(не)важные вещи

«А над городом нашим звезды просыпал Бог, Прохудился карман или умысел в том небесный?»

      В воздухе висела противная охристая пыль. Дилюк слышал, как змеей извиваются на покорёженной земле провода, отравляют своим напряжением траву, готовятся стать тихими убийцами для тех, кто придёт на помощь. Песчаная буря заглотила маленькую деревню голодным зверем, перемолола хижины, погребла под собой людей. Она пришла ночью, никем не предсказанная, застала их спящих на своих циновках. Кто-то спасся и теперь пытался разобрать завалы, но песок все мел, мел, забивался в легкие, царапал глаза. Кричали женщины, плакали разбуженные дети, непонимающие, что происходит. А там, под мусором, камнями и глиной, что когда-то служила им домом, испуганно бились сердца, надеясь на спасение.              Но помощь прибудет нескоро: по такой буре сюда не проедет ни один грузовик, что уж говорить о другой технике.              Когда-то эта долина была для него олицетворением жизни. Рядом текла река, тихая и спокойная, в заводях которой жили цапли и журавли; плодородная и щедрая почва отдавала жителям всю себя, оказываясь на их столах зерном, фруктами и вином. Везде росли деревья, прекрасные цветы, чей аромат был изысканнее любого парфюма, огромные дворцы кололи небо своими пиками, словно пытаясь дотянуться до луны и солнца. Люди смеялись, сочиняли песни, благодарили своих богов, не зная, что минуют века, и от их величия и радости ничего не останется. Все покроет песок, превратит их надежды и чаяния в могильный курган. Останется только память о былом. Да и она умрет, не выдержав натиска времени.              Но Дилюк помнил, как чиста была здесь родниковая вода, как сладок был тростник и сытны лепешки, как добры были жители к случайным путникам, всегда готовые дать им приют и ночлег. Как на холмах и равнинах звенела от свежего ветра молодая трава, нежная и колкая. Как приятно было лежать на ней, держась за руки, болтая о чепухе. Дилюк помнил это, и не мог бросить этих людей на произвол судьбы.              Песчаная буря медленно, неохотно утихала. Провода заискрились в последний раз. Где-то вдали стали слышны сирены. Те, кто, рискуя собой пробирался сквозь дюны, не заметит, что колёса перестали застревать в песке, и не узнает, почему путь, что и в ясные дни занимал несколько часов, вдруг оказался короче.              Дилюк стоял на холме, где цеплялось за жизнь одинокое деревце смоковницы, чувствовал, как на кожу и ресницы налипают холодные песчинки. Вновь кричали люди, но уже от радости. Глухая ночь озарялась вспышками проблесковых маячков, лаяли собаки, учуявшие под грудой обломков новых выживших. Кто-то сказал: это чудо, чудо… спасибо, Господи. Дилюк отвернулся. Он не считал это чудом, он не умел творить чудеса, он был создан для другого — нести справедливость и волю Небес. Но теперь они были так далеко.               Это был его долг — давать людям надежду. И то, что он уже давно не имел на это права, было неважно. Если и это у него отберут, то что вообще останется? Дилюк поднял взгляд на небо. На чёрном полотне маленькие точки сияли искристее самых прекрасных алмазов.              Он так скучал по Кэйе.              По нему, творящему чудо лишь своим существованием.              Но до их намеченной встречи (Кэйа шутя и балагуря называл их свиданиями, но Дилюк видел, как нервно сжимались его пальцы на винном бокале, и понимал, что чем-чем, а шуткой он их не считает) оставалось ещё несколько месяцев. Дилюк мог бы — нарушить привычный уклад, попросить встречи завтра же. Ему хотелось этого почти до боли в когда-то сожженных Благодатным огнем крыльях. Но сделав так раз, он уже не сможет остановиться. Кэйа такого не заслуживал — уж чего-чего, а подставлять его, отравлять своим грехом, Дилюк не хотел.              Первые его воспоминания: алая тьма, треск огня и гул земных недр, бережные руки Создателя, баюкающее своё новое дитя. Его слова, отпечатывающиеся прямо на месте сердца — ведь, кому подвластна сама вселенная, говорит на языке самого мира. Он сказал тогда: мое прекрасное создание, иди и будь светом для тех, кто его потерял. Восхваляй Мою паству, спасай оступившихся, карай тех, кто нарушил Мои заповеди.              