем» в таком облачении? — Тогда вам и костюм нужен подобающий! — по-доброму улыбнулась фру Стильху, даже не дрогнув от сотрясающего само нутро острова удара молнии. Ханс с восхищением видел что для неё эта буря такая же стихия как и тишь да гладь, она была спокойна в ней, как была спокойно отшивая соседок. И теперь она игнорировала вспышки и грохот. Стильху прочитала все его мысли как открытую книгу и скрылась в своей комнате. «Читать книги человеческих душ… значит не только Ларс, Амлет и Ида умеют…» — эта мысль внезапно зажгла сердце. Да завтра он вряд ли увидит Русалку, но вот остальных, этих забавных чудаковатых местных. И енотиха-воришка Криста будет, а Кнудсон поддержит при представлении в общине. «Всё будет хорошо!» — зазвучавший в голове голос Иды, оборвал грохот из комнаты фру Стильху. Вскочив из-за стола, Ханс метнулся к двери. Отчего-то внутри него всё сжалось, но когда обнаружил что с старушкой всё в порядке его отпустило. — В шкафу полка обвалилась! — пожаловалась хозяйка, указывая на поломку. Сторберг тут же, не раздумывая сходил за инструментами и устранил неурядицу. Заменил две сорвавшиеся планки. Из шкафа знатно тянуло нафталином и хвоей. Бережливости старушки можно было позавидовать. Перед лицом Сторберга предстал настоящий пахучий тканевый костёр надежды. Новая оболочка, пропитанная естественной смертью и старостью, а не насилием и кровью. Комната фру Стильху, куда он доселе не смел зайти оказалась уютной спальней с широкой кроватью, над которой было прорублено окно закрытое белой тонкой занавеской. Словно туман она качалась и не пропускала яркие вспышки снаружи. Над изголовьем висела фотокарточка. С неё смотрела совсем молодая фру Стильху, рядом с которой, белой невестой, сидел богатый жених — Хебс. Костюм, на нём был отличный костюм! При том, не островного покроя, явно привезённый с полуострова, возможно даже из Фастоуф-бю из мастерской Вилли Кольтсона. Именно этот костюм хозяйка извлекла из шкафа и, поглаживая как живого, стала зрительно примерять на Сторберга. — Я не посмею… — сердце Ханса упало, это было слишком. Он догадывался о подобном, старушка полюбила его как родного, а после защиты, судя по всему, приняла в самые близкие, в единственные нужные. Однако всё-таки слишком. «Я не смогу заменить его! Даже тенью стать его, или их, ваших сыновей!» — кричали в отчаянии глаза Сторберга, но её взгляд был решительным и суровым. Она была гордой напористой натурой, в день соседских визитов Сторберг понял это, но вот что это распространится и на него, не подумал. Фру не верила что он может кого-то заменить, нет, она это знала, а как известно спорить с северянкой о знаниях - себе дороже. — Вы идёте в гости к Богу, Ханс, можно сказать на свадьбу — Христос жених, а его церковь — невеста, и так каждую неделю! — произнесла фру Стильху и бесцеремонно вручила Хансу костюм. Он был таким чистым, ухоженным, выглаженным, словно его только снял старик Хебс, но не это подкосило Сторберга окончательно. Она впервые назвала его по имени. Как можно было отказать? И то что она говорила… Да после войны, день воскресный, да ещё и в окружении родных, да родных! Это и вправду свадьба. Бракосочетание неба с землёй и, кто знает, может солнце выглянет поглядеть на собравшихся помолиться местных? …Утро воскресения заставляло стесняться как мальчишка. Костюм сидел как влитой, будто на Ханса и пошитый. Но привыкший за войну к форме Сторберг чувствовал себя в нём как в чужой шкуре. С другой стороны всё трепетало внутри него, от ощущения что груз прошлого в виде кителя шинели и брюк отправились в стирку, на покой. «Кровь и войну не смыть, но это память о товарищах, сундук сохранит её!» — думал Ханс и глупо отворачивался от зеркала. Из него смотрел не он. Это был какой-то другой человек. С потеплевшим взглядом, с обросшим волосами лицом, даже улыбался он по - другому. Глаза убийцы оттаяли, ждали встречи с Русалкой, руки убийцы