(не)важные вещи

             Переулок был действительно… злачным. Кэйа с отвращением смотрел на мигающий азбукой Морзе фонарь, на мотыльков, что вились около единственного источника света на многие километры: дальше начинался тупик и поля дикого сорго, а в хибарах, что жались к раздолбанной дороге, о электричестве даже и не слышали. Правительство провело сюда провода и на этом как бы выполнило свою задачу; то, что у людей, живущих здесь не было денег на простой мешок риса, никто не думал. Пахло дымом, выхлопами бензина и тиной: оросительные канавы уже давно пришли в негодность, и теперь в них гнила листва и мусор.              Где-то выла собака, плакал ребёнок, смеялась женщина, злился на ее смех мужчина. В лесу, совсем близко, кипела иная жизнь: без голосов и разума.              Неделю назад мир в очередной раз был спасён. Люди не ведали об этом и продолжали рождаться и умирать, как это и было заведено тысячелетия назад.              Мир был спасён неделю назад, а он только сейчас разобрал бумаги и подал все необходимые рапорты. Кэйа был уверен: рай падет. Но падет он не от неожиданного вторжения демонов, а банально из-за того, что они потеряют время, визируя служебные записки и сдавая отчёты. Бюрократия — вот главное зло, от которого нет спасения.              Фонарь перестал мигать. Загорелся дивным, ласковым светом. Кэйа знал, что младенец в своей колыбели утих, собака нашла давно зарытую кость, муж поцеловал жену и вспомнил, что ее смех самый красивый на свете. На грядках позади хибар завязались плоды, а куры принесли в два раза больше яиц чем планировали. Звонко застучала по каналам чистая вода.              Он улыбнулся против воли, как делал всегда, когда знал, что к нему тихо, по-кошачьи идёт тот, ради кого он готов писать все эти бесконечные рапорты.              Дилюк появился перед ним — первородное пламя, карающий грешников меч, алое солнце пустыни, бледность умирающей луны.              «Даже не скрываешься, милый», — подумал Кэйа с щемящей душу нежностью, — «Ну хоть мусорный бак пни, демон ты недоделанный»              Но Дилюк лишь подошёл ближе, схватил за рукав пиджака, и вот они уже сидят за столиком какого-то ресторана на побережье моря. Или океана. Или большого озера. Кэйа никогда не уточнял, где они ужинают в этот раз, не всматривался в интерьер и пейзаж за окном. Хотя очень хотел: помнить каждую деталь, чтобы в одинокие ночи восстанавливать их в уме. Но это было опасно, в любой момент его могли вызвать на ковёр, залезть в его голову и найти там скрытое, живое, счастливо-искрящееся. Преступное. Не дело это — вести дела с падшим ангелом. Тем более, если им был Дилюк.              Небеса до сих пор его помнили. Его силу, отвагу, его достижения и то, с какой теплотой и гордостью отзывался о нем Создатель. Он был — как бельмо на глазу, как кинжал под рёбрами, вскрывающий отвратительную язву-рану, позорная глава в чистейшей и благородной истории небесного порядка. Три раза «ха-ха» — все, что отличало их от ада: расположение по отношению к земной тверди.              Потому всегда было тревожно. Не за себя даже, а за этого твердолобого упрямца. Кэйа был уверен, что в Преисподней он тоже пришёлся не ко двору.              И каждый раз было страшно, так страшно, что в очередную их встречу не зальётся ласковым светом забытый и ангелами, и демонами переулок.              (…Они познакомились случайно. Хотя Кэйа был уверен, что случайностей на Небесах не бывает. Он давно слышал о самом, пожалуй, странном ангеле в их гадюшнике — о нем не судачил только ленивый. Говорили, однажды Создатель окунул руку в пепел и кипящую лаву и достал оттуда живое пламя: мощь земных недр, необузданная ярость огненной стихии. Сила, способная уничтожить мир; сила, способная привести его к свету. Бог улыбнулся, опустил руку, и наземь ступило прекрасное существо. Справедливое, доброе, могущественное. «Любимчик, выскочка», — завистливо шептались другие ангелы, — «Думает, будто лучше всех все знает! Будто ему тут все позволено»              Кэйе на эти слухи было все равно. Он работал на отдаленном участке: превращал бессмысленную тьму в галактики, зажигал звезды, выдумывал туманности и поселял червоточины. Новый ангел действовал на Земле, и ему не было смысла соваться в пока еще пустой и скучный космос. Так Кэйа думал, а потом, в один непримечательный день, он вернулся на свой участок и замер от ощущения, что он здесь не один. Кто-то стоял на его месте, и маленькая звёздочка, его самое последнее и лучшее творение, всегда осторожная к чужакам, сидела на чужих пальцах и светилась ярче прежнего. Незнакомец, облачённый в серый плащ, аккуратно гладил ее по ребристому боку, а та ластилась пуще прежнего словно какая-то кошка. Кэйа прокашлялся, привлекая внимание.              