В неё попала стрела Амура,
и она скоропостижно скончалась от кровопотери.
Привет, меня зовут Джо и, кажется, я немного зомби. Ладно, на самом деле я до конца не уверена. Сказать по правде, я больше ни в чём не уверена. Совсем. Мы с Мириам сидим под открытым ночным небом террасы на подушках, утащенных с качелей. Стеклянная ограда упирается нам в спины, и одна сигарета на двоих почти истлела. — Когда я приехала, ты уже задохнулась от угарного газа, — по щекам сестры стекают слёзы, оставляя на тональной основе дорожки из чёрной туши. — Я вытащила тебя, и… И сделала то, что должна была. Как сестра. — Бафомет, — затягиваюсь я. — Ты заключила с ним сделку? — Чтобы спасти тебя. Помню запах гари, будто навсегда застрявший с того дня вместе с воздухом в моих альвеолах. Помню, как раскалывалась голова, и сотрясалось тело, извергая желчь. Помню, как глаза слезились от дыма, и хотелось только одного: чтобы эта пытка прекратилась. Дом горел. Горела и я, но даже время не смогло унять боль от стянутых рубцами шрамов. Не тех, что снаружи. Тех, что глубоко внутри. Под толстой коркой напускного безразличия и показного смеха. — Он забрал половину моей души, Мириам. Ты понимаешь, что это значит? — Что ты будешь жить, — сжимает сестра мою ладонь холодными пальцами. — Что часть меня, — отнимаю я свою руку, — возможно, навсегда останется в Аду. Тогда — живой я себя совсем не чувствовала. Сейчас, когда картина сложилась, мне страшно, но я этого не показываю. Потому что наивно — даже по-детски — верю: если хорошенько спрятать, никто не найдёт. — Джо… Я поднимаюсь, расправляя платье, и приглаживаю волосы. — Мне нужно пройтись. — Джо, пожалуйста. — У меня нет желания спорить, Мириам. Сестра меня не останавливает. Я тушу окурок в фонтане и вставляю его в надкусанное пирожное на столике рядом. У бара, спиной ко мне, беседует с группой изрядно надравшихся джентльменов Каллум. Судя по их однотипным костюмам, они из инквизиции. Прохожу мимо, улавливая обрывки скучного разговора о теннисе, и подхватываю бокал с подноса официантки. Выпиваю залпом. — Паршивый день, — отдаю я ей пустой бокал, и она понимающе кивает. Ведьма. Я чувствую в ней силу. Её энергия сталкивается с моей, словно кожа к коже. Никогда не видела её прежде. Она подходит к компании Каллума, задевая его плечом, после чего исчезает за аркой из живых растений, а я — спускаюсь в ресторан. Внутри клубится дым от кальянов. Он стелется между столиками, над которыми разносится громкий смех и дзиньканье стекла о стекло. На сцене одинокий пианист прорывается сквозь горячие споры политиков, пока исполнительница переходит от гостя к гостю, кокетливо виляя бёдрами. Кисточки на её платье подрагивают при каждом игривом движении, а вожделеющие взгляды мужчин так к ней и липнут. Неподалёку — у видовых окон, выходящих на соседнее дорогущее офисное здание, где ещё горит свет в парочке кабинетов — стоит Корморан Кромвели. Его окружают дамы с пышными декольте и возрастные члены парламента, чьи внучки, вероятно, не сильно младше их спутниц. Над ними, точно злой рок, нависла позолоченная люстра со сверкающими каплями хрусталя. Она столь громоздка, что упади — раздавит их, разлетевшись на тысячи мелких осколков, которые ещё долго будут впиваться в подошву люксовой обуви собравшихся. И даже после — звон станет эхом, гуляющим под руку с ветром как напоминание: разбитое однажды способно резать и колоть даже спустя много лет. — Мисс Дюпон, — подзывает меня Кромвели, и я отдираю от люстры взгляд, полный сожаления, что та надёжна закреплена. — Прошу, присоединитесь к нам. Сжимаю клатч и, фальшиво сияя, подхожу к компании. Все, кроме Кромвели, отворачиваются, филигранно меня игнорируя. — Рад, что вы с вашим коллегой посетили вечер, — склоняет он голову в приветствии и проводит бокалом в сторону столика, где гогочет тучный мужчина с салатом в усах. — Уверен, папский нунций удивится, что мистер Барнэтт прошёл по его приглашению. Дьявол. Он ловит мою промелькнувшую панику, точно хищник, и добавляет: — Не переживайте. Ваша сноровка восхитительна. Две дамы рядом с нами затевают разборку, переходя на личности. Я кошусь на них, но, Кромвели, кажется, всё