Ты — моя длань и мой меч.              Ступай же. Возлюби этот мир так, как когда-то полюбил его Я.              И Дилюк делал это.              Приходил на помощь страждущим, наказывал виновных. Но, когда крови на его мече и руках стало так много, что она въелась в металл; теплой, живой, человеческой крови, он впервые задумался: в чем именно были они виноваты?              Тьма схватила его за горло, перекрыла дыхание. Он должен был защищать людей, он должен был их убивать. Почему?              Он вышел тогда из города, обагрённого смертью, и почувствовал на щеках соленое, мокрое. Не кровь, но свои слёзы.              Ангелы не умели плакать. Так он думал.              Может, с самого начала он был неправильным, бракованным? И правильно шептались по углам сородичи, называя его чудовищем.              Но зачем тогда он вообще существует? В отчаянии Дилюк поднял голову, сморгнул злые, невозможные слёзы. Впервые он почувствовал в себе изъян, трещину, она становилась все больше, сбрасывала в пропасть его догмы и учения. Ему нужна была помощь: всего несколько слов от Творца, чтобы он развеял его сомнения, убил метания.              Но Небеса остались глухи к его первой в жизни молитве. Они были где-то там, в недоступной вышине, и молчали, молчали, молчали.              Дилюк закричал. И никто ему не ответил. Опустевший город заливала ночная мгла, она ложилась и на него, страшная, беспросветная. Но его меч, что он все ещё сжимал в пальцах, вдруг поймал на своём острие несколько серебристых бликов. Это были они.              Звезды.              Маленькие мерцающие точки освещали собой тьму, искрились, складывались в тайные знаки и созвездия. Дилюк никогда раньше не замечал, насколько они красивы. Прекрасны. Неисцелимее печали, жемчужины сверкали над ним и своими немыми голосами шептали: ты не одинок. Их было так много — тысячи слов о любви, о которых никто не услышит, никто не узнает. Они сияли, спасали тех, кто в самый тёмный час оказался вдали от дома, и не требовали ничего взамен. А ведь он столько раз смотрел на них — и не видел по-настоящему.              Он наконец-то смог сделать вдох, смахнуть с лица слезы.              Кто-то там, в беззвучной пустоте космоса, зажигал их, дарил им жизнь. Кто-то, кто умел не уничтожать, но созидать. Дилюк захотел с ним познакомится. Может быть, тогда он наконец-то сможет примириться с тем, для чего был рождён.              Кэйа был… странным. Непонятным. Но он слушал Дилюка с интересом, и тот не мог перестать говорить, захлебываясь словами и чувствами. Они вдвоём шли по рынку, и в Дилюке оживало светлое, нежное — он вновь влюблялся в людскую, короткую, но такую яркую жизнь. Вспоминал, почему был готов защищать их из последних сил. Потому что кто-то был обязан смотреть на те звёзды, что взращивал этот до невозможности красивый ангел.              И когда они впервые поцеловались: робко, неумело, как целовались люди, впервые узнавшие, что такое любовь, Дилюк понял: он никогда больше не обнажит своего меча против них. Они научили его слезам, они показали ему, что это такое — любить другого больше себя. И с их первым поцелуем перевернулись песочные часы, отсчитывающие секунды до его падения. Самая умная звездочка с тревогой ткнулась в его ладонь, он погладил ее, стараясь успокоить.              Где бы он ни был, кому бы он ни принадлежал — он не отступится от своих слов.              Годы после изгнания он помнит смутно. Сначала тело и душа бились в агонии, не понимающие, как им жить без божественной благодати. Болели порезы на спине, где когда-то были мощные, белоснежные крылья. Они отрастали медленно, чёрные, греховные, отвратительные. Знак вечного преступления, цвет предательства. Он не мог на них смотреть, на эти опаленные обрубки, прятал и старался не вспоминать. В какие-то часы это было легко — он ведь так и не стал на Небесах своим, он всегда принадлежал земле, ее пламени и непокорности. Но там остался Кэйа, тот, ради кого Дилюк мог совершить многое. Только против себя пойти не смог — и теперь расплачивался за это.              