неумело мерили костяшками дно карманов пиджака. Чёрт подери, он отвык от гражданской одежды, от её запаха и от её мягкого покроя. В ней он чувствовал себя чужим. В ней он чувствовал себя свободным. — Вот так, Ханс, совсем другое дело! — улыбнулась фру Стильху на крыльце и, взяв его под руку, нежно повела за собой, в прохладу раннего утра. Прямо как мама. Да, та тоже водила его в дом молитв по воскресеньям, в школу. И сейчас он вновь чувствовал себя этим нелепым мальчишкой в праздничном костюмчике, а её — как свою опору и защиту. Это было так странно, но так хорошо. Лучше, честно лучше, чем бесконечное кровавое марево воспоминаний и плотная шерстяная ткань кителя. И то как выглядела фру Стильху. Скромное воскресное платье, как у тысяч таких же женщин королевства, но только она в нём была похожа на маму. Синего цвета, как речная вода, как струя из водонапорной башни у депо. Оно не терялось в тумане, наоборот выделялось. Новый цвет. У Русалки красный шарф у старушки синее платье и белый чепец. Чего ему не хватало? «А ещё хотел быть дальтоником — безумец! Господи, дай света!» — клокотало всё внутри, но Ханс знал что солнце не выйдет из-за туч. Не сегодня. Не на этом острове. — Ба, ну Ида будет скрипеть зубами и топать ногами когда узнает о том что пропустила! — разулыбался паромщик, поджидавший у ограды. Его хитрые подслеповатые глаза мудрого филина теперь просто красовались на фоне воскресного костюма, такого же синего, как у фру Стильху, цвета и древнего, дореформационного покроя. «У одного портного неужто обшивались?» — задумался про себя Ханс и тут же забыл об этом, представил себе злую Русалку, скрипящую зубами и топающую ногами в очаровательных ботинках. Это было так мило и смешно, что Сторберг, не выдержав, прыснул. — С Воскресным днём! — вежливо поздоровалась фру Стильху и, тоже подхватив Ларса под руку, как и Ханса, повела их в сторону дома молитвы. Длинный, одноэтажный, похожий на каменный барак, он высился на небольшом холме и выделялся среди соседей небольшим литым каноническим крестом на крыше. «И ты меченый!» — усмехнулся Сторберг и с радостью обнаружил что в их сторону ковыляет боргмейстер в синем костюме. — И вас с праздником! — заметил он после приветствия и, тепло глянув на Ханса, добавил: — Артиллерия к салюту готова, как видишь, друг, я трезв! — И я! — ответил Ханс, понимая что врёт как дышит. Он был пьян от томительного предвкушения. Да. Волнительный первый день в воскресной школе. Такие же ощущения. Только теперь он на двадцать четыре года старше, но что поделать? Время никого не щадит… — Ты с пастером после собрания мирись, до не получится, а во время неудобно! — по-дружески посоветовал Кнудсон, когда они остановились у самых дверей. Сторберг взглянул на крест. Нет. Мириться надо именно когда неудобно, а то потом получится что десятилетняя мясорубка кончается по наущению третьей стороны. Они вошли внутрь когда дом молитв уже полнился прихожанами, которые уже во всю занимали лавки поближе к кафедре с вырезанным крылатым львом Апостола Марка. «Последние будут первыми!» — так в таких случаях говорил пастер Фастоуф-Бю с точно такой же маркобианской кафедры. Хотелось бы верить. Понимая что любой робости и смущению должна быть мера, помня слова боргмейстера про героя, Ханс выдохнул и перешагнул порог вместе с фру Стильху, Кнудсоном и Феером. Мгновение, и все разговоры прекратились. Две сотни хладных северных глаз направились в сторону вошедших и жадно впились в фигуру бывшего солдата, их героя, никому не знакомому, но уже поборовшему одного из лесных медведей. Островитяне замерли как лёд на реке, застыли как статуи, что характерно все облачённые в синие одеяния. Сторберг, браво улыбнувшись, поклонился головой и, памятуя о фронтовой блиндажной благочестивой привычке, проронил: — Мир вам! Оттаивание произошло в мгновение ока, вместе с половодьем и ледоходом. В заволновавшейся реке Уллекен-уйцев мелькнула