равно. Плевать ему и на лорда, решившего после очередной рюмки закатить скандал официанту. Что-то с этими людьми не так. Что-то с этим местом не то. — Не познакомишь нас, дорогой? — доносится из-за его спины волевой женский голос. Глубокий и не терпящий отказа. Кромвели отодвигается и представляет мне женщину лет сорока: — Как невежливо с моей стороны, — он указывает на меня. — Джозефина Дюпон. Я рассказывал тебе о ней. — Какая встреча! Помню-помню, — бледная рука с очерченными суставами и тонкими пальцами тянется ко мне для рукопожатия. — Зовите меня Ева, Лилиан. Она делает акцент на моём втором имени, давая понять, что хорошо знает, кто я. Я с промедлением пожимаю ладонь, и в эту неловкую паузу уголок её губ едва дёргается, словно оценив заминку. Кожа на месте татуировки змеи, оставленной Амоном, мгновенье жжёт и успокаивается. Что за… — Взаимно. Но предпочитаю, чтобы меня звали Джо. — Джо? — скидывает она со своего оголённого плеча густые тёмные локоны. — Как жаль. Лилиан — прекрасное имя. Вы знаете, что есть цветы, распускающиеся только ночью? — Да, слышала. — Кажется, мы с вами похожи, Лилиан, — пытается продавить она меня снова. — Джо, — сужаю я брови на переносице, и мой отпор вызывает в ней не то, что я ожидаю, — злость или раздражение. Из неё льётся непринуждённый смех, и высокие искусственные рога с жемчужинами на её голове бренчат в такт. — Мы с вами, — заглядывает она мне в глаза, — на одной стороне. Я дёргаюсь, будто очнувшись от гипноза, когда официант протягивает нашей компании поднос с вином. — Не люблю красное, — морщит прямой и гордый, точно у царицы, нос Ева и тянется за светлым игристым. Затем чокается с воздухом возле меня и подмигивает: — Но вам безмерно идёт этот цвет. Становится до того некомфортно, что хочется немедля стереть свою помаду с губ. — Старый друг, — врывается через край радостный возглас. — Какой чудесный вечер ты организовал! Век буду благодарен. — Мисс Дюпон, — скалится от уха до уха подошедший к нам высокий и лощёный, точно ушедшая на пенсию звезда Болливуда, Сурадж Собти. — Какая встреча! Никогда не знаешь, где натолкнёшься на… знаменитость. — А вы, — делаю я шаг назад, когда до меня долетает запах перегара, — как посмотрю, вовсю лоббируете верхушку Лондона, чтобы отхватить власти побольше. — Как прямолинейно, — усмехается премьер и выпячивает важно подбородок. — Я бы сказал, что все мы здесь собрались для установления… справедливости. — Это той, где вы хотите ограничить одних и возвысить других? — Ведьмы стали слишком вольны. Это неприемлемо для людей, заведомо обладающих большей силой, чем другие. Дикие звери, которых вы не в состоянии отловить сами, должны сидеть в клетке, — он поправляет свой фрак и окидывает зал таким взглядом, как герцог собственные владения. — Образно выражаясь. Я прыскаю со смеху. И вновь разговор уходит к ведьмам, не желающим примыкать к ковенам, — дикаркам. Сложно отрицать, что с годами их число увеличилось. Неудивительно. Римская курия настолько старательно пытается нас контролировать, что жизнь на свободе, где за каждым твоим шагом не следят, прельщает порой и меня. Только с моим лицом, перепечатанным во всех газетах, мне это, увы, не светит. В каждой прослойке общества есть радикалы. Ведьмы не исключение. Часть из нас предпочитает отделиться от ковена для спокойной жизни вдали от суеты городов или, напротив, выбирают бурный ритм мегаполисов. Одно правило: никого колдовства. Однако некоторые не согласны с системой и не оставляют практику после ухода, что часто приводит к… радикализации их настроений. Или же радикальные настроения являются причиной разрыва связей. Инквизиция воспринимает нас как псов, чей поводок стоит затянуть, а бешеных — отстреливать. Порой в кулуарах Ватикана можно услышать мнение о том, что времена, когда ведьм сжигали, пора бы вернуть… За этими разговорами обычно следует мерзкий смех и ободряющее похлопывание по спине. Они ждут не дождутся, когда закон разрешит применять огнестрел против безоружных дикарок. Я же этого позволить не могу. — Мило с вашей стороны, — возвращаюсь я к нашей беседе, дожевав тарталетку с красной рыбой и нежным творожным