Стирая границы

В висках гулко пульсирует сердце, словно пытается напомнить своему хозяину о том, что оно ещё бьётся. Загнанно, отчаянно, почти и не слышно. Перед глазами белеет разноцветное марево, а до ушей доносятся угасающие обрывки фраз. «Если боишься смерти, стань врачом.» «Это твой долг, сукин сын, перережь ему глотку!» «Ты ведь знаешь, что мы за тобой не вернёмся?» «Совсем из ума выжил?! Хочешь, чтобы я и твоё имя высекал на том камне?!» «Да хранит тебя Властительница Кусанали, мой мальчик.» На последнем слове, слетевшем с фантомных губ некогда его наставника, Тигнари раскрывает веки, загнанно дыша и осматриваясь по сторонам. Судя по тускнеющим отблескам света на статуях, ещё только начинало вечереть, а Сайно всё ещё не вернулся со своей вылазки, поэтому можно позволить себе испуганно отдышаться от незваных воспоминаний и успокоить накатывающую к горлу панику. На глаза наворачивается отчаяние с привкусом соли и влаги. Такая участь рано или поздно ожидает всех разведчиков его отряда. Тигнари думал, что готов встретиться и со своей судьбой лицом к лицу, но, как вышло, натура у неё оказалась весьма обидчива и непредсказуема. В его народе ходят легенды, что перед смертью их священная богиня дарит человеку последний счастливый сон о мире, о людях, которых он когда-то любил, о прекрасном запахе падисар и о чистом поле, по которому бежать, раскинув руки, можно весь день, и куда бы не свернул, обязательно прибежишь прямо к дому. Тигнари никогда не верил в эту сказку, но если ему до сих пор снятся кошмары и прощание с дорогими людьми, значит, он всё ещё готов пережить новый день. Дрёма отступает окончательно, стоит утереть минутную слабость с щёк и встряхнуть головой, звякнув серьгой на большом ухе. Жалеть себя можно сколько угодно, но боли от ран это никогда не лечило. Тигнари мысленно прикидывает, сколько бинтов осталось у него в сумке, проверяет двигательную функцию колена, пытаясь согнуть его и вернуть в исходное положение, стирает выступившую за края повязки кровь и устало откидывается обратно на статую. В полной тишине, которую даже сквозняк не смеет нарушить, чувствуется гнетущее одиночество. Лучник пытается держать голову в трезвости, но успевает уколоться о мимолетную мысль, что ждёт, когда вернётся Сайно. Это неприятно, нуждаться в ком-то, но выбора у раненного, запертого в подземных коридорах пустыни на вражеской территории человека совсем не остаётся. Узнай кто в его городе, что он безропотно принимает помощь генерала песчаной армии, или, чего хуже, перевязывает ему травмы, казнили бы в ту же секунду, не спрашивая ни имени, ни дату рождения, чтобы никто не посмел соорудить ему памятник. Тигнари роняет едва заметный смешок. Ещё бы, в лесной зоне даже мысли о мире с пустыней считаются предательством, что уж говорить о простом диалоге с её обитателями. Такие принципы веками душили его народ изнутри, подавляли любую надежду на чистое небо под солнцем и навсегда искореняли веру в будущее без крови детей на военной одёжке, которую собственноручно шьют их матери. Каждый раз, закрывая глаза, Тигнари видел склонившихся над безымянными могилами женщин, моливших богиню лесов о том, чтобы под землёй не лежали их сыновья. Видел истекающих кровью мужчин на своих руках, просящих передать их семьям последние слова перед смертью. Видел тускнеющие глаза маленького ребенка, которому мать пыталась объяснить, что папа больше домой не вернётся. Видел, как… — Ты в порядке? — вопрос застаёт врасплох, заставляя подскочить на месте и рефлекторно за доли секунды схватить в руки лук, натягивая тетиву. Сайно замирает там, где стоял, кажется, даже дышать перестаёт и присматривается к всполошенному стрелку. Вид у того явно напуганный, будто как в первую их встречу видит в генерале опасного кровожадного врага, подкравшегося в самый удобный момент. Тигнари моргает три раза, прежде чем облегчённо выдохнуть и опустить лук на колени. Всего лишь рефлексы, банальный защитный механизм, вошедший в основу всего его существования. Так