радостная Криста в белой накидке. Где-то у кафедры с молчаливым почтением высился Керлесен в окружении семьи. Для счастья не хватало только Андерсенов и Иды, но их что очевидно не было. Местные, по словам Феера не отличавшиеся дружелюбием, встали и было хотели броситься навстречу. Паромщик не врал, в основном старики и возрастные, молодёжь пыталась вырваться с хоров, но их оттуда не выпускал пастер с взволнованным взглядом. Он явно не контролировал ситуацию и когда их глаза встретились, Сторберг виновато отвёл свои от греха подальше. Нет. Мириться надо именно когда неудобно. — Братья и сестры, спокойствие, только спокойствие! — вдруг разрезал гул уверенный поставленный голос. Ханс с удивлением обнаружил что он принадлежал молодой женщине в сером подряснике с поясом диаконисы. Невероятное сходство тут же установило родство с пастером, а вот приближение оной заставило слегка стушеваться. Пустые гладкие руки. «А говорил невест нет, Ларс, старый филин!» — про себя подбодрял себя Сторберг, когда к нему обратилась служительница: — Я Фрида Биргер, дочь пастора! Рада видеть вас на нашем собрании, пройдёмте со мной! Холодные глаза и властный голос, к тому же сотня прикованных взглядов. Ханс решил подчинится и как и двадцать с лишним лет назад отпустил материнскую руку и последовал за «учительницей». Догадаться что его ведут на специальное место для новоприбывших было не сложно, такое было в каждой общине и если где-то не зарастала паутиной, это было большим счастьем. Проверка на которую нужно было идти так же браво, как на допрос в «фильтре», банальная проверка на «свой» «чужой» в Божьем доме… — Отец Янсен, собственно ничего особенного не случилось! Где наша месса? Я хочу вспомнить тайную вечерю! — шутливо разрядил обстановку боргмейстер и, заковыляв к своему почётному месту у кафедры, словно приняв посох пастыря, выпавший из рук Биргера, стал успокаивать агнцев-горожан: — Что вы, камбалы объелись? Людей давно не видели? Да с большой земли! Ну так и Ида с большой земли и Ларс, да всего пол дня, но однако же! Не пугайте мне нового жителя, а то сбежит! Краем глаза Ханс видел как важно следует к своему самому дальнему от кафедры месту фру Стильху, которую как почётный караул сопровождал Феер. Настал её час. Возмездие за года одиночества и забытья. Она гордилась им. Сторбергу казалось что его сердце не может защемить сильнее. Красивая гордая натура. Её одиночество кончилось. Да благодаря ему — простому беглецу, но так хотелось чтобы оно и не начиналось. — Садитесь! — шепнула Биргер, указав на место и как ни в чём не бывало опустилась рядом. «Конвой устал…» — вспоминалась шталаговская шутка, перекочевавшая потом в стены фильтрационного лагеря. Диакониса как и отец смиряла волну народного волнения своим суровым взглядом. Сторберг к своему удовлетворению заметил что на задних лавках, подле фру Стильху наблюдается шумное движения, борьба за ранее пустовавшие места… — После переговорите. Молитва прежде всего… — перехватил свой невидимый посох из рук боргмейтстера Янсен и, неловко глянув на Ханса, взошёл на кафедру и воздел руки. — Господь Бой наш Иисус Христос, моли Отца Твоего Небесного сниспослать Святаго Духа на сие собрание и сотворить воспоминание о твоей крестной жертве! — Аминь! — нестройно откликнулась благодарная возбуждённая паства. Сторбергу, если честно, было очень неудобно, отлично понимая что из-за него молитва сегодня вряд ли будет такой же спокойной и сосредоточенной как обычно, он сам собрал всё внимание на ней. Нестройный хор затянул молитвенные песнопения о рождении Господа. Ханс ненароком выхватил из толпы молодёжи за хористкой оградой облачённой в белое — Кристу. Она смотрелась в этом одеянии так непривычно, но всё равно по-енотьи. «Благочестивые еноты!» — Сторберг, улыбнувшись, вернул мысль в русло молитвы. Разобраться. Нужно было просто разобраться. Их всего две. Самых главных. Их всего десять. Самых