Стирая границы

Просыпаться позже полудня всегда тяжело, особенно если пробуждение это сопровождается едкой тянущей болью, которой пропитано, кажется, всё его тело. Должно быть, во сне Тигнари неудобно повернулся набок, и раненное колено не заставило себя долго ждать, мстительно напоминая своему хозяину о своей нескромной персоне. Лучник позволяет себе несколько тихих ругательств шёпотом, а затем, стиснув зубы, поворачивает конечность в исходное положение и тяжело выдыхает. В воздухе улавливается вкусный запах жареного мяса и грибов. Если быть точнее – плесенников. Тигнари осматривается и сонно отмечает для себя очевидные факты: первый – бросающийся в глаза приготовленный завтрак – хотя, вернее будет сказать обед – оставленный прямо перед сидящим парнем на сложенном походном мешочке. А второй… Сайно всё-таки не разбудил его пораньше, чтобы перевязаться. Его, если так подумать, даже в зале-то сейчас нет. Наверняка снова сбежал на поиски старых свитков, проигнорировав единственную просьбу своего нового не друга-не врага позаботиться о собственном здоровье. Упёртый, скорее всего, даже более упертый, чем его наставник. Тигнари трёт руками лицо, сбрасывая с себя остатки сна, и морщится, почуяв от своих ладоней неприятный затхлый запах, какой бывает, если долго игнорировать гигиену. До смерти хочется смыть его с себя, окунуться с головой в воду и перестать вонять кровью и грязью, но настолько низменное безобидное желание является сейчас настолько же невыполнимым. Смотря на багровое безобразие на своей ноге, где смешавшиеся с одеждой перепачканные бинты и обмотанная ими палка для фиксации выглядят ужасно старыми и кривыми, Тигнари брезгливо хмурится, доставая из своей сумки новые повязки и заживляющие мази, предусмотрительно изготовленные вчерашним днём. Он болезненно стонет, разматывая рану, бережно стирает водой грязь и ошмётки мёртвой кожи вокруг крупных царапин, мучительно заламывает брови, стоит неосторожно надавить сильнее или задеть коленную чашечку, всю посиневшую без стабильного оттока крови, а после глубоко вдыхает и замирает с новыми бинтами и палкой в руках, готовясь к неизбежному. Сдерживать слёзы от боли почти не выходит, поэтому свои жалкие попытки Тигнари оставляет почти сразу же. Но вот кричать и скулить, изредка гулко сглатывая слюну, чтобы горло не саднило так сильно, в планы совсем не входило. Он пытается замолчать, закрыть себе рот ладонью, но так перевязка становилась ещё более сложной и болезненной, поэтому пришлось прикусить свою походную накидку, чтобы не сорвать голос. Десять минут растягивались в световые года, превращая оказание первой помощи в бесконечную пытку. Тигнари загнанно дышит, утирает с глаз слёзы и бездумно смотрит в потолок, пытаясь разглядеть в нём хоть какое-нибудь утешение. — Долго ещё будешь стоять там? — спрашивает он, немного придя в себя. Сайно стоит в тени прохода в подземные коридоры храма ещё пару секунд, делая вид, что его здесь и вовсе не существует, а затем, поняв, что его поймали с поличным, выходит из своего укрытия на свет. — Не хотел мешать, — кидает оправдание генерал, присаживаясь на своё место, — думал, что ты, как вчера, не заметишь. — К сожалению, при сильной боли чувства у человека обостряются. В том числе и слух. Особенно, — лучник дёргает кончик своего уха, намекая на его большой размер, — мой слух. И кстати, кажется, я просил разбудить меня, разве нет? Ты ведь один там с монстрами борешься, что если плечо заломит в самый ответственный момент? Хвалю твоё мужество и выдержку, но, как врач, презираю любое бессмысленное самопожертвование. Я ведь помочь пытаюсь, в конце-то концов. — Ты слишком крепко спал, — Сайно отводит взгляд, чувствуя себя пристыженным ребёнком. У Тигнари красные слегка опухшие веки, слипшиеся от влаги ресницы