же естественно, как дышать или жмуриться от яркого солнца, но отчего-то сердце всё не унимается и оглушает набатом чувствительный слух, несмотря на то что тревога оказалась ложной. — Я не хотел напугать, — заверяет Сайно, аккуратно подходя к своему месту, — ты меня не услышал? — Я… — парень мотает головой, подбирая слова, — нет, я просто задумался. Генерал понимающе кивает, присаживаясь возле статуи. У Тигнари сильно дрожат руки, не давая ему с первого раза поднять стрелу и отложить её в бок, дыхание прерывистое, словно вот-вот подавится удушьем, а глаза бешено устремляются на малочисленные предметы в подземном зале, не зная за какой из них зацепиться. Сайно уже видел такое, когда у его товарищей сдавали нервы во время военных учений. Люди тогда только-только привыкали к мыслям о наступающей на пятки смерти и неизбежности завтрашнего дня, который может наступить без них. Чувство защищенности исчезало, заменяя его тревожным ожиданием неизвестного, будто стоит на секунду прикрыть веки, и мир вокруг злобно приставит к горлу нож, заставляя замереть на месте и прощаться с жизнью. Он никогда не вмешивался, потому что и сам знает – никакие слова не спасут человека от страха. Сайно даёт Тигнари пару минут молчания, а затем предусмотрительно машет рукой, привлекая к себе внимание, чтобы снова не напугать, и, не повышая тон, спрашивает: — О чём? Лучник поднимает на него потерянный взгляд, хмурится, чувствуя, что возвращается к реальности, и дёргает пушистым хвостом, пряча его за спину. — Что? — О чём ты так задумался, что растерял свою бдительность? Тигнари пристыженно опускает уши и трёт руками лицо. Ему вовсе не обязательно быть честным с вражеским воином, но почему-то взгляд генерала располагает к разговору о наболевшем. — О смерти. Вернее, не только о ней, но она так или иначе затрагивает все мои мысли. Ну, знаешь… в общем, думаю, ты знаешь, — он самостоятельно прерывает поток несвязных слов, не в состоянии составить разумное предложение. Конечно Сайно знает. Он не может не знать. Тигнари снова отводит взгляд, приводя в порядок голову, и шумно выдыхает, когда сердце наконец успокаивается. Мир вокруг перестаёт быть багрово-красным, приобретая свои привычные оттенки и цвета. Словно очистился от ненависти. Солнце окончательно ушло за горизонт, погружая пустующий зал во тьму, и на непроглядном полотне вспыхивают искры зарождающегося руками Сайно костра. Тигнари видит перед собой его спокойное лицо, следит за пляшущими тенями на его щеках и замечает в ярко-рыжих радужках своё отражение. Неловкость за собственное поведение окутывает с ног до кончиков острых ушей. В чужих глазах нет и намёка на презрение или осуждение, но хочется в срочном порядке что-нибудь сказать или сделать, чтобы отвлечь генерала от этой ситуации. — Слушай, изви… — Сегодня не придётся давиться жуками, — перебивает его на полуслове Сайно и всем своим видом даёт понять, что к произошедшему возвращаться не стоит, — я набрёл на двух плесенников, пока искал свитки. Он кивает на две большие туши монстров рядом с собой, которые Тигнари не заметил в приступе паники, и принимается разделывать их маленьким складным ножом, подаренным однажды Дэхьёй без особого повода. Носил он его скорее как сувенир или оберег на память о дорогом товарище, но кто бы мог подумать, что вещица сможет когда-нибудь пригодиться по своему непосредственному назначению. Сайно вообще не был любителем орудовать маленькими инструментами: вся его боевая подготовка основывалась на сильных замахах длинными копьями, требующими упор на широкие движения и почти исключающими мелкую моторику. Должно быть, поэтому ему так трудно сейчас аккуратно срезать несъедобные участки туши плесенника, бессовестно отрубая вместе с ними и добрую половину сносного мяса, смотря на которое у Тигнари разве что слюнки по губам не текут. Подземный зал наполняет запах жаренных грибов и звук трескающихся веточек от костра. Готовка происходила в полной тишине, но ужинать молча не принято ни в одной зоне