важных. Их всего девять. Блаженных. И сколько из них он нарушил за эти долгие, чертовски долгие почти десять лет? Сколько заповедей? «Стоит начать с того что всё это время молился кое-как…» — дурацкая мысль сорвалась в пропасть. Покаяние. Но как возможно оно, если не простил? Ни его, ни себя. Если даже чтобы попросить прощения у пастера своего нового дома пришлось долго думать? Если сбежал с поля брани. Не реальной. Духовной. Не выдержал. Струсил. Не испугался стенки в лагерях, но пал духом на пороге родного дома. За малодушие самое большое наказание. «Ты не холоден и не горяч: о, если бы ты был холоден или горяч! Но так как ты не горяч и не холоден, но тёпл — изблюю тебя из уст Моих!» Изблюю. Изблевал. Нет. Он не ангел церкви, но эти слова относятся именно к нему. Покаяние. Каин. За что он убил Авеля? Чёртова война. За что погиб капитан Андерсен и тысячи других егерей Фастоуф-бю? За что расстреляли Лейфа Лаймдота? «За что Господи?» — Ханс поднял глаза к потолку и тут обнаружил что крыша худа, а балки покрыты плесенью. «Местные просто не могут дотянуться, привыкли!» Казалось на одной из них сгорбился тощий ангел, который под песнопения и благочестивые молитвы островитян тихо шептал: «Ни «За что?», а «Зачем?» Думай! Ты же знаешь!» И он знал. И не хотел признаваться. Не хотел вспоминать тех уроков в воскресной школе. Нет, он не трус и не подлец. Он просто блудный сын которого не приняли. Ни пира, ни кольца. Ружьё. Гильза. Взгляд из-под бровей. Нельзя спросить «за что»? А зачем тогда? «Затем!» — смеялся про себя Ханс, снова и снова обращаясь к Богу за ответом, но тот прятался от его взора в тумане сознания. Мысли тонули в барже горящей бухты рассудка, окружённого города его черепной коробки. Он превратился в один сплошной Бергерштерн. Где прятался в блиндаже пастер Фредриксон, поднимал в атаку капитан Андерсен и перерезал горло пулемётчику Лейф Лаймдот, и сам Ханс был там. Не растерянный, нет! Чувствующий себя в своей тарелке. Там ему всё было понятно. Там Бог был близко. Он носился рядом под пулями и шрапнелью, он ползал и лежал подле когда перерезали колючую проволоку, он тоже поднимался в атаку в своём кроваво-красном хитоне, а в руках у него вместо винтовки был крест. Он поднимал его над головой и тащил наверх — на высотку бастиона откуда плевался пулемёт и блевали шрапнелью орудия. Он улыбался и Ханс тоже улыбался, поднимался в атаку, не понимая что его винтовка такой же крест… Не понял и поплатился. Клеймо промеж лопаток. «Корни ангельских крыльев…» — как говорила мама. Их прижгли в камере шталага, а он, его Господь, такой же воин, сидел рядом, не умея снять терновый венец, но всё равно улыбался. «Зачем?» — а вот чтобы так сидел и думал! Именно здесь и именно сейчас! С таким фатализмом Ханс встретил предтечу евхаристии — свидетельствование. На кафедру всходили прихожане, зачитывали отрывки из писания и рассказывали о чудесах Божьих, коими полнилась их скромная жизнь. Первым с трудом взобрался старый смотритель маяка и стал зачитывать тринадцатую главу книги Исхода. Про огненный столб что сопровождал народ Божий по выходу из Египетского плена. Он читал с таким вдохновением и гордостью что Ханс даже заслушался. В это время часть братии поднялась и бесшумно принялась сдвигать лавки к стенам, подготавливая место для столов, для тайной вечери, но эти движения не затронули угловую лавку для новоприбывших… — И вот я думаю — а если мой маяк сломается навсегда? Это получается фараон-Сатана догонит наших рыбаков и всё, а так хотя бы в тумане видно куда плыть! Поэтому хорошо что я с Божьей помощью починил фонарь, а не то пришлось ориентироваться только по парому… — оптимистично подытожил смотритель и затянул долгую благодарственную самопальную молитву, где слово «Господь» превращалось из обращения в прозвище друга. Лучшего момента для разговора диакониса не нашла. Наклонившись к Хансу, она вполне серьёзно шёпотом поинтересовалась: — Вы крещены? — Да, в доме молитвы Фастоуф-бю, пастером Риксом… — В Бога верите? — этот вопрос показался Сторбергу странноватым, но памятуя о недавнем разговоре с пастером решил смириться с расспросами и спокойно отвечать, пока на фоне глава рыбачьей артели рассказывал какой кошмар стоит в бухте, отсылаясь на десять казней Египетских и намекая, что боргмейстеру пора перестать пить и отпустить уже дочь с острова. — Верю. На войне атеистов нет. Идиоты есть, атеистов — ни одного… — В единую троицу и Иисуса Христа, распятого за наши грехи? — уточнила диакониса, попутно тсыкая, на старушек взявших Стильху в плотное кольцо. Глупость? Скорее осторожность, вызванная известно чем. «Алкоголики-безбожники нужны только старым вдовам!» — сам себя резанул грубой мыслью Ханс и лаконично ответил: — Верую. — Тогда что же вы здесь делаете? — вдруг полоснула таким же острым лезвием слова Фрида. Глаза её заледенели. Она похоже поняла чуть больше чем её папаша? «И она книги читает…» — Ханс решил прекратить душевные камлания и смиряться до последнего, завтра его ждала встреча с Русалкой, а сейчас нужно было просто быть искренним, не с ними, с самим собой. — Прячусь… — Ответ достойный члена Христовой церкви, все мы прячемся под сенью дома Господня… — смилостивилась Биргер и, вдруг вновь охладев, требовательно поинтересовалась: — Будете ещё буянить? — Не буду, я признаю свою вину, — покорно склонил голову Сторберг, Ханс оставил эту идею и вдруг оцепенел. На кафедру, сразу после Керлесена с притчей про вино и вехи (про что ещё мог читать хозяин кормчи?) с самым невозмутимым видом поднималась Криста и местные, уже наслушавшись ворчливых стариков, насторожились в предвкушении. Они как будто ждали этого. «Фру Стильху с Феером на откровения не вызвали, так хоть она им расскажет…» — догадался Ханс и сглотнул. Диакониса, заметив это, сделала менее суровый вид и сама с вниманием вслушалась. — Чудесны дела твои Господи! — произнесла Криста, закончив читать вторую главу Исхода. Её выбор сразу убил Ханса, заставил напрячься все мышцы. Вода. Отрывок был напрямую связан с водой и, да… — Я не дочь священника и не служанка фараона, я простая рыбачка, но однако и мне суждено было прикоснуться к подобному чуду — нахождению Божьего человека и он сейчас сидит рядом с фрекен Фридой! Наш Моисей — что значит найденный у воды! — радостно бросилась с места в карьер Кристина. Сторберг вздрогнул его лоб взмок от пота как и лоб пастера, их взгляды вновь встретились и теперь уже не расставались. Они были солидарны на счёт этого свидетельствования наивной девушки. Оно было радостно для местных и очень неудобно для них. Глупо поссорившихся, но похоже на фоне свидетельствования Енотихи как никогда близких к миру. — Да, у нас нет на острове овец и герре Янсену Бог не дал семь дочерей, но на полуострове наш народ стонет от гнёта папистов, как Божий народ под гнётом фараона! Я не дочь священника, но вижу здесь невероятную связь! А герре Ханс ещё и защитил нас от нашествия медведей! Корзинка парома принесла его в нашу гавань и теперь он посреди нас как Моисей среди Мадиамитян, а ещё у него на спине крест выжжен здоровенный, вот! — выпалила Криста и, благочестиво сложив руки на груди, под всеобщее восхищённое молчание вознесла наивную девичью молитву о благословении этого дня и нового члена общины. Ханс не смог больше смотреть в глаза пастеру, потому что тот, зажмурившись, спрятал лицо в ладони. Островитяне были поражены и молчали, а внутри Сторберга что-то трескало как пулемётная лента, трепетало как полог медицинской палатки и звенело как кандалы в шталаге. Он не ожидал такого. Нет выходка Енотихи по сути была безобидной, глупость наивность как облегчающие обстоятельства, но не это выбило из-под ног Ханса лавку и весь мир. В чём-то, на самую малость, на песчинку, на горчичное зерно она была права и это чертовски пугало его. Пугающая параллель, за отсутствие