и большие добрые глаза, но при всём этом выглядит он сейчас настолько сурово, что от его упреков хочется спрятаться или судорожно начать вымаливать прощение. Ещё минуту назад сжимающееся от жалости сердце, слышавшее мучительные крики и мычания парня, теперь снова облегченно бьётся и трепещет от вида едва заметной усмешки на чужих губах. Этим странным ощущениям нет названия и вряд ли найдется хоть одна причина их появления, но что-то внутри подсказывает, что бояться их вовсе не стоит. Тигнари складывает руки на груди, громко вздыхает, а затем снова открывает свои склянки с ужасно пахнущими мазями. Поднимает взгляд, отсчитывает в голове ровно две секунды и стучит ладонью по полу рядом с собой. — Иди сюда. Сайно настороженно хмурится, глядя на его бледную руку. Несмотря на то что Тигнари сам вчера стёр между ними границу, фантомное чувство чужой и своей территории никуда не исчезло. Всё-таки прожить целую жизнь, разделяя мир надвое, не может не сказаться на привычном порядке вещей. Ему кажется, что зайди он на сторону лучника, и тот снова испугается. Зажмётся, поднимет шерсть дыбом, обнажит клыки и нацелится в голову дрожащими руками, не ведающими доверия и защиты. И весь вчерашний день сотрется из памяти, словно красочный мираж окажется просто играми умирающего от жажды сознания. Сайно осторожно поднимается, идёт медленно, выверяя каждый шаг, как если бы собирался приручать дикую кошку, и стоит перешагнуть ту незримую черту, отделяющую когда-то их друг от друга стрелой, как по коже проносится леденящий холод. Чем ближе к Тигнари, тем дальше от здравого смысла и привычного течения жизни. Он садится рядом, куда показали, и заметно напрягается, чувствуя чужое тепло рядом с собой. — Если бы я хотел тебя убить, я бы уже давно это сделал, — заверяет лучник, дотрагиваясь до его руки, немного приподнимая и поворачивая, чтобы было удобно наложить повязку, — и уж тем более не таким идиотским способом. Мне даже прирезать тебя нечем, не напрягайся так сильно. — Я не боюсь, что ты убьёшь меня. Мне просто… — Странно, да? Мне тоже, — усмехается Тигнари и мажет чужое плечо заживляющим отваром, — но знаешь, скажу по секрету, лечить тебя намного приятнее, чем любого из верховных мудрецов в лесной зоне, хоть ты и много упрямишься. Генерал недоверчиво приподнимает бровь. — Серьёзно? — Да. Плохие люди не всегда находятся только по другую сторону. Сидя так близко друг к другу, Сайно не удерживает в себе желание рассмотреть Тигнари. Сейчас он выглядит ещё более худым и невысоким, хоть генерал и сам не может похвастаться большим ростом. Лисьи уши и хвост кажутся совсем пушистыми, мягкими, будто жили всё время отдельной жизнью и не ведали сухого пустынного воздуха или ветра. А глаза невероятно яркие, болезненно красочные, большие и настолько завораживающие, что Сайно не успевает поймать момент, когда они встречают его изучающий взгляд. Смотрят в ответ без ненависти, с чем-то таким лёгким и шёлковым, настолько непонятным, что даже богатый, выращенный заботливыми наставлениями Сайруса словарный запас не помогает подобрать нужный термин. Оказывается, Тигнари уже закончил накладывать повязку, а молчание между ними уже давно перетекло из моментного в минутное, поэтому всё нутро теперь выворачивало от желания начать диалог или сделать что-нибудь, чтобы обстановка перестала быть такой давящей. — У тебя волосы мокрые, — прерывает тишину лучник, разрывая и зрительный контакт. — Хотелось смыть с себя грязь. Там внизу есть большой водоём, который раньше служил украшением молитвенному залу. — Везёт тебе. Всё бы отдал сейчас, чтобы помыться. Парень слегка отодвигается, давая понять, что больше не смеет задерживать генерала, но тот, судя по всему, отходить даже не собирается. Напротив, снова сокращает расстояние и как-то