Хроника Изумрудной Рощи

      Перевалило за полночь, полная луна воссияла на небесах, вечерний ветер, мягкий и прохладный, утих. Утих и лагерь — последние развеселые гуляки вернулись под сень Изумрудной Рощи. Чистый свежий полумрак накрыл лес, озеро, поляну, сборище менгиров, потухшее кострище, неубранные столы и походные палатки — все, кроме одной.       С трепещущим сердцем Хальсин подошел к ней медленно, чуть дыша. Волнение его было столь сильным, что притупило боль, а желание столь горячим, что рот и горло высохли напрочь. «Как бы мне позвать его?» — размышлял он, оглядывая заднюю стенку. «Будь тише. Не хочу лишних пересудов», — так Ретт попросил, а любая его просьба сейчас важнее всех прочих заветов… но как же хочется выкрикнуть его имя! Громко! Громогласно! Чтоб слышно было и людям, и богам!..       Впрочем, это не потребовалось. Стоило Хальсину коснуться жесткой задней стенки палатки, как она разошлась. Косая линия разреза, бахрома на краях полотна — грубая работа, рубанул наотмашь первым, что подвернулось под руку. «Ждет. Жаждет. И все равно на… все!» От этой мысли стало совсем уж невмоготу.       — Ш-ш, — раздалось шепотом изнутри. — Один миг.       Тусклый теплый свет погас. Ретт споро вышел наружу, прикрыв разрез более длинной частью полотна — и тут же взял Хальсин за руку. Их ладони были равно теплыми и влажными.       — Надо потом зашить, — еле слышно бросил Ретт, пока они пробирались вглубь леса.       К давешнему ручью, к раскидистому дубровнику, к густому кустарнику и запаху ночных цветов. К Матери-природе, к Отцу-дубу. Подальше от костров, оружия и людей.       — Я могу зашить, — так же тихо предложил Хальсин, повернув голову — он шел первым, вел.       — Угу, — отозвался Ретт тоном, ясно давшим понять: он далеко не здесь.       Над их головами, важно ухая, пронеслась сова. Скрипнули, ломаясь, сухие ветви под ногами (кого из них? так ли важно это? о, нет!..). Глухая темень постепенно превращалась в светлый полумрак. «Привыкли ли глаза Ретта?» — подумал Хальсин — и Ретт почти в тот же миг налетел на мощный молодой корень. Зашипел, запрыгал на месте — и прыснул от смеха.       — Как бы дойти, черт его, — прошептал парень, потирая лодыжку.       — Не волнуйся, мы недалеко, — улыбнулся Хальсин, пообещав про себя: «Я исцелю тебя от всех твоих ран, сберегу от всего, что причиняет боль».       Эта лакуна была еще глубже, чем та, на какой они провели достопамятный жаркий день, и поляна здесь была обширным полумесяцем пышной растительности, покрытым сверкающим звездным куполом. Луны, правда, еще не было видно — круглобокое светило пряталось за кустистыми шевелюрами лиственниц. Пахло проточной водой, мокрым песком, влажной травой, водяными цветами и древесной смолой. И маслом, и металлом, и немного кровью, и мускусом, ягодами, вином, жареным мясом: пахло Реттом.       Парень отпустил его руку, едва их ноги зарылись в зеленый ковер. На нем была все та же одежда, с праздника, он держался спокойно, с ленивой небрежностью. Однако виски то и дело пульсировали, и Хальсин трепетал от осознания: Ретт тоже в волнении, тоже сходит с ума от сладкого томления. «И мы одни. Наконец-то. Абсолютно, полностью одни». Не зря они сговорились заранее. То случилось сразу как Хальсину удалось поймать Ретта одного, уже после выступления — многие желали выразить ему свое восхищение (или подколоть, как белокурый эльф, из любви, «чтоб ты не зазнавался, моя радость»). Молодой воин отвел его чуть в сторону и — после долгого, тягучего мгновения, едва обретя дыхание — произнес:       «Есть идеи?»       «Это было… — выдохнул Хальсин в ответ — и поцеловал его вновь. — Не найти слов, чтобы описать это! Отчего ты не говорил раньше?!»       «Не люблю хвастать, — хмыкнул Ретт. Он был все еще немного бледноват, но на щеках уже заалел румянец. — Ну так что? Куда?»       Хальсин силился придумать, пока на его груди лежали горячие ладони, а прозрачно-голубые глаза, казалось, пронзали насквозь.       «Я знаю куда, — выдохнул он наконец, сам не зная как проговаривая слова. Кусок пирога с клюквой, кубок вина, сдобренного медом, темно-темно красный кушак с золотой бахромой… Ох, его волосы… — Я отведу».       «Хорошо…»       — Хорошо, — выдохнул Ретт, потягиваясь всем телом — прекрасно сложенным телом бывалого воина. — Хорошо-то как.       — Это не то слово, чтобы описать все… это, — выдохнул Хальсин, хрипло, и голос его подрагивал.       Вальяжно, все с той же небрежной кошачьей леностью Ретт обернулся к нему, лукаво улыбаясь. Как грациозно, как легко он двигается!..       — Чудесно, прекрасно, превосходно, — выдержав паузу, принялся перечислять Ретт, с каждым словом подходя все ближе и ближе, и на полных губах широкая улыбка, и сумрачно-синие глаза посверкивают, — изумительно, божественно… Что с тобой, старик? Сердце? У тебя руки дрожат.       — Не могу поверить, что ты здесь, — произнес Хальсин с небывалым чувством. Ему казалось, что из его груди вот-вот вырвется столп пламени. — Что ты пришел сюда. Пришел со мной. Ко мне.       — Как я мог вам отказать, наставник? — тонко усмехнулся Ретт, глядя на него равно томно и игриво. — Меня учили слушаться старших.       — Зубоскал, — покачал головой Хальсин, и парень расхохотался, в то время как он оставался серьезен: — Мне показалось, что после выступления ты был немного… не в себе.       — А, издержки профессии, — отмахнулся Ретт, опустив руки на ремень. — Слишком глубоко ушел в роль.       — Ты был артистом? — спросил Хальсин с жизнерадостным любопытством.       Как же хорошо, когда есть время спросить о таком. Как же хорошо, когда можно наслаждаться другим человеком, не думаю ни о чем более. Как же хорошо…       — Я был бродягой, — пожал плечами Ретт — и в пару рывков расстегнул ремень и снял, отбросив прочь. — Зарабатывал, как мог, мой господин.       — Не надо, — попросил Хальсин, и голос его вмиг ослаб. — Не здесь. Хальсин. Только Хальсин.       — А Хэл? — спросил Ретт, глядя прямо в глаза. — Хэл можно?       «О Сильванус Великий, дай мне сил в эту ночь!» И вновь это странное пламя в прозрачно-голубой глубине. Такое, какому нет описания, но которое трогает — и даже немного… тревожит. Ему был знаком этот взгляд, он видел его, но когда, где, с кем?       Эта мысль слегка остудила голову, заставила выговорить:       — Ретт, я хочу сказать тебе кое-что. Кое-что важное.       — Это связано с Матерью-природой? — спросил Ретт, комично сквасив лицо.       — Нет, — мотнул головой Хальсин. — Совсем нет, просто…       — Или с Отцом-Дубом?       — Да нет же!       — Тогда с нашей… любопытной ситуацией?       — Косвенно. Это…       — Тогда об этом можно поговорить потом, — заявил Ретт и пресек все сопротивление одним: — У нас впереди целая ночь.       — Это может быть важно сейчас… — начал было Хальсин вновь.       — Сейчас для меня важен ты — и ничего более, — отрезал Ретт, снимая кулон с груди. Золотой выпуклый кружок присоединился к ремню на траве. — Говори, если хочешь. Я все равно не буду слушать.       «Отец-дуб, что за несносный мальчишка?!» Как он выдержит в одном лагере с ним?! Как справится со зверем внутри, что требует броситься, присвоить и охранить, точно ценнейшую добычу?! Горящая кожа зудела, и одежда была ненавистна как никогда! Боги, ему следует успокоиться, обуздать себя, зверь его напугает!..       — Ты так… прекрасен, — низко произнес Хальсин, оглядывая тело молодого воина с покрытой платком макушки до начищенных носков сапог. — Я так боюсь… не сдержаться.       