Кэйа искал его. Об этом судачили демоны, говорили, мол, какой-то странный ангел появляется на их собраниях и тут же исчезает, оставив за собой шлейф звёздной пыли. Дилюк скрывался — боялся, что новой встречей навлечёт на него беду. И писал ему письма, отчаянные и безнадёжные, сжигал их в собственном огне: вдруг он уже подзабыл язык невинных.              Но Кэйа нашел его — все равно. Может, его привели к Дилюку звёзды, что в ту ночь светили особенно ярко. Он вцепился в Дилюка, крепко, до боли в рёбрах, целовал его руки и плечи, шептал что-то в сжатые от напряжения и страха губы.              Дилюк думал рвано: почему ты не можешь меня отпустить? Почему я — не могу? Он увидел, как по смуглым, посеревшим от горя щекам, бегут солёные капли. И понял, что никогда не сможет.              Он мог отречься от Бога, от Небес, от своей силы, но от ангела, что когда-то спас его, сам того не зная, не мог. И не хотел.              Он целовал слезы Кэйи и знал, что делать дальше.              Дни складывались в годы. Годы — в века. Дилюк привык к жизни навеки отлученного от света, как привыкают слепые существовать в вечной темноте. Он жил среди людей, постепенно все больше проникаясь их бытом: маленькими радостями и печалью, жестокостью и добротой. Купил за бесценок старое поместье в глуши, нанял рабочих, вспахал плодородную почву, самолично высадил в неё трепетные побеги виноградных лоз. Закончив, Дилюк положил руки на влажную, чёрную землю, сгрёб ее пальцами. Ощутил странное тепло. Оно шло из глубины, минуя твердь и подземные воды; тот самый жар, из которого он был рожден. Ласковая, неразумная тьма прикоснулась к его коже, словно вспоминая, как касаться своего ребёнка. Она радовалась ему и отдавала всю себя: всю мощь и силу, что копила долгие века. Невидимое, нетленное пламя лизало его кожу, просачивалось в кровь. Он почувствовал как горит, как сила, теперь ничем не сдерживаемая, разливается по телу лесным пожаром, злая, неистовая, в его руках она стала нежнее яблоневого цвета. Тогда Дилюк подумал об Отце: Он ведь не мог не знать об этом, изгоняя его на землю. Что ангел, даже падший, рождённый ее недрами, не останется на ней беззащитен. Так почему… Было ли это досадной ошибкой или последней милостью Бога, отпускающего его в новую жизнь?              Впервые за долгое время Дилюк лег на землю, тёплую, живую, шепчущую ему свои колыбельные, и рассмеялся. Свободно и легко.              Поместье расширялось, преображалось на глазах. Вино с «Рассвета» быстро завоевало популярность за свой вкус, будто бы древний и молодой одновременно. Дилюк обустраивал свой дом, медленно и со знанием дела. Добротная мебель, древние книги на мертвых языках, крытые оранжереи и полудикие сады, где он позволял растениям жить так, как это было заведено в их природе. По ночам крышу особняка обнимал собой солнечный свет, отражённый луной, а звезды, Кэйины и больше ничьи, отражались в озёрной глади и плесе реки.              Он жил один, и одиночество прирученным волком ходило за ним по пятам. Дилюку самому было смешно оттого, что дом этот он отделывал не только для себя. Выбирая любую диковинку он думал: а ему бы понравилось? Большое кресло, в которое можно было залезть с ногами, мягкие пушистые ковры, изящное венецианское стекло и китайский фарфор, ореховый обелённый стол и большой кухонный гарнитур, ванна с изогнутыми ножками, окна в пол, чтобы больше не прятать и не прятаться. О, Дилюк не умел говорить о своей любви словами, его языком всегда были действия.              Он построил этот дом, чтобы привести сюда Кэйю.              И виноделие же выбрал именно поэтому. Помнил, как Кэйа жмурился от удовольствия, если попадалась особенно удачная бутылка.              