слишком серьёзно сверлит взглядом, будто дыру хочет в Тигнари прожечь и увидеть все его мысли. Лучник настороженно пятится назад, не понимая, что от него хотят. Сайно молчит ещё долгие пару секунд, что-то обдумывает, кивает самому себе и заявляет: —Ты тоже мог бы. Тигнари ошеломлённо поднимает взгляд и не засмеяться ему не даёт только непонятный образовавшийся ком в горле, который вот-вот разорвёт ему связки. — Нет, Сайно, не мог бы. Я даже встать не могу. Если хочешь поиздеваться, то я больше не намерен продолжать с тобой разговор. Генерал хмурится, понимая, что донёс до лучника совсем не тот смысл, который собирался изначально. В армии все привыкли помогать друг другу, и оговаривать каждый свой шаг или планы было вовсе не обязательно, но сейчас ситуация была в корне отличимой и троекратно приумноженной в своей чрезвычайности. Кто бы мог подумать, что однажды настанет момент, когда Сайно придётся объяснять кому-то не только суть своих своеобразных шуток. Прежде чем Тигнари успевает схватиться за свой лук или хотя бы, в принципе, вспомнить о его существовании, генерал становится уже совсем непозволительно близко, а после, вопреки всем своим грубым мышцам и привычкам прикладывать к повседневным действиям немалую долю силы, бесконечно бережно подхватывает парня на руки. Тот даже пискнуть не успевает, когда чувствует уходящую землю из-под ног, а уткнувшись носом в чужую грудь, и вовсе пересекает любые свои попытки сказать всё, что он думает насчет этого. Где-то на грани сознания мельтешат непонятные мысли, но Тигнари даже зацепиться за одну из них не старается, больше сосредоточившись на том, чтобы зацепиться за чужую шею и поймать чувство равновесия. Сайно так легко держит его, словно в лучнике меньше веса, чем во фляге с питьевой водой. Это, по-хорошему, должно пугать, но чувствуя, как аккуратно старается генерал не сжимать пальцы на чужом перевязанном колене, настораживаться совсем не получается. Вопросов о том, куда они направляются, Тигнари не задаёт. Он, если честно, даже рта раскрывать не смеет, разглядывая полутёмные коридоры подземного храма, и впервые за три дня думает о том, как здесь красиво. Старинные росписи на потрескавшихся стенах, вдоль которых тянулись густые заросли неизвестного даже опытному ботанику растения, едва освещались проникающим сквозь расколотый потолок солнцем. Тишина здесь совсем не такая, как в том зале, откуда они пришли. Не мёртвая и пустующая, давящая одиночеством, не холодящая ночными песчаными бурями над головой и уж точно не источающая предвестие смерти, когда боли в новых и старых ранах терпеть становилось невыносимо. Нет, здесь была лишь молчащая звонкая тишь, окутывающая умиротворением, и нарушалась она только бархатным шумом воды вдалеке и тихими шагами Сайно по расколотому беспамятными веками полу. В носу щекочется лёгкий запах цветов и мокрой земли, и привыкший к кровавой вони лучник почти задыхается, когда пытается вдохнуть полной грудью. Кажется, всего сейчас слишком много. Много тревожных мыслей в голове, не дающих оставить долг и собственные убеждения в стороне, много вопросов о том, кто они теперь друг для друга и что с ними станет, много сомнений и много противоречий. А ещё много Сайно вокруг. Его рук и тепла, его непонятной беспричинной заботы о человеке, которого он совсем не знает. Жаль только, что не хватает самого важного – времени. Подумать и понять, привыкнуть и принять, смириться и, возможно, даже обойтись без торга. О, остановись сейчас это самое время, Тигнари всё равно было бы недостаточно. У Сайно горячие ладони, от него всего веет сухим жаром и пустынными бурями, а ещё, где-то под самыми рёбрами, размеренно бьётся сердце. Прямо вот здесь, возле левого уха, которое наверняка щекочет чужой подбородок, но деть его совершенно