Незнакомец вздрогнул и повернулся на звук. И Кэйа почувствовал, что стоит на краю бездны. Он знал, что «любимчик» был красив, но его уже давно не трогала чужая внешность. Все ангелы были прекрасны — ведь создавались по одному подобию. Все были красивы, но у ни у кого из них не было такой улыбки. И глаз. И взгляда. И прищура этого озорного тоже не было — мало кто мог позволить себе смотреть так. Без всякой осторожности и предубеждения (о Кэйе тоже шептались по углам и тоже совсем нелестно), без закостенелой праведности, а с любопытством и восхищением. Незнакомец тряхнул головой, слетел капюшон, открывающий багровые, живые языки пламени. Подошел ближе, протянул руку и сказал:              — Привет. Рад с тобой познакомиться. Я Дилюк, и мне нужен твой совет.              И ведь Кэйа мог отказать. Мог соврать, что слишком много дел, что вообще не должен вмешиваться в земные дела. Но что-то в нем — маленькое, невидимое, пока еще совсем слабое — толкнуло его вперед. Кэйа, оступившись, сделал шаг, но вместо бездны под ногами оказалась зеленая, сочная трава, на которой так прекрасно было лежать и смотреть в синее небо. А рядом стоял Дилюк, купающийся в солнечных лучах, сам весь какой-то светящийся и веселый. Кэйа смотрел на него долго-долго, пока все-таки в нем не взыграли вежливость и нетерпение.              — Так с чем тебе понадобилась моя помощь? Учти, что разрешения действовать на земле у меня нет.              Дилюк рассмеялся.              — Оно и не потребуется. Но нам надо дождаться ночи. А пока… — он переступил с ноги на ногу, — Я бы мог поводить тебя по самым интересным местам.              Поля асфоделей, действующие вулканы, подводные хребты и остроги высоких темных гор, водопады и ледники, затерянные в глубине пещеры со светящимися камнями, птичьи базары и непролазные джунгли — Земля существенно изменилась с тех пор, как Кэйа бывал на ней в последний раз. Стала многогранней, что ли. Дилюк рассказывал, а он больше слушал (и не мог поверить — с каким интересом это делал), потом начал спрашивать сам. На рынке они купили лепешек, и на розовом закате вновь пришли на холм, с которого начался их путь. Скоро настанет ночь, понял Кэйа, Дилюк получит желаемое, а он опять вернется в свою пустоту. И, впервые за долгое время, он понял, как действительно там было пусто: без ветра и солнца, шума травы и птиц, без… Кого он обманывает, за эти часы Дилюк каким-то образом залез в каждую щель и брешь его души, заполнил своим смехом лакуны, о которых сам Кэйа и не догадывался. Он и не думал, что успел так возненавидеть одиночество.              Солнце село, долину заволокло темнотой — и такая же тьма затопила его самого. Кэйа пнул Дилюка в голень.              — Ну? У меня много дел, не у всех есть возможность разлеживаться, знаешь ли, — лучше так, пусть Дилюк на него рассердится и поймет, что им не по пути. Так будет легче сидеть у себя наверху и не думать о том, что могло бы быть.              Но Дилюк только хмыкнул.              — На самом деле я соврал. Мне не нужна была никакая помощь, — и, пока Кэйа не успел открыть рот для злобного ответа, задрал голову и улыбнулся только глазами, в которых сияло, горело, плавилось непонятное серебро. Кэйа тоже посмотрел на верх и на миг лишился дыхания, — Просто… Мне было обидно, что ангел, создающий самые красивые звезды, никогда не видел их с Земли. И не знает, как нужен людям их свет. По ним они находят дорогу к дому, и могут плыть по морям, и даже пытаются прочитать по ним свою судьбу, и…              Кэйа посмотрел на него. И, ох.              От волнения Дилюк перестал скрывать свои крылья, и они, белоснежные, огромные, чистые, прекрасные, спрятали своего хозяина от внимательного взгляда. Но Кэйа не собирался сдаваться. Подошел ближе, коснулся ладонью маховых перьев — мягкие, щекотные, нежные — и спросил:              — И?              