кремом, — так заботиться о внутренних делах ковенов, но как насчёт реформ внутри вашей организации, которая… гниёт с головы? — он заметно злится, а меня это нисколько не волнует. — Искоренить протекцию и коррупцию? Позволить занимать высокие должности не избранным, а достойным? Разобраться с тем, почему священники бегут из церквей, увеличивая тем самым риск одержимости среди местных жителей? Возможно, их не устраивают условия? — Как похвально получить от вас, не сумевшей удержать власть, оценку деятельности церкви, — ядовито скалится премьер. — Чем сильнее пласт общества, тем прочнее должны быть вокруг него прутья. Мир был спокойнее, пока вы не объявили нам войну, ослабив настолько, что брешь в Ватикане прорвалась. — Мир был бы спокойнее, если бы вы не преследовали ведьм, — сжимаю я кулак. — Ничего из этого бы не было. — Вы — пособница Дьявола, — его глаза сужаются. — Ваше присутствие расшатывает святую землю с момента рождения во грехе. Бог мне судья, я верил, что Бёрнхем способен сохранить равновесие, но… ошибался. Вы не поддаётесь контролю, а всё, что нельзя контролировать, рано или поздно создаёт хаос. Безумец. — Инквизиция многое потеряла без такого ценного кадра, как вы, — презрительно бросаю я. — Сочту за комплимент. Он высматривает кого-то за моей спиной и, найдя, поднимает рюмку с коньяком, после чего одаривает меня прокуренным сигарами дыханием: — Ох, веселее, дорогуша. Нас снимают. Я вся съёживаюсь, когда мужская рука ложится мне на поясницу. Меня ослепляет вспышка, и я пытаюсь вырваться, но хватка премьера крепка. Он наклоняется ко мне ближе и цедит сквозь сжатые зубы: — Улыбочку. Когда зрение возвращается, я вижу, как к нам приближается официантка-ведьма — с упорством и решимостью. Она роняет на пол поднос с бокалами, и по залу разносится дребезг стекла, который съедается аплодисментами зала, а следом — в поле зрения, как из ниоткуда, появляется встревоженный Каллум. Тем временем гости ликуют певице, внезапно начавшей сбрасывать на сцену одежду. И в этом хаосе будто всем плевать на всех. Сурадж кивает фотографу, и тот отходит в сторону, заглядывая в видоискатель, словно готовясь к чему-то важному. Я чувствую надвигающуюся опасность, но всё так быстро происходит, что в тот момент, когда в нашу компанию летит стекло, мне ничего не остаётся, как выставить вперёд руки. Собти и Кромвели оказываются под защитой своих телохранителей, возникших, как из воздуха. Ведьма — элементаль воздуха. Дикарка… Рядом появляется Каллум. Миг, и он с силой дёргает за лацкан своего пиджака, оторвав пуговицу, и закрывает меня от осколков. Удар моего тела о его. Вспышка света и ещё несколько за ней. Охрана заведения кричит что-то неразборчивое. Я прижимаюсь к Каллуму, пока вокруг волнами нарастает паника. Одна рука инквизитора удерживает меня за талию, а другая — закрывает нас обоих пиджаком. — Джо, ты цела? — Кажется, да. А ты? Он отпускает меня, и я сразу осознаю, что произошло. Официантку скручивают двое из охраны, и стоит ей найти меня глазами, я не могу разглядеть в них ничего, кроме безвольного смирения. Меня подставили.***
— Прочтите, — протягивает мне через диван пурпурный конверт Кромвели. — Что это? — открываю и достаю лист с несколькими печатными строчками. — Заголовки газет, которые выйдут прямо перед вторым чтением грядущего законопроекта в палате общин, если вы, — закидывает он нога на ногу, блеснув лакированным туфлями, — не станете сотрудничать со мной. От сказанного мой желудок сжимается. Я пробегаюсь по написанному: «Ведьма-дикарка совершила покушение на жизнь премьер-министра». «Сколько ещё мы будем терпеть беззаконие ковенов?» «Ведьма Дюпон в сговоре с премьером?» Я перечитываю несколько раз, кипя от злости. — Думаете, мне есть дело до репутации? — отбрасываю я конверт с листком чуть ли не ему в лицо. — Нельзя уничтожить то, чего нет. Он запрокидывает голову и смеётся так заливисто, что даже Ева, наблюдающая за нами поодаль с нечитаемым выражением лица, наклоняет голову, точно кошка. От ресторана нас заслоняют три громилы — псы на привязи у премьера. А где-то там нервно грызёт ногти моя сестра и хмурится Каллум, которых попросили