Хроника Изумрудной Рощи

      Секира Ретта представляла собой мощное — даже на вид — оружие с широким обоюдоострым стальным топором на дубовом древке длиной в шесть с половиной футов и толщиной в несколько дюймов, всегда до блеска натертое и до остроты наточенное. Супротив ее грозному и громоздкому виду, хозяин управлялся с ней на редкость ловко, что в ратном бою, что в мирное время. Ретт редко оставлял ее надолго, холя и лелея, словно возлюбленное дитя, и Хальсин порой задавался вопросом — отчего? Что в этом смертоносном творении оружейного дела такого ценного? Сие есть памятный дар? На славу сделанная работа? Или просто дань уважения старому боевому товарищу? Увы, расспросить о том молодого воина никак не находилось времени.       Что ж, видно, сама жизнь решила ему в том подсобить.       Стоило Хальсину, едва помнящему себя от шока, двинуться с места, как Ретт вскинул руки и произнес, четко и громко:       — Стой! Стой. Одно мгновение.       С этими словами он отвёл левую руку в сторону, дернул ладонью — и секира в буквальном смысле влетела в нее, точно притянутая заклинанием. «Во имя Отца-дуба, сколько ещё ты скрываешь от меня?!» — подумал Хальсин. А после ненароком опустил взор долу, к белесому затоптанному месиву под своими ногами и…       Расправив плечи и раскачав секиру, Ретт выдохнул короткое:       — Лови.       И бросил оружие в его сторону. Легло оно в руку удивительно легко. Шелковистое древко обласкало ладонь, точно нежная девичья кожа. Ретт отошёл на два шага, не опуская рук. А после резко склонился пред ним, прижав подбородок к груди. Золотая занавесь волос и покрывающий их платок скрыли его донельзя бледное лицо.       — Моя голова — как и все мое тело — в вашем полном распоряжении, господин, — произнес он спокойным до смиренности тоном. — И все же прошу вас выслушать оправдание нерадивого гостя. Во имя людей, что могут пострадать из-за его трусости. Во имя… всего, что, возможно, связало нас за это недолгое время.       «Оправдание. Связало. Великий Сильванус!» Хальсин не мог отвести взора от расплющенных останков иллитидской личинки. Каблук сапога Ретта оставил характерный ребристый рисунок в мутной белесой жиже. Мелкие осколки стекла, смешавшиеся с ней, при тусклом свете подземных помещений напоминали крошево костей. Тяжесть секиры оттягивала ладонь, тяжесть подозрений давила на сердце. «Возьми себя в руки, старик. Спешка гибели подобна. Почти всегда, а нынче — в особенности! Одним богам известно, какое откровение Ретт выдаст на этот раз. О, Отец-дуб, Ретт!..»       Глубоко вздохнув и выпрямившись во весь рост, первый наставник перехватил секиру поудобней и стукнул концом древка о каменный пол. Гулкий звук зычным эхом разнесся по лаборатории. Не без мрачного удовлетворения Хальсин отметил, что Ретт едва заметно вздрогнул.       — Изумительное творение, — сухо заметил он, не отрывая от воина взора.       — Подарок одного двергарского чародея-кузнеца, — судя по тону, Ретт выдавил из себя улыбку. — Я вытащил его из смертельной передряги, а он в награду…       — Выпрямись, — властно перебил Хальсин, повысив голос. — Я хочу видеть твои глаза.       Очи лицедея. Не прорези в маске, но инкрустированные камни из отшлифованного цветного стекла. Крайне искусная работа, такую едва ли отличишь от подлинника. «Именно из-за этого надо судить исключительно по поступкам». Однако было ли такое хоть раз, чтобы слова молодого воина расходились с его делами? Как сам он говорил (и говорил верно), его уста могли хранить молчание, но никогда — лукавить или лгать. И все же…       Выждав мгновение, Ретт медленно выпрямился. Лицо отрешенное и серьезное. Глаза спокойные и темные, как два глубоких озера. Голубые при свете солнца, в полумраке они стали темнее и приобрели стальной отблеск. Истое воплощение стойкости. От этого вида сердце болезненно сжалось помимо воли.       — Много же тайн ты хранишь за душой, дитя мое, — мерно произнес Хальсин, стараясь звучать как можно суровее. — Одна удивительнее другой.       — Каждый человек хранит что-то за душой, — заметил Ретт. — Уверен, у вас тоже что-нибудь отыщется.       — Воистину, но сейчас говорю не я и не о себе, — Хальсин перебросил секиру в другую руку. В правую, «рабочую». — Говори, воин. Все от начала и до конца. И только правду!       «Я легко изобличу твою ложь», — хотел закончить он, но в последний миг передумал. Не стоит выкладывать все карты на стол разом. Ретт помолчал, подбирая слова. Жаль, под рукой не было его настойки — неприятный холодок щекотал позвоночник, Хальсин был бы непрочь прогнать его прочь.       Да и взбодриться перед долгой речью было бы неплохо. Ретт изложил ее размеренно, неспеша, тоном степенным, практически лишенным эмоций. Казалось, он рассказывал не о себе, а о ком-то совершено постороннем, будь то далёкий едва знакомый путник или герой малоизвестной баллады. Вероятно, так ему хотелось придать веса своим словам, однако на деле они скорее напоминали фантастическую басню, маловразумительную и ужасно неправдоподобную. Раннее утро, одинокий путник, пустой большак, щупальце с неба, вспышка, забвение, наутилоид, вживление личинки прямо в глаз… Уже на середине Хальсин начал задумываться, а к концу окончательно уверился. И решился.       — С тех пор эта дрянь, — Ретт указал пальцем на свой висок, — вот здесь. И вылазить не спешит. Знали бы вы, сколько порогов мы обили, в жадной надежде на исцеление. Однако все тщетно. Ни шаманка гоблинского племени, ни ученые мужи гитьянки не смогли нам помочь. При всем искреннем уважении, мой господин, полагаю, вам и вашим лекарям (даже госпоже Нетти) это тоже вряд ли удастся.       — Если все именно так, как ты говоришь… — суховато протянул Хальсин и, поставив секиру к дальней стене, отошел к одному из столов.       — Вы не верите мне? Понимаю, — очевидная горечь в словах Ретта неприятно оцарапала сердце. — Я позволил себе играть с вашим доверием. И мне очень стыдно за это.       — Странно ждать искренности от приблудного чужака.       Сие вырвалось у Хальсина супротив желания и, видимо, больно ужалило — Ретт, явно готовый что-то сказать, поперхнулся воздухом.       — Однако же я все равно ждал, — закончил Хальсин, забрав со стола один из пузырьков, и обернулся. Его губы исказила кривая улыбка. — И наконец дождался. Тебе стоило довериться мне раньше, дитя. Зря ты — как вероятно, и твои товарищи — оставил всякую надежду на исцеление. Быть может, я смогу помочь.       В темных глазах зажегся огонек — иной, совершенно незнакомый. От него, однако, так же сдавливало виски, а по коже бежали мурашки. Так смотрит изголодавшийся хищник, так смотрит загнанный зверь.       — Мои товарищи обозвали меня умалишенным, — хохотнул Ретт, чуть сощурившись, и румянец вновь окрасил его щеки. — Но они обзывают меня так постоянно, так что я не предал этому особое значение. Неужели зря?       Тон, каким была произнесена эта фраза, вызвал у первого наставника прилив щемящей нежности, который тут же смешался с бурной волной стыда от осознания того, что он вынужден сделать. «В том состоит мой долг. Это необходимо». Голодное измотанное животное в равной мере заслуживает жалость и осторожность в обращении. Оно мечется на грани меж порядком и хаосом, и кто знает, сможет ли когда-нибудь отыскать баланс. Хальсин протянул Ретту пузырек со снадобьем.       — Позволь, мы узнаем это, — промолвил он, следя за тем, чтобы не дрогнул ни голос, ни мускул. — Выпей. До самого дна.       «И да простит меня Сильванус за мой недостойный поступок». Хальсин ожидал, что молодой воин — человек бывалый и прозорливый — пойдет на попятную или попытается вызнать больше о неизвестном ему снадобье. Однако Ретт и тут его удивил. Не колеблясь ни мгновения, он с готовностью взял пузырек, откупорил его и выпил единым махом.       — Ваше здоровье, — выдохнул Ретт, широко улыбнувшись, и отставил пузырек на ближайший стол. — Ну и чем вы меня?..       Договорить он не смог — парализующее зелье, как и положено, подействовало практически мгновенно. Каждую мышцу в теле молодого мужчины свело судорогой.       — Не найдется слов, чтобы описать, как мне жаль, дитя мое, — прошептал Хальсин с болью в голосе. — Но ты не оставил мне выбора. Я не могу доверять тебе. Не сейчас.       