Сервиз

      Лофу Сяньчжоу — один из шести флагманов Альянса Сяньчжоу. Невообразимых размеров крейсер, затонувший в глубинах бесконечности и искривленности пространств, Титаник, что превращается в муравейник по вечерам пятницы, субботы и воскресенья. Здесь и улочки уютнее, и мостовые шире, и еда острее, а оттого и вкуснее, и переулки с закоулками тут теснее, будто созданные, чтобы зажать в одном из них Келуса. Придвинуть к стене, вцепиться в плечи холодными пальцами, такими, что, кажется, они покрыты коркой льда. Обнять, притянуть, уставши, вымотавшись до тех пресловутых масляно-бензиновых кругов перед глазами. Март 7 протащила их почти на мертвой тяге по всем красочным улочкам, по всем широченным мостовым, по всем ресторанам, где продают такую острую еду, что вкуса ее ты уже не чувствуешь. И вряд ли что-то почувствуешь после.       У Дань Хэна немел язык, зябнули пальцы от вечерней прохлады, таяли губы от теплоты уст напротив. Он выжат, силы его исчерпаны, беготня по городу-титанику пробурила в нем сотни мелких дыр, и сейчас он как сито пропускает через себя все свои живительные соки, сдувается резиновым мячиком. Келус выглядит немногим лучше его, немногим бодрее, сильнее, устойчивее, язык его терпко сладкий, такой, как если бы горечь и острота блюд ему были нипочем. Многим возбужденнее, стоит его коротко поцеловать, увлеченнее, как только темнота высоченных белых стен накренилась над ними, сексуальнее, соблазнительнее, слаще.       — Дань Хэн… — на выдохе произносит, выталкивает вместе с саднящим горло воздухом Келус.       Он мечется взглядом глубоких золотых глаз по лицу напротив, принимает выражение малость смущенное, а немного погодя уже и не малость, стискивает пальцами куртку любовника и так призывно, вожделенно, сладострастно стонет в губы, тотчас накрывшие его собственные.       Дань Хэн притирается коленом меж расставленных ног, целует напористо, не желая слушать и полуслова отказа, никаких рычагов и тормозов, они как палки в колеса, а резкая остановка предвещала длинный тормозной путь. Келус с жадностью глотает воздух ртом в перерывах между пылкими, почти требовательными поцелуями. Дань Хэн терзает его губы так, словно не нуждается в кислороде, отдыхе, в чем-либо еще, только он, Келус, как живительный источник всея галактических вод, может вдохнуть в него такую безудержную волю, даровать невозможную силу. Силу, с какой Дань Хэн его позже втрахает в кровать.       Келус почти скулит, стоит свободной руке дотронуться до впалого живота. Пальцы брюнета ледяные, черт возьми, проходятся вверх от ремня брюк до пупка, руки вторгаются в кокон теплоты одежд, клеймят, оставляют завитки инея, сжимают, лапают несколько собственнически, давят то на ребра, то на грудь.       — Блять. Убери… — Келусу ли подбирать выражения, руки Дань Хэна как льдинки, а короткие ногти царапают морозом.       В ответ ему глухое, сдавленное плотно сомкнутыми губами молчание. Руки не уходят, черная макушка оказывается в пределах видимости, выныривает из зыбкой тьмы на сторону тусклого света уличного фонаря.       — Тебе не нравится?       Келус цокает, а следом с придыханием закатывает глаза, стоит кончикам холодных пальцев коснуться пухлого соска. Нащупал. Дань Хэну такая реакция как флаг в руки, он целует несколько осторожно, не так хищнически и животно как ранее, а методично и заботливо, успокаивая, приумножая все ощущения, возводя их в степень. Лижет мочку уха, кусает хрящик, дует. Снова холодно.       Дань Хэн выкручивает твердую бусину соска, царапает, сжимает. Позвоночник Келуса сверху вниз пробирает дрожью, она ударяет хлыстом, и он безвольно воет, как раненое животное, изгибается весь навстречу согревшимся о его тело рукам, цепким пальцам, набравшимся опыта губам, вертлявому длинному языку. Ладони потеют. Лицо принимает чуткое, милое выражение, готовое ко всему: к огню, воде, точеным пикам и члену Дань Хэна.       — Не здесь… — Келус жадничает до собственного тела, — Дань Хэн, блять, слышишь…       Не слышит. Брюнет уже давно изолировался в жалком подобии астрала, в своей похоти он томился, а сейчас изверг ее прямо здесь — за углом оживленной улицы. До Келуса доходили отголоски разговоров и бесед клиентов ресторана из соседнего здания, выкрики зазывал, шум шагов толпы, а до Дань Хэна, похоже, не доходили. Губы целуют с жаром за ухом, спускаются к шее, перепозлают за ворот рубашки и прикусывают нежную бледную кожу, язык лижет покрасневшее место, стоит сверху послышаться болезненному шипению. Пальцы под одеждой блуждают от одной половины груди к другой, жмут, царапают, гладят, похлопывают.       Дань Хэн между ног протискивается ближе, упирается в пах. Он с некоторым усилием давит на чужое плечо, заставляя практически сесть на выставленное колено. Келус едва ли не воет вслух, но его рот накрывает теплая, шершавая ладонь.       — Я все слышу. — Келусу не верится, — и они тоже могут услышать, будь тише, хорошо?       Ярило VI открыл, ей богу. Шум и гвалт беспечного народа давит на уши не хуже пульсаций сердцебиения, Келус уверен, что Дань Хэн перед ним просто одичал от неземного голода, тоски и жажды. Что же, путешественник милостив.       Брюнет, не дожидаясь четкого ответа, а читая его в безмятежных глазах, дергает язычок молнии на брюках Келуса, что-то бурчит, громко дышит, целует, кусает свои и чужие губы.       — Сними перчатки.       Терпеть такое резкое и грубое трение о свой достаточно чувствительный половой член Келусу не хотелось, он целует в щеку, мажет по губам своими, вроде бы скрадывая просьбу и прикрывая ее подобием поцелуя.       Дань Хэн кивает, незамедлительно стаскивает с правой руки тугую перчатку, а следом глядит на партнера, да так глядит, что у того на затылке волосы встают дыбом. Надо же, этот поистине будоражащий, тлеющий похотью и практически животным желанием взгляд испытать на себе еще не доводилось, Келус ловит себя на легкой дрожи в коленях, откидывает голову на бетонную стену позади.       — Я знаю как сделать тебя тише. — с этими словами Дань Хэн сминает в руках собственную вывернутую наизнанку перчатку и заталкивает ее в рот совершенно не сопротивляющемуся Келусу, — а то от твоих стонов в ушах звенит.       Брюнет наблюдает за чужим смешком, за густым румянцем на кончиках ушей, за заволоченными пленкой вожделения глазами, за своей перчаткой, торчащей изо рта его любовника. Сердце удваивает ритм, а Дань Хэн не успевает понять, как снова кусает Келуса теперь уже за ключицу. Вместе с чем выпутывает возбужденный орган из пропитавшихся смазкой одежд и, черт возьми, просто смотрит. Смотрит, как с алой головки стекает новая вязкая капля, как блеск ее переходит на его пальцы, как раздуваются венки, как набухает член целиком.       От неуместной медлительности Келуса ведет, он мычит сквозь импровизированный кляп, надрывно, надсадно. Елозит тканью брюк, потираясь о чужое колено между ног, жмется, обхватывая руками и сжимая запястье. Стонет развратно, хоть и глухо, с досадой, просит так, как вряд ли когда-то просил. Он тоже утомился, вот только не Март 7 и не Господин Вельт его так уморили своими прогулками, а человек напротив, что с некоторым садистким довольством сжимает его член до искр перед глазами.       Келус скулит, шмыгает носом, кусает перчатку во рту до боли в деснах. Дань Хэн ведет рукой вниз, неторопливо, издевательски, хотя сам едва ли на ногах стоит, только бы от перевозбуждения оголодало не наброситься на любимого человека. Трет пальцем уретру, размазывая по всему стволу члена липкость смазки, слушает невнятные мольбы и молитвы, ему адресованные.       — Какой ты влажный, надо же. Ты прямо течешь. — Дань Хэн тот еще любитель вести светские беседы в разгар страстей, и хоть в повседневной жизни к различным тяготам он подходил в глубоком молчании, то в постели едва ли не сочинял стихи о том, какая же Келус прекрасная сучка.       