Длинные мускулистые ноги, загорелые крепкие руки, широкие мощные плечи, рельефная грудь с золотистой порослью. От Ретта пыхало жизнью, силой, азартом, страстью — мужественностью. И зверь от этого и рычал, и скулил, и подвывал. Надо броситься на него — разорвать!.. Надо упасть пред ним — подставить брюхо!.. Как тяжело дышать…       — Что, Косолапый просится наружу? — спросил Ретт, приподняв бровь, и ласково улыбнулся. — Не бойся. Все хорошо. Ты… Ты не можешь сделать это неправильно.       «О, Отец-дуб! Довольно! Ты делаешь только хуже!»       — Я верю тебе, — заявил Ретт — и широко раскрыл объятия. — Я хочу тебя.       — Что ж…       Слово сказано, дальше — со скалы и прямо в пучину. Его тряпье было и вполовину не таким крепким, как полотно палатки — для него не нужно было ножа. Хальсин сорвал его с себя одним движением, с истым наслаждением увидев восторженный ужас в горящих глазах — от него одного спину исколол рой мурашек.       — …я буду мягок, — прохрипел Хальсин — и тут же вцепился в пояс Ретта до боли в пальцах. — По крайней мере… постараюсь.       И впился в столь желанные губы. Они у Ретта сухие, потрескавшиеся по краям — что не мешало ему целовать со всей страстью, со всей жадностью зрелой, полнокровной души. «А он умелый. Либо талантливый. Либо равно и то и то». Глаза закрылись сами собой. Шершавые пальцы вплелись в волосы, гладкая ладонь легла на затылок. От Ретта — лишь тяжелое дыхание да сорванные вздохи. И все ему надо кусаться! Поцелует — укусит за губу, поцелует — прихватит за другую. «Плохо. Не надо», — хотел сказать Хальсин и даже смог оторваться на миг — но только за тем, чтобы его притянули обратно. «Стой! Нет!» Виски сдавило, дрожь сотрясала спину, дыхание, дыхание…       Сколотый, а оттого острый клык слегка порезал нижнюю губу — слегка, но до крови. Всего лишь одна крохотная-крохотная капля и — о, Сильванус!       Хальсин толкнул Ретта в грудь быстрее, чем смог осознать, что делает. Слепяще-жгучая волна прошла вдоль позвоночника и, ударившись о ребра, расцвела в груди. Зверь бросил его на землю, заставил встать на четыре лапы, засопеть, захрипеть — и наконец зарычать. Из мира ушла часть красок, однако вкусы и запахи стали в разы, в разы острее. Ручей, поляна, деревья, ветер — Ретт! И отголосок человеческого начала подал голос: «О, Сильванус! О, нет! Не сейчас!»       — Тише, тише, — зашептал Ретт, вскинув руки, когда он заметался в ужасе. — Все в порядке. Все хорошо. Все… отменно, на самом деле.       Даже в полумраке было видно, как сверкнули белые зубы. Резво — хоть и не так, как Хальсин — Ретт скинул с себя рубаху — в тусклом свете звезд волосы на груди его все равно блеснули золотом — и стянул сапоги. Потуже завязал кушак на голове. И глянул на него совсем как… как… Слегка согнул ноги. И сделал шаг назад. Потом еще один, и еще. А глаза так и сверкают, глаза так и горят лукавством, озорством. «Ну иди за мной. Иди, иди, старик». Хальсин тоже присел, глядя, глядя на отступающего… на отступающую…       Р-ар!       Ретт расхохотался, запрокинув голову, как мальчишка-дикарь, — и наутек!       Р-АР! Погоня! Добыча!       Ноет бедро, и нарывает спина — плевать! Добыча! Догнать! Поймать! Он видел ее. Чуял ее. То появится, то исчезнет меж деревьев. Выскочит из-за ствола, захохочет — и в дубровник.       Р-АР!       — Сюда, сюда! Я здесь!       Лжешь! Видел, видел тебя за этим кустом! Но там уж давно нет. На камень, за камень, в просвет меж зарослей, к ручью, снова в чащу… Шлейф запаха (душистого, сладкого), свист ветра, треск веток и палок, а впереди — голос, громкий, резкий:       — Я тут! Сюда, сюда!       