Хроника Изумрудной Рощи

      — Ты мало рассказал о своем славном походе, — заметил Хальсин много после, едва дыхание выровнялось, а голова прояснилась. — Отчего так?       — А чего там рассказывать? — пожал плечами Ретт, сладко зевнув. — Заняли господствующую высоту, накрылись щитом, выставили пушки и выдвинули ультиматум. А потом сидели сиднем, ждали, когда вся ватага на нас попрет, только изредка делая вылазки, чтобы тварей расшевелить. А как поперла, так мы их заклинаниями и бомбами. Бам-бам! Делов-то.       Звездное небо было все еще кобальтово-черным, однако белобокая луна уже клонилась к западу. Они устроились в густой зелени близ древнего древа, патриарха всего зеленоперого дубровника. Молодой воин полулежал, опираясь спиной на ствол, заложив руку за голову. Хальсин растянулся на нем, прижавшись щекой к груди. «Бум-бум, — гулко стучало сердце под ухом. — Бум-бум». Звук слаще соловьиной трели…       — Ох, чую, опять темнишь, — с улыбкой заявил Хальсин, зарывшись носом в золотую поросль, вдыхая пот, соль, масло, мускус. — Зевлор восхищался твоей воинской удалью.       — Чтобы быть удалым, многого не требуется, — хмыкнул Ретт, поглаживая его шею, пощипывая уши. — Ори погромче да дерись позлее. Прослывешь великим воякой.       — Не крики и злость делают «вояку» великим, — не согласился Хальсин. — Но стальная воля и острый ум. А тебе и в том, и в другом не откажешь. Золотая голова, золотое сердце. Коль бы ни ты, мы бы все здесь легли.       Ответом ему была долгая пауза — и кашель. Кроткий, смущенный. Глянув искоса, наставник улыбнулся шире: щеки и уши у парня расцвели нежно-розовым цветом.       — Наставник слишком добр, — произнес Ретт равно польщенно и застенчиво.       — Воин слишком скромен, — рассмеялся Хальсин, кое-как приподнявшись, поцеловал в уголок потрескавшихся губ и добавил уже серьезно: — Ты сплотил воедино нас всех, ты повел войско на битву. Победа не принадлежит тебе одному, но без тебя ее бы не было вовсе.       Прозрачно-голубые глаза чуть блеснули. Ретт мягко, но настойчиво притянул его к себе. В этот раз все было быстро, они едва успели вспотеть. По примятой траве тонким влажным шлейфом расстилалась прохлада — первый вестник скорого утра. Парень положил голову ему на живот. Его опаленный затылок сам собой попался под руку.       — Та не-а-адо, — широко зевнул Ретт, поглаживая его колено.       — Не могу, — ответил Хальсин, накладывая исцеляющие чары вдоль извилистого рубца. — Больно видеть тебя таким. Это из битвы?       — Это из взрыва, — отмахнулся Ретт и, поцеловав его в предплечье, снова оперся на дуб. — Того, около камня.       — У тебя еще на бедре, — негромко заметил Хальсин. — И на плече, и на пояснице немного. Давай-ка я…       — Давай-ка потом, старик, — ухмыльнулся Ретт и сел, закинув ногу на ногу. До чего они длинные, мускулистые, как у дикого кота. — У нас впереди остаток ночи. Еще успеем раны друг другу открыть.       Пальцы игриво прошлись по плечу, вызвав невольную улыбку. Вот ведь паршивец!.. «Драгоценный, любимый паршивец». Перехватив неловко, Хальсин поцеловал широкую ладонь. Где-то вверху задорно прострекотала белка. Крона над ними тихо шумела от легкого ветерка.       — Кстати, о вскрытии, — произнес Ретт, встрепенувшись. — Ты со мной, помнится, поговорить хотел. Что такое?       «А, ох, это». Совсем стерлось из памяти — а по возвращении немилосердно стиснуло сердце. Хальсин вновь заглянул в прозрачно-голубые глаза. Чуть искристые, слегка влажноватые, однако абсолютно безмятежные, доверчивые. Никакого пламени, никакой тьмы. Стоит ли говорить? Быть может, его беспокойство излишне?.. Но тут взгляд скользнул по линии плеч, и само собой всплыло воспоминание с праздника: белые кудри, тонкие пальцы, острый подбородок и впалая щека, прижатая к затылку…       Нет, им однозначно стоит кое-что обсудить.       — Я хотел поговорить о том, — медленно, тщательно подбирая слова, заговорил Хальсин, — чего я жду от тебя. Точнее, о том, чего я не жду. И чего не посмею требовать.       В прозрачно-голубых глазах мелькнуло. Хальсин примолк, ожидая, что Ретт что-нибудь скажет. Ретт не сказал.       — Для большинства людей любовь, что огороженный сад, — произнес Хальсин, внимательно наблюдая за парнем. — Тщательно вычищенный, выстриженный, подконтрольный им уголок, закрытый от посторонних. Это их право, однако подобное не по сердцу истому дитя Сильвануса.       Золотистые брови медленно поползли вверх. Однако же Ретт все еще молчал, а потому Хальсин продолжал осторожно:       — Оно следует своим путем. Волк выбирает пару на всю жизнь, однако медведь путешествует в одиночку и…       — Так, стоп, — скривив лицо, Ретт помотал головой. — Старик, ты чего? Какие сады? Какие волки с медведями? Я без пяти минут с того света вернулся — во всех возможных смыслах. Соображаю туго. Говори как есть, без метафор и аллегорий.       Если бы это было так просто. Что ж. Очевидно, иначе нельзя… «Отец-дуб, веди меня!»       — Я хочу сказать, что не жду от тебя верности, Ретт, — прямо произнес Хальсин, глядя глаза в глаза. — Не жду, что ты посвятишь всего себя одному лишь мне. Твое сердце — только твое. Я видел, как ты смотришь на Астариона — и как он смотрит на тебя. Меж вами явно особая связь — и я не намерен мешать ей день ото дня крепнуть! Лишь сильнее становится мое счастье от осознания того, что счастлив ты!       Он вновь сделал паузу, ожидая ответа — однако вновь ответом было молчание. Но на этот раз более… пронзительное. Что-то сверкнуло, вспыхнуло в глубине голубых глаз. На миг оно возгорелось яростным, опаляющим пламенем, а в следующий — резко, беззвучно погасло.       — Угу, — выдал Ретт, глядя в упор.       — Я хотел сказать тебе о том раньше, — хрипловато произнес Хальсин, ощутив прилив волнения, обильно сдобренного страхом. — До того, как мы…       И закончить не вышло, горло точно сдавила колючая лиана. Ретт смотрел на него, и взгляд его был словно бы пустым — но, вероятно, именно что «словно бы». Хальсин был уверен, чувствовал, что парень думает, размышляет. Просчитывает. Хронический стратег, дитя цивилизации. Виски слегка жгло. Что таит его разум? Отчего он молчит? Боится, что попался? Или что, он для него не больше чем…       «О, Отец-дуб! Нет!»       — Я желаю только тебя! — заполошно воскликнул Хальсин, вскинув руку. — Я привязан к тебе душой и телом! Мои чувства искренни, мои мысли чисты! Ты важен для меня, Ретт! То… что случилось меж нами… То не было простым развлечением, не был легкомысленный выбор!       — Ага, — ответил Ретт все тем же тоном, все с тем же взглядом.       — Я буду с тобой — столько, сколько ты позволишь, — заявил Хальсин с жаром. И добавил чуть тише: — Признаюсь, давно уже мое сердце не было так… взволнованно.       В глазах Ретта снова что-то сверкнуло, и его лицо дрогнуло. Хальсин мучительно раздумывал, что еще мог сказать, но тут парень наконец-то отмер. Произнес суховато:       — То есть ты за свободные отношения? Против моногамии?       — Это имеет место, — торопливо вмешался Хальсин. — Однако это не для меня. Ты можешь быть согласен со мной — или нет.       «Сильванус Великий, сохрани мой дух и защити от муки». Итак, слово сказано. Выбор за Реттом, и от осознания этого под горлом гулко стучало сердце. «Я приму любой ответ. Я возьму все, что он мне отдаст. Я не позволю разочарованию и отказу изничтожить то, что связало нас». Не любовник, так друг, не друг, так наставник, он согласен на все, но боги… Как же ноет в груди и как сухо в горле!..       И тут гладкая, прохладная рука легла на плечо, встряхнула.       — Эй, старик, — мягко позвал Ретт — и слегка улыбнулся. — Взбодрись. Ты так побледнел, что мне аж не по себе.       — Я не хочу терять тебя, — прошептал Хальсин, не в силах более сдерживать слова, что так просились наружу. — Да простит меня Сильванус, я так не хочу, чтобы это разрушило все!..       — О, боги, довольно! — проворчал Ретт, закатив глаза, и откинулся на ствол дуба. — Терпеть не могу пафос. И в быту, и в постели. Вот, что точно может разрушить все… чем бы это твое «все» ни было.       — Прости, — выдохнул Хальсин потерянно — чем вызвал короткий смех.       — А что насчет остального, — на полные губы легла легкая ухмылка. — Хэл, мы уже говорили об этом. От смерти меня отделяет тонкая грань. Утром я жив и здоров, вечером — лежу в палатке Шедди с распоротым брюхом. В голове моей — мозгоедский паразит, впереди — сплошное дерьмо. И последнее, что должно волновать меня при таком раскладе, с кем спит человек, что поддерживает меня и безвозмездно дарит тепло и любовь. Довольно того, что он это делает.       Ретт протянул к нему руку, убрал локон за ухо и чуть ущипнул острый кончик. Провел по щеке, слегка стиснув. Ухмылка медленно расплылась, превратившись в улыбку. Прозрачно-голубые глаза посветлели, из них ушла пустота. «О, Сильванус. О, Отец-дуб».       — Он со мной, — тверже, уверенней произнес Ретт. — Рядом, спина к спине, плечом к плечу. И я не желаю ничего большего.       — Ретт, — тихонько выдохнул Хальсин. Ему все еще не верилось, облегчение было просто-таки… оглушительным. — Я…       Однако ему не дали закончить. Жадные губы на губах, ласковые руки на бедрах — и ничего более не надо. Это было нежно и долго. Очень долго. Зубы впились парню в шею, когда мир вспыхнул и померк, обдав влажным жаром. Небо на горизонте светлело, по земле растекался туман.       — А-а к-как, — пропыхтел Хальсин, пока Ретт сцеловывал пот с его плеча. — А к-как же Астарион?       Молодой воин ответил не сразу. Потерся носом о подбородок, поцеловал в ухо, в яремную вену, прижался щекой к щеке, прерывисто выдохнул.       И промолвил, наконец, тихо и мрачно:       — В свое время ему не повезло попасть в лапы некоего лорда Зарра. Садиста, манипулятора. Монстра, одним словом. Этот подонок буквально втравил ему в кровь аксиому, что за все надо платить. Так уж вышло, что сейчас у него из того, чем можно платить, только он сам.       Наступил краткий миг тишины. Зверь, внезапно проснувшись, тихо рыкнул.       — Я не беру оплату натурой, — припечатал Ретт сурово. — Особенно, когда сама натура того не желает. Необходимо, чтобы Кудряшка понял наконец: он — мой товарищ, я безмерно уважаю его. И для этого совсем не обязательно лезть ко мне в штаны.       «Ты бесподобен», — подумал Хальсин, а вслух произнес иступлено:       — До чего ты мудр. Совсем не по летам.       — Увы, — хохотнул Ретт. — От близости смерти сам собой помудреешь. Ох, да мы засиделись! Глянь-ка, светает…       «И впрямь». Небесная чернота обращалась в серость, становилась все зыбче. Тени истончались и обвисали, точно ветхие протертые покрывала. Холодало, трава напитывалась росой. Пора было возвращаться. Однако же… Хальсин мягко толкнул Ретта в грудь, и тот, охнув, упал на спину.       — Несколько мгновений, — выдохнул Хальсин, прижавшись к его груди, зарывшись носом в золотистую поросль, переплетя с ним ноги. — Прошу, всего несколько!       — Да, — выдохнул Ретт, запустив руки ему в волосы. И прошептал чуть дыша: — Не хочу, чтобы завтра наступало. Не хочу.       Его голос дрогнул. Слегка, едва слышно. Однако же Хальсин услышал это — и понял. Чувствуя жгучее, тяжкое давление в висках, он понял все.       — Все будет хорошо, — произнес бывший первый наставник, сжимая молодого воина в горячих объятиях. — Все будет хорошо, Ретт.       В ответ — молчание и гулкий стук сердца.