Пальцы на члене сжимается пуще прежнего, а перед глазами рдеют звезды, сыплются Млечные пути. Дань Хэн водит плотно окольцовывающей, почти до боли сковавшей орган рукой вверх-вниз, неспешно, разделяет мир Келуса на "до" и "после". Хотя мир путешественника разошелся глубокой трещиной еще далеко до, разбился, но рядом с Дань Хэном, трепетным, чувствующим, по-нежному грубым, осколки приобретают вид блюдечка с голубой каемочкой. Так и сейчас, от нового толчка ломается, от следующего — соединяется вновь. В бесконечном течении, вязких хлопках, дыхании, пульсациях, шорохах и поцелуях Келус находит себя самым любимым, это он, оказывается, так одичал от голода, жажды и рвения к возлюбленному.       Дань Хэн кусается, обнажая острые сабли клыков, въедается, вгрызается до звона в ушах от битых мирозданий. Келус стонет, еще и еще, рвано, задушено, влюбленно до чертиков и слез. Правда ведь, плачет, сжатый кулак на его члене ускоряется, свободная рука Дань Хэна юркает к поджатым яичкам, мнет, давит и крутит.       — Ты уже скоро? — Келус невменяемо кивает, как плюшевая игрушка блестит остекленевшими глазками.       Брюнет зацеловывает шею и ключицы, впадинку под кадыком облизывает, губами примыкает к розовым щекам, стирая соленость слез. Пальцы тем не менее нащупывают сжатую дырку, касаясь ее почти украдкой, но ощутимо, явственно. Оттого ли Келус заходится мелкой дрожью, как рябью на озере, впивается руками в чужие плечи и едва ли не пережевывает во рту перчатку. Мычит.       — Кончи для меня.       Рука ускоряется, пальцы не касаются отверстия промеж ягодиц, но сама идея, побуждение взбудоражило Келуса: быть оттраханным прямо здесь, пальцами или членом — есть разница, но не такая значительная. Повернувшись немногим в сторону, можно увидеть фасад соседнего здания, освещенный тусклыми фонарями, холодок прошелся вдоль рук и спины. Их могут увидеть, услышать или даже сфотографировать, выставить на смех. Келус закрывает глаза, запрокидывая голову, если будут фотографировать, то нужно принять привлекательную позу.       Дань Хэн целует за ушком и вновь дует, сжимая руку на головке органа до взаправдашней, реальной боли. И Келус разбивается вновь, трещит, раскалывается в его руках.       Он почти кричит сквозь грубую ткань перчатки, та препятствует высокому звуку, но не заглушает целиком, позволяет разрушить их мышиное шебуршание. Перед глазами все мельтешит и гарцует, вспыхивает, возгорается и гаснет в недостатке кислорода. Влажные пальцы сжимают широкие плечи.       Потерянное в коридорах наслаждения тело конвульсивно содрогается, подается вперед, толкаясь в твердую руку, лихорадочно выгибается и также болезно обмякает, нежится, тает.       В ушах шумит вечерний прибой. Лицо обдает морской прохладой. Келус в неведении смотрит куда-то сквозь, как если бы его возлюбленный был бестелесен, улыбается с перчаткой в зубах, довольно и опьяненно, сыто и все также устало. Смотрит на беспорядок, что сам развел, на белесые подтеки, на влажные пятна смазки на своих и чужих брюках. Сглатывает, чувствуя сухость и саднящую боль в горле. Фокусирует взгляд, благодарно, почти щенячьи вперивается в красивое лицо напротив, любуется.       Дань Хэн вынимает изо рта Келуса свою перчатку, осматривает, меряет следы зубов на черной коже.       — М-да… Они не очень-то помогли.       Голос брюнета хриплый от своего неутоленного возбуждения, шершавый глухой звук, схожий с наждачной бумагой, вылетает из его уст, стоит Келусу коснуться видимого бугорка на его брюках. Путешественник подается вперед, вяло, невидяще утыкается носом в щеку Дань Хэна, целует подбородок, потому как задавленный лавиной экстаза не сразу находит губы, шепчет:       — Я был громким?       — Да, даже с кляпом. — Дань Хэн сжимает пальцами личико Келуса, ведет сам, целует с напускной жадностью, будто бы в отместку за непослушание, но все также любяще, заботливо, услужливо.       Келус кусает его губу, внимая сдавленный звук вожделения, когда рука касается чужой возбужденной плоти через плотную ткань одежд. Застегивает ширинку на собственных брюках, целует жарче, слюняво и пошло, отчего Дань Хэн только пуще прижимает его к себе за талию, стискивает в объятиях и тихо хмыкает в чужие губы. Предвкушение ведет ими подальше от шума города, баюкает и сыплет обоюдными вздохами.       — Ты собрал меня по частям.