Хальсин вскинул руку и произнес заклинание. Необходимо действовать быстро — зелье токсично, и его побочные эффекты крайне болезненны (чего только стоит краткая остановка дыхания и замедленный пульс). Ослабший и одуревший от яда разум распахнулся пред ним без малейшего сопротивления. Стоило лишь погрузиться чуть глубже внутрь, чуть дальше во тьму, как взору предстало…       Одна из дорог, ведущих на большак. Караван, бредущий к далёкому городу на горизонте. Рассветное солнце резко затухает, обращая утро в ночь. Хлипкие деревья гнутся и ломаются от мощного порыва горячего ветра. Чей-то плач, чьи-то вопли. Гигантское щупальце наутилоида, чье прикосновение отзывается вспышкой ослепляющей боли. Чудовищный иллитид подносит к глазу извивающуюся белесую личинку. Гарь, копоть, дым. Ад, сама преисподняя. Пламя венчает рогатую голову предводителя демонов. В двуручном обоюдоостром мече отражается лицо гитьянской девы. Испещренный рунами многогогранник вылетает из кармана послушницы Шар и бьет прямо в грудь. Белоснежные кудри белокурого эльфа щекочут нос, пока его клинок силится отыскать на шее яремную вену. Рука волшебника выпрастывается наружу из нестабильной руны, так что вытянуть ее обладателя ничего не стоит. Пламенный гнев пожирает бывшую воительницу Зариель, пока она носится по прибежищу палладинов, круша все на своем пути. Клинок Фронтира истошно вопит, принимая в себя вместе с демоническим даром муки тысячи потерянных душ…       Музыка струится из-под пальцев девы-арфистки, и на душе оттого тепло-тепло. Вечнозелёная роща. Густой земляной аромат растений, терпкий мускусный запах зверей. Масла и факелы, идол и круг силы. Верховный друид — объятая светом фигура. Трясущиеся колени. Жажда прильнуть губами к смуглой коже. Надежда на исцеление. Переливы голосов, пение и танцы на Ламмас, венки из цветов и трав, бусы из дерева и янтаря, тепло материнской ладони, смешное недовольство отца. «Друиды! Что за ребячество!» Смех матери, смех ее подруг. Родительские объятия. Улыбка девушки. Сладость первого чувства. Новизна и свежесть. Неуклюжее отрочество, полнокровная юность. Фламиника проводит по лбу алым соком, избавляя от всех тревог. А черты ее фигуры плавятся, обращаются в дым, и лицо, что он видит, это…       «Пожалуйста, умоляю, хватит! Я не лгал тебе! Никогда! Пожалуйста, поверь мне! Молю! Не надо больше!»       Резкая боль прошивает от висков до кончиков пальцев. Личинка вертится в мозгу, извивается колючим ретивым ужом. Она есть паразит, сила и связь. Она есть недуг, от которого не найти лекарства…       Можно было пойти дальше, погрузиться в самые ранние воспоминания — или наоборот, самые давние — но вместо этого Хальсин бросился обратно, прочь из чужого разума. Словно вынырнув из-под густой толщи болотного марева, он судорожно схватил ртом воздух и, выпалив дрожащее «Сильванус сохрани тебя!», поспешил к столу. Голова его шла кругом, а ноги едва держали.       — Умоляю, прости меня, — бормотал Хальсин, бережно вливая противоядие Ретту в рот. — Я так боялся, что чувства мои возьмут верх над разумом, боялся ошибиться, довериться обманщику, привести в свой дом предателя!..       Первый наставник приподнял молодому воину голову, помассировал горло, помогая проглотить, усадил и принялся растирать ноги и руки. К несчастью, противоядие действовало не так быстро, как яд. Лишь через несколько долгих мгновений Ретт смог нормально дышать и ещё через несколько — открыть рот и попытаться выдавить из себя хотя бы слово.       Однако вместо этого из его рта потекла пенящаяся зеленовато-желтая рвота. Готовый к этому, Хальсин подставил парню глубокую чашу.       — Перестраховаться решили? — кое-как прохрипел Ретт, сплевывая едкий сгусток, и поморщился. — Ух, как все ноет! Забористая дрянь.       — Прости меня!.. — начал было снова Хальсин.       Нетвердой рукой Ретт достал из-за пазухи мех, отхлебнул, прополоскал рот и сплюнул. Склонившись, поцеловал ладонь первого наставника, что лежала как раз на его локте. Прозрачно-голубые глаза вновь стали светлыми и теплыми.       — Эко вы меня промяли, господин, — расхохотался Ретт и, подавившись, закашлялся. — Все что надо на место вставили.       — Ретт…       — О, не-ет, не надо! Не делайте такое лицо! Не после того, как забрались в меня так, как не каждый любовник забрался бы! И поделом, будет мне уроком — все тайное рано или поздно становится явным… Ну, раз уж теперь меж нами никаких особых тайн нет, не желаете ли со мной откушать, господин наставник?..