отойти. — Ох, Джозефина, — убирает конверт во внутренний карман фрака Кромвели. — Мы оба знаем, что в нём намного больше, чем ваша репутация. Моё лицо кривится. — Прямо сейчас у вас есть компромат, который способен продвинуть закон выше, и вы… готовы отказаться от него ради моего сотрудничества? — Это, — взмахивает он конвертом, — шалость в сравнении с тем, что мне действительно от вас нужно. — И что же это? — скептически интересуюсь я. — Развалите дело Бёрнхема и разорвите свой контракт. О неустойке не переживайте. Я хлопаю ресницами недоумевая. — Разве не вы с вашим другом хотели, чтобы я там работала? — Ох, этот переменчивый мир… — загадочно говорит Кромвели, отводя глаза. — Вы свою роль уже отыграли. Когда я переступила внутреннюю линию круга. Он продолжает с промедлением, словно взвешивая слова: — Зря я недооценил вашей… въедливости. Мой промах. Вам не стоило соглашаться на расследование, а просто уехать. — Вы глупее, чем я думала, если надеетесь на моё отступление, — затягиваюсь я сигаретой, и один из громил тут же протягивает мне пепельницу. В моей жизни было много бегств. Хватит. Вместо того чтобы воспользоваться ею, я стряхиваю пепел прямо ему на начищенные туфли. Дыхание громилы становится заметно тяжелее, и Кромвели взмахом руки того усмиряет. — Как знал, что вы упряма. На этот случай у меня есть предложение получше, которое, впрочем, не отменяет предыдущее, — тянет он слова, и моё терпение подходит к грани. — Как насчёт приложить к нашему соглашению… половину вашей души? По спине бегут мурашки, а во рту появляется привкус железа. До того я прикусываю щёку. Мне приходится приложить неимоверное усилие, чтобы развернуться к нему, и как ни в чём не бывало спросить: — Судя по позиции вашего очаровательного друга, премьер-министра, — улыбаюсь так широко, как могу. — Он не одобряет две вещи: ведьм и демонов. Как думаете, его обрадует ваша связь с Бафометом? Вряд ли вы раскрыли ему свои методы. Кромвели щурится. — Отступитесь, и тогда половина вашей души вернётся к вам, а я, — кладёт он руку с перстнем себе на грудь, — обещаю, представлю прессе всё так, что ведьмы окажутся невиновны в произошедшем. Кадры же, сделанные сегодня, забудутся как неприятное воспоминание. Даю вам на это неделю, а иначе… — А иначе? — Вы умрёте быстрее, чем было уготовано, а после… — он забирает у меня сигарету и сминает её в кулаке, а когда раскрывает — на пол падает ещё тлеющий пепел. — Вы навеки застрянете одной ногой в Промежуточном мире. Другая часть вашей души будет снова и снова сгорать в Аду, пока газеты уничтожают ваших сестёр перед одобрением законопроекта. Тошнота побирается к горлу, а язык с трудом ворочается во рту: — А змея, — провожу я по чистой коже своего предплечья, — зачем она? Хотите навредить мне с её помощью в случае сопротивления? Он удивлённо распахивает глаза. До того натурально, что я почти верю. — Змея? Впервые слышу. Кромвели велит жестом громилам разойтись. – За нашей приятной беседой чуть не забыл, что расследование вы ведёте не одни. Мистер Барнэтт — послушный винтик системы, поэтому не станет вредить расследованию. Воспользуйтесь вашим обаянием, — пропускает он прядь моих волос через пальцы, — и запишите результат на камеру, а затем… пригрозите ему разоблачением. Он послушается. — Этому не бывать. Меня потрясывает лишь о мысли, чтобы навредить Каллуму, и всё же тёмная часть меня скребётся и просится наружу. Спаси ведьм. Спаси ковен. Спаси себя. — Вы достойный соперник, Джозефина. Я был бы дураком, не признай это, — Кромвели поднимается, и громилы расходятся перед ним в стороны, склонив головы, как перед Его Святейшеством. — Однако мы оба знаем, что в глубине души, если таковая у вас есть, выбор между инквизитором и ведьмами у вас не стоит. Не разочаруйте. Когда Кромвели оставляет меня на диване одну, я встаю, пошатываясь, и, как в темноте, бреду куда глаза глядят.***