которой не жалко было бы отдать жизнь. Мать, она ушла рано, знал ли он её достаточно хорошо? Нет. Воспитывался чужой женщиной и суровым отцом. Убил ли он надсмотрщика? Да. Сбежал ли он в «пустыню», на проклятый остров от самого себя, от своего прошлого убийцы? Да. Но годился ли он в герои? В освободители? Четырежды расстрелянный, как повезло что у Паулюса ружьё было не заряжено… И вот эта встреча у источника. Не в целебной бухте. Нет. У водокачки… А ведь Ларс тоже был своего рода священником на острове… — Герре Янсен, разрешите мне тоже быть свидетелем сегодня! — Ханс с трудом поднялся и без страха, как настоящий солдат, браво посмотрел горожан. Те притихнув, уже рассевшись за столом, перевели взгляд с него на Биргера, сгорбившегося во главе стола. Тот отнял мокрое лицо от сухих ладоней и умоляюще взглянул на Фриду. Та, застывшая словно статуя в бесконечном удивлении и смятении, тут же нашлась, степенно взмыла с лавки. Её кивок сделал лицо Янсена ещё более растерянным, но против хладного северного народа он ничего не мог поделать. Поэты и философы, они загорелись словами девушки и теперь ждали чего-то. Пастер не мог им дать этого чего-то. Вино и хлеб в данной ситуации вряд ли удовлетворил бы всеобщее любопытство, а вот Сторберг мог внести ясность. — Прошу, сын мой… — опираясь на невидимый пастырьский посох, громко произнёс Биргер, принимая правила чудаковатой игры, которые, как и все придуманные наивными детьми не поддаются логике, но требуют участия. Фрида провела Ханса к кафедре. Сторберг шёл туда так же как когда-то шёл на расстрел. «Надеюсь и в этом случае в последний момент придёт спасение в виде бумаг из шталага…» — мечтал он, но знал что никто их не принесёт. Ему не было оправдания в этой ситуации, чудачку не переспоришь, он должен был придумать это оправдание чтобы остаться самим собой. «Алкоголик-медведеубийца звучит куда лучше чем герой или мессия, надо было догадаться что в головах в замкнутой островной христианской общине эти слова синонимы…» — Пусть говорит Бог, — шепнула вслед диакониса и если честно не сделала лучше. Ханс знал что он здесь, как и ангел сидит где-то на балке, или же примеряется к каноническому кресту на крыше, но он не будет говорить через него. Он даровал свободу не для этого, а в костюме старика Хебса Ханс был свободен и мог говорить что угодно. «Я больше не солдат! Прощай брат цензор и сестра субординация!» — бодрился, подбирая слова, Сторберг, и листал ветхое тело Святого Писания с пометками карандашом на полях. Вот какая глава подходила под ситуацию, под эту глупую ерунду? Взор остановился на притче о блудном сыне. Евангелие от Луки. Да, то что надо. — Я не герой и не Моисей, не пророк и не освободитель, я простой человек! — дочитав отрывок тяжело произнёс Сторберг, но увидев взгляды фру Стильху, Феера и Кнудсона приободрился и громко, чётко, легко бросил: — Я блудный сын! И я пришёл на этот пир после своих скитаний на чужбине, где я истратил всё наследство! Отец встретил меня и заколол агнца и я желаю только одного — просить у него прощения за моё пренебрежение и злые слова! Молю об одном — дайте мне быть наёмником в вашем доме и если уж на вашем острове нет овец, я могу плотничать или ловить рыбу! Спасибо вам за тёплый приём и этот чудесный остров! Я не согласен с названием — мне повезло! — закончив, Ханс замолк. Застывшая тайная вечеря из ста островитян смотрела на него с восхищённым изумлением, а за спиной часто моргала потерявшая дар речи диакониса, под кафедрой струной выпрямился пастер. Обернулся головой, улыбнулся, кивнул в знак прощения и благодарности за спасение ситуации. «Не может быть подлец мессией, а блудным сыном в самый раз!» — подытожил про себя Сторберг, воздел руки и шёпотом, глядя на заплесневелую балку, глядя ему прямо в глаза, произнёс: — Господи, я всё понял! Дай мне, нет не крови и хлеба, но угля и воды, клянусь я доведу свой поезд до назначенной станции!