Сумеру, поэтому разговор начинают почти одновременно: — Подумать только… — Вышло неплохо… Оба прерываются, уступая слово друг другу. Тигнари пускает смешок, прикрыв глаза, и продолжает: — Я не могу не благодарить тебя. Я всё ещё не понимаю, почему ты столько со мной возишься, но… — он сжимает руки в кулаки, кусает губу, а затем одним вздохом переступает через всю свою натуру, выращенную в лесной армии, — спасибо. Большое спасибо. Я вряд ли выберусь отсюда живым, но, честно говоря, рад, что мои последние дни не омрачены ненавистью и жаждой убийства. Сайно пораженно замирает, устремляя взгляд на грустную улыбку лучника. Да, люди и правда везде одинаковы. Простые желания: жить счастливо и умереть, ни о чём не жалея. Вкусно поесть, громко посмеяться, увидеть хорошие сны и встретить рассвет, наполненный яркой надеждой. Так просто и так недоступно в разделённом надвое мире. В кровавом тысячелетнем абсурде, конец которого не увидеть за горизонтом. Сайно не находится, что ответить, но Тигнари спасает его от удушающей жалости: — Как твоё плечо? — Не болит, — честно сказать, генерал уже и забыл о своей травме, — ты слишком хорошо разбираешься в медицине для простого разведчика. — Я полевой врач, — разводит руками Тигнари и сразу же исправляется, — был. Был полевым врачом. В четырнадцать лет детей в Гандхарве забирают на военные учения, чтобы легче было забить в мозг установки «убей или будешь убит» и всё в таком духе. Я был слишком тощим для воина, поэтому меня почти сразу определили на вспомогательные работы, вроде готовки, чистки оружия или уборки казарм, даже некоторое время приходилось копать могилы. А затем меня нашел мой наставник. Он заметил, что перед тем, как рыть землю, я срезаю цветы и травы, полезные для обезболивающих отваров, и забрал меня к себе в ученики. Среди мудрецов он пользовался авторитетом, поэтому проблем это не вызвало, а учитывая мою бесполезность в военных действиях, и вовсе сыграло всем на руку. Пару лет учил меня врачеванию, а после… Тигнари прервался, опуская печальный взгляд на пламя перед собой. — Мне жаль. Сайно искренен. В Сумеру едва ли найдётся человек, который бы не потерял кого-то дорого сердцу. Наверное, чувство утраты уже стало чем-то врождённым для жителей этой страны. — Упёртый был старик, — смеётся Тигнари своим воспоминаниям, — вечно норовил поспорить и доказать, что я не прав. Говорил, что я неотёсанный абориген, потому что захотел освоить стрельбу из лука. Сайно приподнимает уголок губ, припоминая, что нечто подобное однажды ему заявил Сайрус, когда, будучи шестнадцатилетним юношей, он пожелал вступить в патруль деревни Аару. «Сначала научись читать без заиканий, а потом уже маши своим копьём, безграмотный варвар!» Эти слова настолько глубоко засели Сайно в голову, что он до сих пор носит с собой маленький словарь, подаренный приёмным отцом на десятый день рождения. — Как бы то ни было, — продолжает Тигнари, — после его смерти меня отправили на поле боя в качестве медика. Мне исполнялось восемнадцать, когда я впервые не успел спасти человека. Наставник говорил, что если боишься смерти, стань врачом, но когда на твоих руках перестаёт дышать чужое тело, кажется, что становится только страшнее. И чем чаще видел погибающих людей, тем больше убеждался, что вскоре окажусь на месте одного из них. На самом деле, Тигнари видел смерть гораздо раньше. Его наставник и правда был своенравным человеком, презирающим насилие и любое проявление беспричинной ненависти, но, к сожалению, их мир целиком и полностью состоял только из них. В день, когда он заявил, что приказы главнокомандующих лесной армии больше похожи на истерику трёхлетнего капризного ребёнка, его лишили титула мудреца. В день, когда он заикнулся о мире между пустыней и лесом, его объявили предателем. В день, когда его публично казнили, Тигнари потерял часть себя. — Ты поэтому ушёл в разведку? — прервал его мысли генерал. — А? — вернулся в реальность Тигнари, —а, да. Ну, вернее, не совсем. Моё мнение насчет этой