В зале ресторана, как с ума посходили. Маман Альберта вешается на статного мужчину лет на тридцать моложе неё: облизывает губы, прижимается и гладит его в районе паха. А в это время, судя по всему, его дама стоит с раскрытым от изумления ртом и опасно накренённом бокалом шампанского в руке. Неподалёку от них пожилой джентльмен стягивает с себя брюки, пока раскрасневшиеся официантки пытаются натянуть их обратно. Кто-то второпях удаляется к лифту, а кто-то пытается залезть на сцену, чтобы продемонстрировать, надеюсь, не навыки стриптиза. Я открываю дверь женской уборной, и в меня врезается девушка со смазанной губной помадой. Её глаза застилает злость. Она щурится и высокомерно фыркает, удалясь прочь. Босиком. Что за дьявольщина? Прислонившись к раковине, меня одолевает сбивающая с ног усталость, а в отражении зеркала не узнаю своё осунувшееся лицо. Я припудриваюсь в надежде, что за этой маской мне удастся скрыть переживания, но тщетно… Натянутая улыбка до того фальшива, что становится тошно. — Альберт, — раздражаюсь я, когда мой бывший появляется в двери, — это женская уборная. Что ты тут забыл? Будто и без того проблем мне мало. — Не моя вина, что ты избегаешь меня весь вечер, — пропускает он пожилую леди, бросающую на нас осуждающий взгляд. — Мы пересеклись всего однажды. О чём ты говоришь? — Т-ты, — как-то не похоже на него заикается Альберт, — даже не поздоровалась. — А ты не думал, что я не хочу? Он издаёт красноречивое «Ха» и, кажется, даже его запонки и часы от Rolex сияют ярче, чем обычно. — Брось, я тебя знаю. Это всё твои игры. — Игры? — вскидываю я брови и упираю руки в бока. — Женские хитрости, — подходит он чуть ближе, вынуждая меня отступить. — Когда ты делаешь вид, что тебе плевать, а на самом деле ждёшь не дождёшься, как я прибегу молить о прощении с каким-нибудь бриллиантовым колье в зубах. — Альберт, очнись. Ты мне изменял. — Да! — внезапно выкрикивает он, отчего я вздрагиваю. — Потому что даже тогда, когда я был рядом, ты была где угодно, но не со мной! Я отшатываюсь. Альберт сделал много сомнительных вещей в своей жизни. Потеря контроля — не одна из них. Обычно он настолько равнодушен, что холоднее только снег на горнолыжном курорте Валь-д’Изер во Франции. И меня это вполне устраивало, пока мы делали вид, будто созависимости не существует, а наши отношения — идеальная картинка с глянцевого журнала. Те времена прошли. — Альберт, ты пугаешь меня. — Прости, я… — он запускает дрожащую руку себе в волосы. — Когда я увидел тебя с тем мужчиной, то внутри проснулась такая злость, которая становилась всё нестерпимее на протяжении всего вечера. Сам не понимаю, откуда она взялась. — Давай ты подождёшь снаружи, и мы поговорим, как я выйду? Он мечет на меня подозрительный взгляд. — Да… Нет. — Нет? — Я никуда не уйду, — снова повышает он голос, напирая, — пока ты не скажешь, что мы пара. Я хватаю клатч и пытаюсь обойти его: — С меня хватит. Ты перебрал с алкоголем. Стоит мне оказаться с ним вровень, как Альберт дёргает меня за запястье — да так, что я вскрикиваю — и прижимает за горло к кабинке. Воздух из моих лёгких резко выбивается. Еженедельные занятия теннисом сделали его сильнее, чем я ожидала. — Альб… — кряхчу я, хватаясь руками за озверевшее лицо. Это ещё больше его злит, и он надавливает на горло сильнее. Я брыкаюсь, пытаюсь закричать, но изо рта вылетают лишь хрипящий звуки. Когда в глазах начинает темнеть, а сознание покрывается пеленой, дверь в уборную с грохотом ударяется об стену, и я слышу, как моё имя выкрикивает Каллум. Я хватаюсь за шею, и кислород со свистом беспрепятственно втягивается через рот. — Джо, ты цела? — спрашивает он, впечатав лицо Альберта в зеркало. Тот пытается шевелить губами, но лишь нелепо елозит ими по стеклу. — Да, — прокашливаюсь я. Альберт дёргается, и Каллум заламывает ему под руку сильнее, не обращая внимания на скулящие звуки. — Не надо. Что-то здесь не так. — Знаю, все как с цепи сорвались, — ослабляет он, будто нехотя, хватку. Я обдумываю и предполагаю очевидное: — Здесь Высший. Они способны влиять на людей, находясь поблизости. — Бафомет? — Не знаю, — касаюсь я его плеча. — Ты как? Его зрачки расширены, а на лбу проступает лёгкая испарина. — Мне хочется кого-нибудь придушить, — тяжело дыша, сознаётся он и бросает разгневанный взгляд на Альберта. — Но я могу себя контролировать. В отличие от него. — Идём. Мне нужно убедиться, что Мириам цела. Когда мы выходим, в