От его касания Дилюк судорожно выдохнул.              — И мне просто хотелось подружиться с тем, кто зажигает звезды, на которые я смотрю каждую ночь)                     Перед ним стоит бокал тёмного вина, тарелка с закусками, шумит вода, кусая своими клыками бетонные сваи, играет тихая музыка, шелестят разговоры людей. Река их голосов огибает их словно скалы. Кэйа смакует вино: терпкое, глубокое. В нем — вкус земли и солнца, сладость родниковой воды, марь лета и паутина осени. Дилюк не любит алкоголь, но умеет его выбирать. Сколько бы веков не прошло, Кэйа помнит букет каждой бутылки, каждую ноту, каждую минуту, что они провели вместе.              Потом, после ужина, придёт черёд Кэйи выбирать место. Переплести свои пальцы с другими, тонкими, но сильными, все ещё мозолистыми и горячими.              Он любил этот миг, и не только за само прикосновение.              За то, как в алых глазах закипала лава предвкушения.              Он переносил их в места, о которых никто уж не помнит. Старые маяки, разоренные фермы, брошенные метеорологические станции далеко в заснеженных горах. Туда, где любое необъяснимое явление останется незамеченным для людских глаз. Пусть над серым пенистым морем вдруг затанцуют волны, над полями ржи закружатся в вальсе тысячи светлячков, а на чёрном небе заиграет яркими красками полярное сияние.              Джинн потом, конечно, спросит, для чего Кэйа сотворил очередное чудо. Он улыбнётся лукаво, как и всегда, и лениво заметит: просто захотелось поиграться. Никто же этого не увидел, так что все хорошо? Она устало потрёт виски, махнёт рукой, прощая очередную блажь. Или ложь.              Потому что кто-то должен был это увидеть. И этот кто-то всегда стоял рядом, близко, опаляя лишь своим присутствием кожу, и смотрел, смотрел на эти маленькие чудеса с восторгом ребенка.              Кэйа и полюбил его — именно полюбил, ужасное в своей бесконечности и боли чувство — за то, как Дилюк радовался, восхищался этими обычными для древних существ вещами. И был готов защищать их — и неважно, сколько ран останется на душе и теле.              А влюбился ещё раньше. Просто создавал очередную звезду: скучную, заурядную. Не самая яркая, не самая большая, погорит несколько тысячелетий и потухнет, словно ее и не было. Никто ее не найдет в скоплении других, более ослепительных светил. Но Дилюк, вернувшийся раньше с очередного поручения, застыл как вкопанный и не мог оторвать взгляда от пустоты космоса, где медленно набирало силу творение Кэйи.              — Ну давай, — обратился он к Дилюку, подначивая, — скажи, что это самое прекрасное, что ты когда-либо видел.              Тот ничего не ответил, лишь махнул рукой — и звезда засверкала, сразу став на несколько уровней ярче. Опять никого не слушает, подумал Кэйа, все делает по-своему. Дилюк посмотрел на него.              — Может, и не самое. Но все равно очень красивая, — а потом спрятал глаза, прикрылся своими огромными крыльями и буркнул уже из своего кокона, — Самое прекрасное, что я когда-либо видел — это ты.              Иногда эти слова всплывали в голове Кэйи, вспарывали грудину. В такие дни он не мог оставаться на Небесах, видеть их холодное, строгое сияние. Спускался вниз, в самые шумные мегаполисы, исхаживал их вдоль и поперёк, исподволь надеясь увидеть в толпе знакомое лицо, всполох пламени в волосах. Конечно же, безуспешно.              К очередной их встрече рана обычно успевала зарасти, и он уже мог высидеть ужин без желания вцепиться в Дилюка и никогда больше его не выпускать.              Но чудо, маленькое, бесполезное, никому не нужное он же мог сделать? Чтобы хоть немного разгладилось хмурые морщинки, пропала эта каменная серьезность и вечная готовность к бою, чтобы хоть на мгновения Дилюк стал настоящим, а не тем, каким его сделали Небеса.              — Ты сегодня какой-то тихий.              Точно, они ведь все ещё были в ресторане без имени и места. Дилюк уже разобрался с едой и теперь изучал Кэйю, внимательно и поэтапно, словно бы снимая слой за слоем. Ему бы точно не понравилось то, что ждало бы его в самом конце — обиженное, испуганное, беспросветное.              — Пойдём, — Дилюк встал первым и протянул руку. Вот ведь, а всегда же за рукава тянул. Неужели тоже соскучился по прикосновениям?              