войны немного… сумбурное. Мне приходилось видеть, как пытали ваших солдат, слышать, как в последние секунды своей жизни они молятся за своих детей, зовут мать или клянутся в вечной любви своим жёнам, и я не мог отделаться от мысли, что они просто хотели жить. Это бесконечный зацикленный механизм, где-то там, скорее всего, точно так же пытают и моих товарищей, они так же кричат от боли, плачут и просят о пощаде, и тяжело представить, что одна из сторон прекратит это. Поэтому я просто однажды сбежал из армии. Думай, что хочешь, но я испугался, что вскоре мне самому придется пытать людей, и я превращусь в одного из тех напыщенных индюков, отдающих приказы стать пушечным мясом на поле боя. Тигнари сложил руки на груди, не решаясь смотреть в глаза Сайно. Он сам от себя не ожидал столько откровения, но остановить собственный поток слов уже не представляется возможным. — В разведывательном отряде мне посчастливилось найти людей, которые со мной согласны. Которые не считают, что мир между пустыней и лесом это что-то невозможное и бесконечно глупое. И что войну начали вовсе не высшие покровители, а… — Люди, — закончил вместо него Сайно, заставляя обоих замолчать. Тишина поглотила добрые тридцать секунд, пока каждый из них перекатывал это слово на языке. Люди. Такие разные и такие одинаковые. Такие жестокие и бесконечно добрые. Такие жадные и несправедливо щедрые. Холодные и тёплые, грустные и весёлые, любящие и любимые, мёртвые и живые. Именно столько противоречий и могло породить эту ненависть. Ведь у богов всё намного проще. Сайно нервно разминает пальцы, глубоко утонув в своих размышлениях. Тигнари не хочет думать, сколько крови на этих сильных, грубых с виду руках, и не исключено, что большинство её обладателей он знал когда-то лично. Он почти уверен, что однажды и его кровь протечет сквозь эти пальцы, но почему-то мысль уже не вселяет тот первобытный страх, который разрывал душу буквально пару дней назад. В конце концов, генерал оказался на редкость благородным и справедливым человеком, а ещё, кажется, беспредельно честным и прямым, словно родился только вчера и не ведает ни корысти, ни предательств. Тигнари в каком-то смысле ему даже завидует. Кто знает, поменяйся они местами, стал бы лучник так великодушно и безвозмездно помогать незнакомому вражескому воину, который, ко всему прочему, ещё и частенько норовит угрожать своим оружием чужой жизни и диктует глупые правила деления территории. Хвост за спиной плавно изгибается в такт горящему пламени перед глазами, а затем и вовсе опускается на колени своего хозяина, согревая больную ногу. Тигнари переводит взгляд на торчащую в полу стрелу. Сегодня утром, сидя вплотную к Сайно и незримой границе между ними, он совершенно не чувствовал разницы между его половиной и чужой. Те же статуи, тот же песок под ногами, расколотый гранит и занесенные пылью пергаменты. Разве что человек по другую сторону был теплее. Добрее и… было ещё что-то, но Тигнари не может подобрать нужное слово. Он нервно дёргает ухом, хмурится, ведя ожесточённый спор в своей голове, а затем тянется вперёд, скрипя зубами от ноющей раны, и выдёргивает свою стрелу из пола. Смотрит на неё еще пару секунд, после и вовсе выкидывая в сторону, не заботясь о запасе оружия. К чёрту её. К чёрту эту границу. К чёрту эту войну и деление территорий. Он всегда думал, что кто-то обязательно должен сделать первый шаг, чтобы начать менять этот мир, но только сейчас смог понять, что у него самого, в общем-то, тоже имеются ноги. Раненные, почти не ходящие, но достаточно сильные, чтобы двинуться вперёд. — Скажи, —разрезает тишину бархатный голос Сайно, — что будет, если однажды мой народ придет к твоему с предложением мира? Что скажет на это ваша богиня? — Наша богиня? Мы не видели её уже лет…ну, наверное, пятьсот, если не больше. Сейчас лесная зона под властью мудрецов. И вот они уж точно никогда не согласятся на перемирие. В их принципах скорее изжить вас со свету, нежели пойти на уступки. Удалось бы вызволить