зале царит хаос. На полу разбросана еда и посуда. Охрана пытается разнять драку двух джентльменов, пока официантка закрывается подносом от ужаса. Мимо нас быстрым шагом проходят жрицы ковенов, переговариваясь между собой: — Что за дикость! — И зачем мы пришли? Одна из них — та, что вечно всем недовольна — упирается пятками и кричит: — Пустите! Её фактически затаскивают в лифт, и тот закрывается. — Джо, — слышу я голос сестры, — я тебя обыскалась. Люди с ума походили! — А ты, — ощупываю я её на предмет травм, — в порядке? — Да, всё хорошо. Конечно. Мириам из тех, кто не таит в себе зла, а в тяжёлые дни её контролю мог бы позавидовать даже Каллум. Похоже, пострадали только те, что привыкли вести себя развязно и кривить душой. Но со мной… всё нормально. Почему? — Высший, — подтверждает она мои догадки, озираясь. — Похоже, он давно находился среди нас, и напряжение достигло предела. Если демон ещё тут, нам лучше уходить. Я с промедлением киваю и позволяю себя подвести к лифту вместе с другими гостями, стремящимися покинуть мероприятие. Прежде чем двери закрываются, передо мной успевает промелькнуть картина: спутница премьера — та, что представилась Евой — сидит на крышке рояля, попивая бокал мартини, и пристально наблюдает за происходящим. А на её губах запечатлена загадочная улыбка. Когда наши взгляды встречаются, мне становится не по себе.***
После того, как я рассказываю сестре и Каллуму о шантаже — опуская быстрый способ развалить дело через постель — мы какое-то время молча смотрим на стелящийся по дорогам туман. Гости разъезжаются, и у входа в отель остались лишь мы трое. Мириам ободряюще постукивает меня по спине на прощанье и обещает что-нибудь придумать. Когда она уходит, с ней, будто следом, уходит и моя совесть. Ту, что я так трепетно обещала беречь. Страх навсегда застрять в Промежуточном мире, превратившись в тварь, берёт надо мной верх, и я дрожу, вглядываясь в дальние огни зданий, которые, точно упавшие на землю звёзды, освещают город. — Послушай меня, Джо, — накидывает мне на плечи свой пиджак Каллум и бережно разворачивает к себе, — тебя готовили в жрицы с ранних лет. Ты не знала другой жизни, кроме той, где быть сильной. И я понимаю. Правда, — Каллум берёт моё лицо в свои руки, стараясь не касаться шее, на которой уже проступают синяки. — Но в этот раз мы найдём решение вместе. Ты не бросишься ради ведьм под рельсы идущего поезда. Хорошо? — Они возненавидят меня, если эти заголовки увидят свет, — говорю я вслух, а про себя продолжаю: — «И даже не узнают о том, что на кону стояла моя душа. Чем я пожертвовала ради них, отказавшись разваливать дело». — Нет, если мы будем быстрее. Кромвели сказал «неделя»? Этого достаточно, чтобы вывести его на чистую воду. — Знаешь, а ведь сестра так и не простила меня за то, что ей пришлось возглавить семью… Забавно, да? После того, что я ради неё сделала. Я тараторю, и Каллум останавливает меня: — Откуда ты это знаешь? — Что? — Об обиде. — Я… Кхм… Это же очевидно. — Для кого, Джо? — Каллум поглаживает мои скулы, и это гипнотически меня расслабляет. — Твоя сестра готова была испепелить премьера, когда вы разговаривали. Мириам наверняка скучает по тебе, как и сёстры. — Прости, что-то я стала чересчур разговорчивой, — заправляю я за ухо волосы, отодвигаясь. — Давай сменим тему. Пожалуйста. Он кивает. — Думаешь, Кромвели играет против Собти? Ведёт двойную игру? — Возможно. Всё слишком запуталось. Собти не из тех, кто воспользовался бы оккультизмом для достижения своих целей. Похоже, он искренне безумен в своей неприязни к ведьмам и демонам, — я плотнее закутываюсь в пиджак. — А вот Кромвели… — Способен на многое? — Да. Но не пойму, зачем ему устраивать резню в колледже, когда столько разных способов дискредитировать ведьм? — валет подгоняет нам машину, и мы забираемся внутрь. — И вот когда мы выходим на него, он отказывается от цели? Так… легко? Я завожу мотор. — Похоже, своя шкура для него дороже, чем план, — пристёгивается он. — Похоже, — говорю я, не уверенная уже ни в чём. Когда мы выезжаем на дорогу и останавливаемся у светофора, Каллум просит отвести его в гостиницу, потому что, очевидно, мы не