Было так смешно от этого — и страшно. Холодная, трезвая логика твердила о том, что им надо держаться друг от друга подальше, не переходить невидимые границы. Другая его часть кричала, что он глупец. Что они потеряли так много времени. Что смысл этого дома, этой странной жизни, застывшей в янтаре, если рядом нет того, кто был важнее любых правил и условностей. Кто смотрел на него так, словно…              Словно Дилюк был самым нужным, самым прекрасным на этом свете.              Когда-то давно он, нарушая привычный порядок Небес, поднялся ещё выше. Увидел ангела и, наверное, полюбил его ещё в самую первую встречу, невзирая на страх падения. Так почему же сейчас было так боязно произнести простое, человеческое желание: будь рядом, не исчезай.              Когда Дилюк успел стать таким трусом?                     Все меняется в их последнюю встречу. Дилюк чувствует это — странную усталость, безнадежность, которая тяжким грузом лежит на плечах Кэйи. Осознает: не ему одному трудно даётся разлука, не он один потом ходит и не может найти себе места. Одиночество и страх, страх за то, что каждое свидание может оказаться последним, убивает их обоих медленно, но верно. Так затягивается петля на шее осуждённого. Оставляет следы, перекрывает дыхание. Уничтожает.              Он не хотел причинять Кэйе боль. Только не ему.              Поэтому протягивает руку и спрашивает:              — Позволишь?                            Они лежат на неразобранной постели, а солнечные зайчики игриво перепрыгивают с шелкового пледа на их кожу. Ночь прошла так быстро — нежная, терпкая, густая — словно ее и не было. Дилюк осторожно водит кончиками пальцев по изящной спине, тянется ближе. Кэйа сжимается как от удара кнутом.              — Я знаю. Я сейчас уйду. Только позволь ещё немного… побыть вот так.              Он не спал, понимает Дилюк, он лежал всю эту ночь и отсчитывал минуты, когда настанет пора прощаться. Копил в себе касания, чужое тепло, чтобы согреваться ими до следующей встречи. Когда она случится — месяц, год, век?              Если падать некуда, то может, настало время наконец-то посмотреть вверх?              Дилюк обнимает его со спины, прижимается ближе, целует острые углы лопаток, где дремлют другие, чистые, незапятнанные грехом крылья. Шепчет, вспоминая язык людей, что не боятся говорить о собственных чувствах, даже если они принесут лишь страдания:              — Не нужно никуда идти. Оставайся. Здесь. Рядом.              Со мной.              Кэйа вздрагивает. Оборачивается одним слитным — полувдох-полувсхлип — быстрым движением. Обнимает Дилюка в ответ. В комнате становится темно и тесно. Две пары крыльев, белые и чёрные, заполняют собой все пространство. Переплетаются перьями — и не разобрать, где начало одного и конец другого, цвета смешиваются, искрятся от солнца, сияют.              Не нужно никуда идти. Можно остаться здесь и лежать, выцеловывая неизвестные созвездия на чужой коже, оставлять свой запах на простынях, гладить друг друга и смотреть, смотреть, смотреть. Всю, отмеренную им на двоих вечность.              Они спустятся вниз лишь вечером, когда сумерки скроют остальной мир за пеленой тумана. Будут лениво прогуливаться по саду, слушая, как шелестит над ними листва тополей и дубов.              Они не узнают, что в этот день все новостные порталы запестрят странными заголовками.              О том, что в пустыне прошёл тёплый, сильный дождь, и наполнил собой древнее русло реки, а по ее берегам зазеленела молодая трава.              Что один бедняк копал себе грядки и вдруг обнаружил под землей залежи драгоценных камней.              Что вулкан, извержения которого со страхом ждали вот уже несколько дней, выпустил из себя несколько колечек пара и уснул.              Что на дальних островах ученые нашли птицу, которая считалась давно вымершей.              Лишь один астроном-романтик, читая это все, хмыкнет. И подумает:              «Ну какая же чепуха. Почему никто не говорит о действительно важном?»              О том, что в эту ночь звезды сияли как никогда ярко.              Так ярко, что их было заметно даже из затянутой дымкой смога больших городов.              Так ярко, что их свет, наверное, был виден и из самой тёмной бездны.