Казалось, почти, вот-вот, еще пару мгновений, совсем немного, и он!.. Потерял. Окруженный запахом, с высунутым языком, в кольце следов — потерял. Потерял! Р-А-АР! Найду! Поймаю! Поймаю тебя, где бы ты!.. И в шкуру вцепились — в бок, в спину, в шею. Потянули, повалили на землю — р-ар, р-ар, Р-АР! — укусили за ухо, толкнули в лапу…       Р-А-А-А-АР! Да как он посмел!       Он прижал зарвавшегося молодого самца к земле, ткнул носом ему в горло, прикусил — тот его тут же пнул, но слабо — так же поступил с грудью, с брюхом — и услышал икающий смех вместе с:       — Ох, боги, старик… Ох, тяжеленный какой…       Прозрачно-голубые глаза, белоснежные зубы, по загорелому лицу рекой пот. Помедлив, он потянулся и слизал его.       — Да тьфу! — хохоча, воскликнул… Ретт. Ретт, Ретт, сердце… — Тьфу ты, Хэл!       Ретт толкнул его в морду, улыбаясь, щурясь, посмеиваясь, — и в груди взбурлила яркая, как у детеныша, радость. Не страшится! Принимает! Играет! Порыкивая, поскуливая, фырча, он принялся лизать, прикусывать, тереться — и так трепетно, так бурно, что Ретт наконец прохрипел:       — Ох, ох, ну все, все, все! Раз-здавишь меня, кхе, бугай, ох!.. Давай назад!       И то было проще, чем когда-либо — ведь возвращался он в родные объятия. Широкая улыбка, искры в глазах. Хальсин рывком прижал Ретта к густой влажной траве и зарылся лицом в его шею. По линии вен к татуировке, к ключицам, к плечам. Вновь губы, вновь язык, зубы и пальцы в волосах. «Залюбить. Занежить. Залечить все раны, какие остались — от меча ли, от дел ли, от дурных ли слов». Острая горячая боль пронзала молнией все тело с каждым движением — и ничего прекраснее не было и быть не могло! Тяжелое дыхание, дрожащий воздух прямо в ухо. Ретт прикусил его кончик и растер меж пальцев, и горящая спина выгнулась дугой, как у ластящегося зверя.       «Я сделаю для тебя все. Я смогу для тебя все». Крепкие мышцы на животе — целовать, кусать, лизать. Золотистая поросль в паху еще гуще, чем на груди… «О, Отец-дуб, он не носит белье»… Бедро дрогнуло от прикосновения щеки. Хальсин вскинул пьяный взгляд, встретился с не менее — если не более — пьяным и вопросительно приподнял бровь. Ретт скривил лицо, точно хотел произнести: «Что за вопрос?» И не нужно было более слов. Твердая, точно отлитая из бронзы нога легла на плечо приятной тяжестью. Густой мускусный аромат хлынул в нос, рот и горло. Нежнейшая кожа, сладчайший из вкусов…       Когда Хальсин взял его в рот, Ретт наконец-то застонал. Прерывистый, хрипловатый звук, более напоминающий надрывный вздох, согрел кончики ушей, опалил грудь, и заставил закрыть глаза. Терпкая соль, он уже и забыл, каково это… шея быстро затвердела, заболело горло — отвык, давно не… бедра точно сталь… яички крепкие, тяжелые, легко легли в руку… в расселине горячо, нежно, мягко…       Остановись!       Словно вынырнув из-под толщи кипящей воды, Хальсин отстранился и вновь посмотрел на Ретта. И невольно сглотнул: капли пота на напряженной сильной шее, нити золота на часто вздымающейся груди, дрожащие тени от трепещущих ресниц, приоткрытые, темные от притока крови губы.       — Сердце мое, — хрипло, задыхаясь, прошептал Хальсин — и мягко коснулся горячего входа. — Еще?       — Блять, — ответствовал Ретт, рывком вытер пот на лбу и огляделся. — Масло. В рубахе. Черт его…       — Тш-ш, — произнес Хальсин и щелчком пальцев призвал немного жира. — Этого хватит. Должно. Сердце мое…       — Блять, хорошо, — выдохнул Ретт. Потянулся к нему, убрал волосы со лба, погладил уши. — Блять, отменно.       — Сердце мо…       — Да, да, Хэл, боги!..       Ретт засмеялся, вытирая пот с глаз. «Конечно, родной», — улыбнулся. Раскрасневшийся, разомлевший, весь мокрый. Сердце мое. Мальчик мой. Драгоценное мое сокровище!..       — Волосы заплетены? — спросил Ретт.       — Заколоты, — ответил Хальсин, лаская бедра его и колени, и член, и яички скользкими от жира руками.       — О-отлично, — пробормотал Ретт.       И, одним движением убрав спицу, запустил пальцы в его волосы, расчесал, потянул, ущипнул за ухо — и что они ему так приглянулись?.. Ни звука, когда пальцы вошли — ни на первом, ни на втором, ни на третьем. Какой он тихий… Вздох, еще вздох… Горло сдавило спазмом, и Хальсин решил выпустить его — еще укусит ненароком…       — Давай повернусь, — шепнул Ретт, когда он согнул ему колени. — Так бы я на спину. Положил. На поясницу. А сейчас…       — Все равно, — прохрипел Хальсин, думая: «Сильванус! Что за глупость?!» — Как хочешь. Все, как ты хочешь.       И после первого толчка Ретт обхватил его ногами. Еще немного боли — горячей, агонистической, сладчайшей боли. Ногти вцепились в плечи, пальцы зарылись в волосы. Его запах! Соль, горечь, ягоды, трава, мускус, дерево, смола, масло!.. Ретт целовал в губы, в плечо, в шею, в ухо. Ретт дышал через нос, через рот, вздыхал, постанывал, охал, шептал еле слышно. Ретт запрокидывал голову, изгибал шею, давил на поясницу — прижимал к себе, еще, еще сильнее, сильнее!.. Это было быстро, резко, это было тяжело, долго. Каждый рывок, как срыв засохших бинтов, каждый поцелуй, как капля мази, упавшая на рану. Тугая раскаленная спираль завивалась все туже и туже, все глубже и глубже. Не больно ли ему? Не резко ли он с ним? Не мучает ли его?..       «Ты не можешь сделать это не правильно».       Ты не можешь сделать это не правильно.       Ты… не можешь… сделать… это… не… правильно…       — Хэл, блять, Хэл, — вдруг выдохнул Ретт — и притянул его к себе за голову. — Хэл, родной…       И спираль выпрямилась — острый раскаленный прут, прошивший точно от макушки до солнечного сплетения. «Отец-дуб», — пронеслось в голове.       — Р-р-р-Э-эт! — вырвалось воплем.       Поцелуй в висок — и на несколько мгновений его окунуло в омут чистейшего блаженства. Из мышц ушла сила, кости обратились в металл, и Хальсин упал на Ретта. Горячий твердый член уперся ему в живот.       — Я…я… — пропыхтел Хальсин, силясь отдышаться. «О, Отец-дуб, о, Сильванус». — Я-я сейчас…       — Да п-погоди ты, — пробормотал Ретт, обнимая его за шею. — П-прижмись. Ближе.       Хальсин послушно лег на него, и Ретт резко дернул бедрами. Хватило нескольких раз. «Х-ха-альс-с-и-ин», — с присвистом, с истым наслаждением протянул молодой воин.       И подставил губы.

***

      Похоже, они задремали ненадолго — вот так, не разжимая объятий. Когда Хальсин приподнял вновь голову, то ощутил легкое жжение в висках. Кожа липла к коже, но то уже была не приятная водянистая липкость, а клейкая, болезненная. Осторожно, перебарывая дурноту и острую боль в спине и бедре, он лег рядом с Реттом, растянувшись на животе. Влажная густая трава приняла его как колыбель. Ночной летний воздух ласковым псом лизал ему кожу. Тяжелое дыхание рядом и свет возвышающейся луны, пустота в голове и тугая нега. Ему хотелось завыть — протяжно, чтоб слышал весь лес!       Ретт рядом зашевелился, приподнялся на локтях. И первое, что сказал после всего этого:       — У тебя раны открылись.       — Пустяки, — пробубнил Хальсин, улыбаясь блаженно. — Вылечу.       — Угу, — было ответом.       И Ретт, к великому счастью, лег обратно. Они еще немного подремали. На этот раз Хальсин не проснулся, а его разбудили. Ретт гладил его по плечу.       — Я бы немедленно отправил тебя к госпоже Нетти, — произнес он негромко, — если бы не знал, что это еще неплохо. Я помню, какими они были там, в храме, близ клеток. Шмат мяса, ни живого места.       