можем ворваться в Бёрнхем после комендантского часа. — Шутишь? Моя квартира в Хакни. — выворачиваю я руль к своему дому. — А в гостиной стоит огромный диван. И я даже уверена, что найду для тебя чёрное полотенце и чёрное-пречёрное постельное бельё. — Очень смешно. — Буду считать за согласие. Каллум бурчит что-то нечленораздельное и отворачивается к окну, погружаясь в свои мысли. Его ладонь напряжённо сжимается в кулак и разжимается. — Джо, — через какое-то время нарушает он молчание, — семья важнее всего, согласна? Я кошусь на него и перевожу взгляд в зеркало заднего вида, когда паркуюсь. — Да, почему ты спрашиваешь? — Пытаюсь кое в чём разобраться, — кидает мне он, прежде чем выйти из машины, оставив меня молчаливо таращиться ему вслед.***
Орнамент на обоях складывается в мрачные узоры — до того долго я пялюсь в стену, пока сижу на кровати в своей спальне, не в силах стянуть даже платье. В душе журчит вода, а на плите тушатся замороженные грибы с рисом. И это даёт мне достаточно времени поспорить с совестью… Спаси ведьм. Спаси ковен. Спаси себя… Дрожащими руками я оставляю телефон на комоде так, чтобы был лучший угол обзора. Между фотографией моей мамы в рамке и шкатулкой бабушки. Хуже места не придумаешь… Да, я могла бы подождать неделю, как мы и договаривались, в надежде, что найдётся другое — не такое болезненное — решение. Однако реальность такова: вряд ли появится более подходящий момент, чтобы сделать запись, чем этой ночью. А так… у меня будет козырь в рукаве, который я и вовсе не обязана буду использовать. Козырь, который, надеюсь, мне не пригодится. Когда я выхожу в коридор, то чувствую соблазнительный аромат еды. — Надеюсь, ты любишь ризотто, — улыбается мне Каллум. — Умираю с голоду. Между барной стойкой и кухонным гарнитуром мало места. Я протискиваюсь мимо стоящего у плиты Каллума, прижавшись грудью к его спине, и тянусь за бутылкой красного вина в холодильник. — Могла бы попросить, — прокашливается он, весь напрягшись, — я бы достал. — Не хотела тебя отвлекать. — У тебя это плохо получается. Я смеюсь и выныриваю обратно. Затем разливаю напиток по бокалам и выпиваю свой залпом, пока Каллум не видит. Как же паршиво, что алкоголь меня почти не берёт, а платье давит сильнее обычного. Мне приходится оттянуть лиф, чтобы сделать глубокий вдох. Нарастающая паника не проходит. — Потанцуем? — подхожу я к проигрывателю и ставлю пластинку. Когда головка звукоснимателя опускается, комната заполняется тягучим инди. Каллум оборачивается: — Разве ты не голодна? Мои босые ноги приближаются к нему, и вот уже мы оба стоим в свете вытяжки. — Очень голодна, — тяну я его на ковёр. — Джо, — противится Каллум, но снимает передник и выключает плиту. Я победоносно отбрасываю полотенце на диван и одну его руку кладу себе на талию, а другую обхватываю своей. В полутьме глаза Каллума кажутся совсем чёрными, а от его тела исходит приятное тепло. Мне нравится, как небрежно лежат его волосы после душа: влажные лишь на затылке, которого я касаюсь. Нравятся закатанные рукава слегка помятой рубашки, оголяющие линии вен на сильных предплечьях. Нравится, каким взглядом он смотрит на меня, когда понимает, что не в силах сопротивляться: растерянным и одновременно жаждущим. Его пальцы увереннее сжимают мою ладонь, и он начинает вести. Я улыбаюсь, уткнувшись носом ему в подбородок. — Ликуешь? — шепчет он мне в волосы, и по шее бегут мурашки. — Вы даже не представляете насколько, мистер Барнэтт. Пахнет он, словно грозовые облака, — если бы у них был запах, он бы принадлежал ему всецело — чем-то, возвращающим меня в дождливые дни Кембриджа. Когда за окном гремел гром, и я открывала окно кабинета, впуская прохладу. Порыв ветра перелистывал страницы книги, лежащей на моём дубовом столе, а в кружке остывал чай. Мы плавно двигаемся под чарующее исполнение солиста, поющего про готовность лирического героя разбить своё сердце ради возлюбленной. Музыка проникает в меня, задевает каждую грань, заставляя клеточки резонировать и откликаться. Стоит песни закончиться, как её сменяет похожая, но мы не двигаемся. Никто из нас не решается ни отступить, ни пойти дальше. Я отнимаю щёку от