Властительницу Кусанали из царства снов, тогда мир бы уже давно позабыл о тревогах. — Значит это правда? Её запечатали? В наших учебниках по истории её всегда представляли как предательницу, отравившую Аль-Ахмара, чтобы завладеть его территорией. — Конечно. Так легче дать людям стимул сражаться, не жалея собственных жизней. В наших учебниках Аль-Ахмар жестокий тиран, убивший Властительницу Кусанали и решивший развязать войну. Тех, кто не верит в это, признают предателями и казнят, — Тигнари кусает губу, вспоминая улыбающееся лицо наставника, — хотя, сейчас таких уже почти не осталось. Сайно долго молчит, а затем поднимается со своего места слишком резко и неожиданно для разморенного ужином и теплом от костра воина леса, но, вопреки своим рефлексам, тот про лук даже думать не начинает. Генерал не делает шага навстречу, не берёт в руки копьё и никуда не уходит. Боги, нет, он делает что-то совсем безумное. Опускает голову вниз, наклоняет почти всё тело и со всей присущей ему серьёзностью говорит не менее безумные вещи: — Я убил много людей, Тигнари. Мне жаль, если среди них были твои товарищи, братья или сёстры, родители или друзья. Я прошу прощения у твоей богини за каждую отнятую жизнь её народа. Я совру, если скажу, что у меня не было выбора. Это был мой долг, но я сам избрал его для себя. Прости. Тигнари, не моргая, пялится на стоящего перед ним человека и не находит в лёгких воздуха, чтобы ответить хоть что-нибудь. Вот Сайно выпрямляется, смотрит в ответ. Вот садится на своё место и, кажется, что-то у него спрашивает, но в собственных ушах стоит такой гул, что впору рвать волосы на голове и кричать громко-громко, пока горло не начнёт истекать кровью. Генерал пустынной армии только что извинился за то, что убивал своих врагов? Перед кем? Перед тем самым врагом, которого тоже, в общем-то, стоило прикончить ещё в первый день их знакомства? Степень абсурда всей этой ситуации может сравниться разве что лишь с той, с которой мудрецы вбивают в головы солдатам сказки про плохих пустынных плебеев, жаждущих воевать ещё не одну тысячу лет. Тигнари поздно замечает у себя на щеке тонкую дорожку влаги, тянущуюся до самых обветренных дрожащих губ, оставляя на них соленый привкус. Весь его привычный мир будто рушился на незримые части, в каждой из которых он терял самого себя. Ему вдруг вспомнился большой мраморный камень под огромными корнями священного дерева, где располагался штаб неофициального разведывательного отряда во главе аль-Хайтама. На нём его близкий друг и товарищ Кавех заботливо высекал имена тех, кто не вернулся с задания или считался без вести пропавшим, а затем, изо дня в день стоя на коленях и сложив руки в замок, прощался с каждым из них. Тигнари часто слушал его молитвы за погибших, но всегда уходил, когда очередь доходила до имени собственного отца. У Кавеха голос, словно надтреснувший хрусталь. Всегда тихий, чистый, совсем не подходящий для споров. Но в тот день, когда Тигнари уходил на свою последнюю миссию, он надрывно кричал и грязно бранился, перепугав немалое количество солдат среди ночи. «Ты совсем из ума выжил?! Хочешь, чтобы я и твоё имя высекал на том камне?! Это же самоубийство! Чего ты добьёшься своей гибелью?! Думаешь, это что-то изменит?!» Тигнари тогда не нашёлся, что ему ответить. Чтобы не давать ложных обещаний вернуться, не дарить надежду на лучшее. Не ранить и без того потерявшего всё человека. Кавех брошенной собакой смотрел ему в глаза, лаял и скулил, скалил зубы и испуганно поджимал хвост, а затем, растолкав тех, кто держал его за руки, обнял друга так крепко, будто хотел переломать ему все кости и лишить возможности двигаться. И ушёл, больше не проронив ни слова. Через четыре дня будет ровно неделя, как Тигнари нет в штабе. Его имя навсегда исчезнет из списка численности отряда и перейдёт к совершенно другому списку, тому, что гораздо длиннее и постояннее. Наверное, первые буквы получатся кривыми и неровными, потому что, высекая их, Кавех, несомненно, будет плакать. И