Короткий миг тишины. Гладкая ладонь медленно перешла с плеча на шею. Хальсин лежал, слушал, чуть дрожа — стало странно прохладно.       — Туда попала инфекция, много раз промывали, — сухо продолжил Ретт. — Использовали все, что было в сундуках. Шедди истратила всю магию, что свалилась с ног. Ты еле дышал. Твое сердце еле билось. Ты бредил. Ты звал кого-то, кого мы не знали. Ты замирал, серый и синий, а потом краснел и извивался, и кричал. Ратх сбил лоб, Кага стерла колени — все молились у идола. Тифлинги молились. Я молился. Ты всегда узнавал меня, но в один день… Все было так плохо, что…       Слово повисло в воздухе — и опустилось, придавив могильной плитой. Обернуться бы, вскочить бы, обнять бы, сказать: «Я здесь, с тобой, все закончилось!..» Но члены как сковал паралич.       И тут ран коснулись губы, а после — язык. Слегка защипало в спине… а вскоре и в глазах.       — Я жив, — выдохнул Хальсин хрипло.       — Жив, — кивнул Ретт отрывисто. Склонился и зарылся лицом ему в волосы, в шею. Втянул воздух всей грудью. — Боги, да. Жив. Дай я полюбуюсь на тебя.       «Мне обернуться?» Хальсин попытался, однако Ретт придержал его рукой. «Тише, тише, — шепнул, судя по тону, с улыбкой. — Отдохни, старик». Набирайся сил. Ретт скользнул рукой ему под живот, погладил, стиснул, провел до паха, целуя волосы, шею. Прикусил ухо, вызвав легкую дрожь…       Это было нечто… иное. Совсем не то, к чему Хальсин привык. Все, кто был с ним до того, жаждали его силы, его мощи, его защиты. Он был их служителем, их помощником, он брал, он дарил…       — Мои уши, — прошептал Хальсин, еле ворочая языком. — Что?..       — Обожаю, — выпалил Ретт, кусая, кусая, целуя, целуя их. — Впился бы и… м-м-м…       И несколько долгих мгновений был занят только этим. Прикусывал, лизал, оттягивал мочку, щипал кончик — и остановился, только когда Хальсин поерзал.       — Ретт, — мягко попросил он.       — Угу, я все, — выдохнул тот заполошно. — Все, все.       Звонко поцеловал в макушку, в затылок, в шею. Подул на раны — заставив вздрогнуть — ущипнул за бок, за бедро. Отступил, провел ладонями вдоль ног — медленно, медленно, медленно… О, Сильванус, о, боги… Я полюбуюсь… «Ты меня погубишь!»… Ретт размял икры, исцеловал ступни и места под коленями (ах, ты!.. щекотно!..). Потерся щекой о бедра, обнял их, глубоко вздохнув, и застыл на несколько мгновений — долгих, мучительных!..       — Ретт, — позвал Хальсин настойчивей, с намеком на мольбу.       — Тут я, — хмыкнул Ретт — и рывком накрыл его. — Тут, мой родной, тут.       Вновь в шею, в волосы, в уши. В щеку, в край губ. Хальсин повернул голову и Ретт поцеловал его как следует. Он завис над ним, стараясь не прикасаться к спине, однако его тело — его жар, его нетерпение, его дрожь — были ощутимы, как если бы он прижимался вплотную. Ретт вновь подул ему на рану, прошел холодным воздухом по линии хребта — и упал, уткнувшись носом в поясницу. Резкий смех вырвался помимо воли. «Поскользнулся? На траве? От пота?»       Однако тут вместо носа кожи коснулись губы, и стало не так смешно.       — Чертовы раны, — прошипел Ретт, целуя его поясницу, ягодицы, под ними, между ними. — Ты… Твои глаза… Может, в следующий…       «Следующий», — вспыхнуло в мозгу, и Ретт скользнул языком ко входу. Жар и влага, липкий пот и холодная трава. Луна вышла из-за раскидистых крон… Старый дурак. Словно бы не мог догадаться, что с молодым воином, хроническим стратегом, будет постепенно, медленно и обстоятельно. Что язык будет нежным, юрким, пальцы — осторожными, ласковыми, а жира столько, что можно смело схохмить, спросив: «На какой вертел ты меня собираешься нанизать, дитя?»       Такой, от которого мир потемнеет и вспыхнет, а из горла вырвется животный вой — давно и трепетно хранимый.