его плеча и заглядываю в затуманенные глаза. — Джо, — замирает он надо мной. В этот раз его голос звучит иначе: глубже и даже умоляюще. — Если хочешь остановить, останови, — задираю я подбородок. — Но не проси остановиться меня. Каллум сглатывает, когда мои губы замирают в дюйме от его, и отпускает ладонь. Мне хочется взвыть от негодования, но не успеваю я это сделать, как он сжимает волосы у меня на затылке и впивается поцелуем — жадным и властным. Совсем не похожим на то, что я ожидала. Лучше. Нет. Иначе. Я прижимаюсь плотнее с желанием стать ещё ближе, и тело Каллума откликается. Он издаёт лёгкий стон, и я ловлю его своими губами вместе со вздохом. Сердце трепещет в груди, и все плохие мысли отдаляются с каждым ударом. Я вытягиваю рубашку из его брюк, а он удерживает мой затылок. Большими пальцами Каллум проводит по мочкам моих ушей, углубляя поцелуй, и я вся загораюсь изнутри. Резкий рывок — и он разворачивает меня к себе спиной, а затем обхватывает мои бёдра сзади. Так крепко, что я охаю и запрокидываю голову, подставляясь под поцелуи. — Я собираюсь снять с тебя это платье, — Каллум не торопясь тянет замок вниз. — А когда ты пойдёшь в душ, хочу, чтобы ты оставила своё бельё на дверной ручке. Поняла? — Да, — плохо соображая, поддаюсь ему я и чувствую, как сильно он горит сам. Платье падает на ковёр, и Каллум подталкивает меня: — Ступай, пока я ещё могу себя контролировать. В ванную я захожу, тяжело дыша, и упираюсь голой спиной в дверь. — Боже. Струя холодной воды едва ли остужает разгоревшийся в бёдрах пожар. Еле сдерживаюсь, чтобы не начать себя трогать прямо здесь, утопая в фантазиях о нём. Я прохожусь бритвой в самых нуждающихся частях и выхожу из душевой кабинки. С влажной кожи капли стекают на мозаичную плитку, и я вытираюсь, стараясь не касаться особо чувствительных мест. Когда выхожу, прикрывшись полотенцем, моё дыхание замирает. Из спальни в тёмный коридор разливается слабый свет: пламя от свечей подрагивает на стенах, заигрывая с тенями. — Не возражаешь, что зажёг их? — появляется в проёме Каллум в расстёгнутых брюках. Босой и с торсом, как у божества. Нет, на нём нет чрезмерно выделяющихся кубиков или грубого рельефа, а лишь плавные линии пресса и тонкая линия волос, скрывающаяся за резинкой от белья. — Нисколько, — останавливаюсь я в паре метрах от него, с трудом сохраняя рассудок от трепета. Каллум оглядывает меня с ног до головы, точно запоминая, и требует: — Подойди, Джо. И я слушаюсь, будто только этого приказа и ждала весь вечер. — Это, — стягивает он с меня полотенце на пол, — тебе не нужно. Из-за слабой освещённости мои шрамы почти не видны, и всё же я знаю — они там. Всегда на месте, как клеймо — напоминание. Альберту пришлось проявить терпение, прежде чем я решилась заняться с ним сексом без чулок, и ещё в половину времени, чтобы позволить дотронуться до изуродованной кожи. Альберт и сам не любил касаться их, а я — не настаивала. Я встаю на носочки, тянусь к приоткрытым губам Каллума, и он приподнимает меня за бёдра. Наше дыхание смешивается. Языки сплетаются. Я обхватываю ногами его талию, и мы перемещаемся в спальню. И вот я лежу на кровати абсолютно нагая перед ним, а он покрывает поцелуями каждый дюйм моего тела: грудь, живот, бёдра. Его губы с особенной нежностью уделяют внимание шрамам, и я дрожу под ним — открытая как никогда и не перед кем прежде. — Ты такая красивая, Джо, — повторяет он снова и снова, пока не оказывается между бёдер. Я удерживаю за волосы, извиваюсь и выкрикиваю его имя, пока Каллум ласкает меня, доводя до исступления. Пластинка давно проигралась, и наши стоны такие оглушительные в тишине спальни. Простыни спутаны. Мысли спутаны. Каллум надевает презерватив, и после всё, что я могу, — это сбивчиво умолять его не останавливаться. Включить запись на смартфоне я так и не решаюсь. А утром нас будит настойчивый звонок. Мне приходится с боем и щекоткой выбираться из объятий недовольного инквизитора. Приняв поражение, он отворачивается от слепящего в окно солнца, что-то бормоча, а я принимаю входящий: — Алло? — Мадам Офелия, — звучит набатом голос директора в моих ушах, — мертва. Вы нужны в коллеже.