звучать в ежедневной молитве они тоже будут глухо и ломко. Верно, словно надтреснувший хрусталь. Как жаль, что никто не узнает, как счастлив сейчас их товарищ, впервые в жизни познавший стёртую границу между пустыней и лесом. Сайно перед ним снова молчит и не двигается. То ли даёт время успокоиться, то ли сам не знает, как дальше быть, но в любом случае Тигнари ему бесконечно благодарен. Он вытирает влагу с щеки, громко сглатывает и, вопреки собственному желанию закричать, улыбается. — Я всегда боялся, что после моей смерти ничего не изменится, — говорит, прочистив горло, — что после меня будет ещё много таких же жизней, потерянных напрасно. Но раз мы с тобой здесь… и говорим все эти вещи друг другу… кажется, что-то уже начинает меняться. — Если мы найдём те свитки, о которых говорил Аль-Ахмар, всё правда поменяется. Мои люди пойдут за мной, с этими доказательствами мы переломим ход истории. — Нам бы только чуть-чуть везения, да? — усмехается Тигнари, засмотревшись на лицо генерала в отблесках яркого пламени, — когда я умру, пожалуйста… я молю тебя, помоги этому миру. Я не знаю, что ты за человек, но чувствую, что ты можешь это сделать. Прошу… — Не нужно. Одному мне всё равно не справиться. Так что держи, — Сайно кидает ему бутылку воды, — не думай о том, как погибнешь. Если я буду вести пустыню за собой, нужен человек, который поведёт лес. Тигнари неуклюже ловит брошенную вещь и не решается снимать крышку. У генерала всегда такое серьёзное хмурое лицо, что совсем не понять, шутит он или говорит в самом деле. Лучник даже задумываться о том, что сможет выбраться отсюда живым, не хочет, что уж говорить о тех заоблачных планах, которые строит Сайно. — Знаешь, — усмехается Тигнари, — не будь всех этих обстоятельств с границами и войной, мы бы всё равно не стали друзьями. — Почему это? — складывает руки на груди генерал, словно обиженный ребёнок, — мне кажется мы неплохо ладим. — Ха-ха, и то верно, — уже в открытую прыскает со смеху парень, всё-таки отпивая из чужой бутылки холодную воду, — завтра, если я вновь не проснусь до полудня, разбуди меня. Тебе нужно сменить повязку. — Я же говорил, что уже не болит. Тебе эти бинты нужнее. — Сайно, я не буду повторяться. К тому же, нам этого вполне хватит на двоих. Если, конечно, я снова не доверю тебе перевязываться самому, — грозно наставляет Тигнари, вильнув хвостом. Генералу ничего не остаётся, кроме как согласно кивнуть и покорно принять факт своей бесполезности по части медицины. Его-то с детства учили только грамоте и дракам. Дэхья всегда смеялась с того, что он чересчур начитанный для такого резвого бойца, но против принципов воспитания Сайруса едва ли кто осмелился бы пойти. Напротив, Сайно и вовсе стал примером для подражания у многих молодых людей, только-только вступающих в ряды пустынной армии, и нельзя отрицать, что для упивающихся собственной властью пустынников это послужило больным ударом по их численности. — Спасибо, Тигнари, — благодарит его Сайно, и отчего-то в груди теплится ощущение, что говорит он вовсе не о помощи с повязкой. Снова это колкое чувство на сердце. У Тигнари мурашки по телу бегут от чужих слов, потому что генерал за ними, судя по всему, совсем не следит и говорит, что ему заблагорассудится. Словно они и правда друзья. Об этом даже думать смешно, не говоря уже о воплощении этой мысли в реальность, но если бы лучник сказал, что компания Сайно его раздражала и душила своей неприязнью, то он бы солгал слишком бессовестно и очевидно. Одно только непонятно: дело и правда в том, что мир наконец-то меняется, или же генерал действительно хороший человек, нашедший путь даже к такому непоколебимому упёртому заучке, как Тигнари. Помнится, лучнику на своей-то родине тяжело давалось найти по-настоящему хороших собеседников или друзей, что во многом объяснялось его чрезмерной суровостью в повседневных диалогах, но чтобы вот так легко пойти на контакт с вражеским солдатом… В иной день парень бы даже смеяться с такой шутки не стал, но судьба и