Кэйа залпом допил вино. Поднялся тоже. Дилюк вдруг посмотрел на него как-то робко, будто бы сомневаясь.              — Позволишь?              Словно Кэйа мог ему отказать. Никогда не мог, с самой первой встречи, с первого взгляда и улыбки, которая была изумительнее всех чудес на свете.              Даже тогда, на суде, когда горели и плавились чудесные белые перья, разлетался в прах огненный меч, на ногах и запястьях появлялись страшные, запретные символы, а Дилюк жмурился и кусал губы, чтобы не закричать, даже тогда он не смог ему противиться. Лишь стоял и смотрел, а нутро ревело, царапало органы, ломало ребра. Потому что любил, потому что доверял, потому что Дилюк нашел его за несколько дней до и спокойно сказал, водя ногтями по обнаженной коже, отчего внутри вспыхивало ярче звезд во всем чертовом космосе, «скорее всего, скоро меня изгонят», и когда Кэйа вскинулся в ужасе, только пожал плечами «я все еще считаю, что был прав, поэтому не смей, слышишь, не смей пытаться что-то изменить, лучше не приходи даже, не на что там будет смотреть». Он все равно пришел, стоял позади, не имея сил пробиться сквозь набившуюся в зал толпу, но в том, что судилищу пришел конец, был уверен первый: потому что свет сразу поблек на несколько уровней, всегда ровная белизна перешла в грязно-серый. А Кэйа, вернувшись к себе, одним махом уничтожил все, что создавал несколько лет. Лишь та самая звездочка, которую Дилюк баюкал у себя в пальцах в и первую встречу, подлетела близко-близко, не страшась его ярости и горя, и чиркнула по щеке, словно бы утешая.                     Они вновь переместились и упали на мягкую кровать. Комната была небольшой, но изящной: окно в пол, потухший камин, книжные шкафы во всю стену. Аккуратный письменный стол. Кадка с гранатовым деревом около тумбочки. Дверь орехового дерева с резными узорами.              — Милое местечко, — сказал Кэйа и уже хотел спросить «а что мы тут вообще делаем», как понял это шестым, не имеющим ещё ни органа, ни названия чувством. Это была комната Дилюка. Дилюк привёл его к себе домой — жест, полный доверия и той самой любви, о которой они не говорили вслух. Поэтому защёлкнул рот на замок и принялся осматриваться с еще большим ожесточением. Дилюк рядом тихо рассмеялся.              — Не просто «милое». Это место вот уже несколько сотен лет производит вино, которое ты пьешь каждую встречу. Прояви уважение.              — И ты его хозяин, — осознал Кэйа, подходя к окну и смотря на поля, где росли и набирались сил виноградные лозы. Вдали виднелись пики гор, по которому петлял серпантин, но больше в округе ничего не было, только лес и пустынные луга.              — И я его хозяин, — подтвердил Дилюк.              — Так любишь людей и все равно живешь в какой-то глуши. Не скучно? Перебрался бы в город, — если он все время сычевал здесь, то Кэйа в любом случае не нашел бы его ни в какой толпе.              — Совсем нет. Ни за что отсюда не перееду. И знаешь, почему? — Дилюк встал рядом и почти лукаво склонил голову.              — И почему же? — спросил Кэйа, хотя и мог в уме набросать список самых очевидных ответов: работа, нелюбовь к мегаполисам, к скоплению людей и шуму.              — Тут видны звезды, которые когда-то давно сотворил один ангел. И я все ещё не могу перестать ими восхищаться. И им — тоже.              Кэйа вздрогнул. Посмотрел на Дилюка и поймал ответный взгляд, и в нем смешалось так много всего, что он прятал и у себя внутри: тоска по ушедшему, постоянная тревога не за себя, непреходящая нежность и чувство, которому никто так и не придумал названия. Сильнее любви, выше преданности, бесконечнее этого света. Он поднял руку и провёл ей по мягкой щеке. Наклонился, поцеловал трепетно в уголок губ, прижался щекой к бьющейся на виске венке. Попросил то, чего боялся желать уже долгую вечность:              — Пожалуйста, покажи мне их.              Дилюк вздохнул устало, горячее дыхание согрело кожу, прошептал «да не на что там смотреть», но за его спиной появились крылья.              Чёрные, греховные. Но все еще — самые прекрасные. Ни падение, ни века не могли этого изменить. Они сокрыли их, спрятали от остального мира, как вечная колыбель, и Кэйа смотрел, как на темных перьях отражается свет его звезд, выбеляя и серебря кончики.              Ещё одно маленькое чудо, о котором никто не узнает.