***

      На поляну они вернулись той же дорогой, попутно подобрав разбросанную одежду. Тут случился небольшой конфуз. Повертев так и этак разорванные в клочья одеяния, Хальсин смущенно признал, что облачиться в них практически невозможно.       «На-вот, — сказал тогда Ретт — и сунул ему свой кушак. — Оберни вокруг пояса, а тряпье накинь, как плащ».       «Не думаю, что…» — начал было Хальсин.       «Думайте поменьше, дорогой сэр, — сказал на это Ретт, и губы его растянулись в широкой хитрой ухмылке. — Предоставьте это мне. Отныне вы — часть ганзы, а я — ваш атаман. А значит вы обязаны меня слушаться. Так что бери и не спорь».       Хальсин был бы и рад поспорить — да после таких слов не было ни сил, ни желания. Зверь довольно заворчал, и былой жар опалил живот, но быстро стих. Прошедшая ночь истощила его полностью.       — Ляг со мной, — попросил Ретт уже на подходе к палаткам, мягко сжав его руку. — Не ходи в Рощу.       — И в мыслях не было, — честно ответствовал Хальсин, стиснув его руку в ответ. — Вечно бы не отпускал тебя из объятий.       — Опять пафос, — фыркнул Ретт беззлобно. — Впрочем, мне нравится. Ловлю на слове. Не отыщешь потом у себя в Роще еще один спальник? Устал от ночей в одиночестве…       Тихо переговариваясь, они скользнули через прореху в палатку Ретта. Здесь было тепло, пахло смазкой для оружия, сушеными травами и звериным мехом. Сон охватил тело и разум влет, точно наложенный рукой заклинателя. Ноги подогнулись сами собой, руки нашарили спальный мешок. Хальсин уже устроился, когда заметил, что парень так и стоит у выхода и смотрит куда-то в лагерь.       — Ретт, — тихо, сонно позвал он.       — Ага, иду, — отозвался тот.       На губах его играла странная улыбка. В палатке было душновато, и Ретт оставил небольшой зазор для свежего воздуха. Растянувшись на спине, он обнял Хальсина за плечи и поцеловал в макушку. Тихо, уютно, мягко… Разум почти сразу юркнул глубоко в червоточину сна. И в кои-то веки не было ничего. Только мрак да покой.       Внезапно прерванный пронзительным воплем. «Сильванус Великий. Да сколько мо…»       — …жно! Мало нам было одного храпящего великана — он притащил второго!       — Проснулись цыплятки, — просипел Ретт совсем рядом.       Хальсин приоткрыл слипшиеся веки. Что это? Неужели уже утро? Казалось, он заснул мгновение назад. Однако за пределами палатки и впрямь было светло. Один кроткий утренний лучик пробрался в прореху, жарко грея ему поясницу. Ретт лежал на животе, засунув руки под подушку. Загорелая спина чуть изогнута, гладкая, покрытая мелкими родинками. Перебарывая сонливость, Хальсин закинул на нее ладонь и слегка погладил.       Ретт тяжело вздохнул. И, потянувшись, оторвал голову от подушки.       — Лежи, — пробурчал он и встал. Наспех накинул рубаху и натянул просторные штаны. — Я тебе чай принесу. И зелье.       Где-то неподалеку раздался оглушительный грохот — кастрюли? сковородки? — за которым последовала отборная брань разом на трех языках: человеческом, эльфийском и языке гитьянки.       Ретт с размеренной методичностью завязал шнурки на штанах.       — Привыкай, — бросил небрежно, наклонился к нему с легкой улыбкой и поцеловал в лоб. — У нас так всегда. Отдыхай, старик. Набирайся сил.       И с на редкость задорным «ну что вы тут опять?..» вышел наружу. За этим последовала целая буря возмущения, которую Хальсин, однако, уже не слушал. Тело его ныло, и разум нисколько не отдохнул. «Всего пару мгновений, — подумал он, прикрывая глаза. — Я отдохну. Совсем чуть-чуть. Пока есть время». Пока есть возможность.       Благо, сейчас у него — у них — все абсолютно хорошо.