правда оказалась намного непредсказуемее, чем он ожидал, покидая штаб разведки и родные леса. За весь оставшийся вечер они, на удивление, больше ни разу не затронули тему войны. Этого порой так не хватало холодными сумерскими ночами: просто сесть у костра и обсудить что-то, совсем далёкое от смерти и ненависти. Между ними всё ещё существовала эта треклятая пропасть, без устали напоминающая им о том, кем они являются друг для друга, но когда Сайно решается рассказать Тигнари анекдот про вьючного яка, кажется, будто над ней на секунду появляется мост. Нет, не так. Должно быть, этот мост стоял здесь всё время, просто заметили его только сейчас. Тигнари совсем не смешно, но отчего-то улыбка с лица не хочет сползать, даже когда генерал перестал объяснять суть своей шутки. Ему чудится, будто он уже давно умер, и его дух застрял на месте своей гибели вместе с каким-то на редкость несуразным проводником по ту сторону, который всё не хочет отправить его в другой мир. Лучник бы даже поверил в это, не боли собственное колено так сильно. — Оно сломано? — внезапно серьёзно спрашивает Сайно, заметив на чужом лице сведённые брови, когда парень пошевелил раненной ногой. — Да, скорее всего. Слишком большая гематома вот здесь, обширный отёк и двигательные функции нарушены. Накладывать самому себе давящую повязку невыносимо больно, но надеюсь, что срастаться кость начнет правильно. В противном случае с ходьбой мне придется распрощаться. Тигнари одёргивает себя, когда хочет сказать, что, в общем-то, готов был распрощаться и с собственной жизнью, но Сайно это будто по глазам читает. Лучник ему кажется безобразно хрупким, того и гляди, махнешь рукой – ветром сдует. Живи он среди пустынников, давно бы стал стратегической приманкой, которой эти изверги любили выманивать невнимательных воинов леса из укрытия. Генерал часто вступал в конфликт с ними, когда становился невольным свидетелем подобных махинаций и безжалостного разбрасывания чужими жизнями впустую, но против властителей пустыни даже ему в одиночку не выстоять. Иной раз, побывав в лагере пустынников, Сайно часто мучили кошмары, в которых надрывно кричали люди и лихорадочно бились об стены, пытаясь сбежать из плена собственного народа. Представив на месте одного из них Тигнари, генерал судорожно стискивает зубы, заставляя желваки натянуто потревожить щёки. Это неправильно – так беспокоиться о незнакомом человеке, который, в теории, ещё и является твоим врагом, но Сайно всегда умел чувствовать людей, и в этот раз чутьё практически вопило ему прямо на ухо: «этот парень должен жить». Он заслуживает тот мир, о котором мечтает. Заслуживает, как в тех сказках о богине лесов, бежать по бескрайнему полю пурпурных цветов – Алый Король их подери, как они там назывались? – и встретить неведомую воинам роскошь – старость в кругу близких людей. Сайно не знает, как именно, но хочет ему помочь. И какая к чёрту разница, что родился Тигнари в лесах? Он благороднее и великодушнее всех знакомых ему пустынников вместе взятых, и едва ли всего их тысячелетнего рода хватит на то, чтобы сравниться с ним. Лучник грустно улыбается, завидев чужое беспокойство во взгляде, и меняет тему разговора. Хотелось ещё немного пожить в иллюзии гармонии и спокойствия, пока сонливость не начала отбирать эти счастливые мгновения у него прямо из-под носа. Всё же на заживление ран требовалась уйма энергии, и к тому моменту, когда Сайно заканчивает свой рассказ о походах в пустыне, перед глазами Тигнари размываются очертания яркого костра и теней на величественных статуях, охраняющих подземный зал пирамиды. Он медленно моргает, чувствуя, как заваливается набок, опускает длинные уши и последний раз приподнимает уголки губ, завидев по другую сторону от себя расслабленное лицо генерала, желающего ему добрых снов. Надо же, он даже не замечал, какой Сайно красивый. И с этой мыслью закрывает глаза, утопая в беспроглядном небытие, которое впервые за всю его несчастливую жизнь дарит сон, где нет ненависти и прощаний.