некуда. Тук-тук. Раз-два-три. Привычки врача заставляют считать пульс, но привычки ребёнка войны заставляют улыбнуться, понимая, что он ещё жив. — Мы пришли, — сообщает Сайно, прерывая мысленный хаос в чужой голове. Тигнари воду ещё даже увидеть не успел, но чувствует, будто его с ног до головы окатили кипятком. Он поднимает взгляд, где-то на краю сознания отмечая, что всё время пялился на чужую грудь, осматривает подземный оазис, и сил в его теле хватает только на то, чтобы выдавить из себя искреннее «вау». Зал, в который они вышли, был невозможно маленьким и узким, большую его часть занимало высокое лиловое дерево, корни которого уходили глубоко под фундамент и омывались кристально чистой водой, стекающей из раздробленных стен в небольшое каменное ограждение, больше походящее на декоративный бассейн. Даже и не верится, что это всё находится в пустыне. Тигнари нарочно дёргает больной ногой в воздухе, чтобы поверить в то, что не спит сейчас. Сайно подходит к чуть накренённому бортику, опускает на него свою ношу и смотрит так преданно, будто ждёт, что его погладят за хорошую работу по голове. — Если нужна будет помощь… — Ты помог мне куда больше, чем можешь себе представить, — прерывает его парень, опуская руку без перчаток в холодную воду. Верно говорят, смотреть на неё можно бесконечно. На сверкающие брызги, едва долетающие до собственного лица и щекотно опадающие прямо на кончик носа, на волнистые разводы, гуляющие по беспокойной глади вслед за дрожащими пальцами. И на отражение Сайно, стоящего рядом. Глаза у него как у кошки, хищные, опасные, почти светятся в солнечном блеске, и кажется, словно видят всю душу насквозь, но взгляд совсем не вселяет испуга. Тигнари жмурится и слегка трясёт головой, безуспешно пытаясь вернуть трезвость мышления. Жизнь в лесной армии совсем не может похвастаться лаской или каким-либо маломальским уютом, поэтому не мудрено, что парень так легко теряет голову, стоит кому-то проявить к нему каплю доброты и заботы. Это всего лишь мелкий изъян, старая мозоль, на которую надавили тесной обувью. Пройдёт, когда снимет. Лучник умывает лицо холодной водой и восхищённо вздыхает от удовольствия. Оказывается, для счастья нужно так мало. Он шустро начинает развязывать свой пояс, снимает через голову жилетку, водолазку, а затем прижимает уши в неловкости, понимая, что за ним всё ещё наблюдают. У Сайно в груди больно щемит от вида такой тощей хрупкой фигуры. Рёбра у парня туго натягивают мертвецки-бледную кожу, заметно обозначая ужасную худобу и длительные голодовки, на спине виднеются старые шрамы и свежие синяки, появившиеся, судя по всему, в результате падения, а чуть выше, словно обрезанные крылья, выпирают острые лопатки. Руки сами собой тянутся к ним, когда Тигнари отворачивается, но пальцы пугливо сжимаются в кулак, останавливаясь в пяти сантиметрах от чужого тела. Впервые за день застаёт врасплох вопрос «чем это ты тут занимаешься?». И звучит он, на удивление, не голосом вечно строгой и справедливой Кандакии, которая частенько наставляла генерала на путь истинный во время долгих переговоров с пустынниками, не верной подруги Дэхьи, что изредка могла выдать действительно что-то разумное и душевное за бокальчиком крепкого слащёного вина, и даже не приёмного отца Сайруса, извечно подающего полезные советы в самые тяжёлые и необходимые моменты. Нет, голос был до боли знакомый, такой естественный и различимый от всех просто потому, что это был его собственный. И как бы сильно ни хотелось сейчас коснуться Тигнари, в голове не находится ни одной причины или достойного оправдания сделать это. Пока Сайно мечется в душевных терзаниях, лучник раздевается почти полностью: не получается только стянуть штанину на раненной ноге, потому что перевязана она слишком плотно. Он недолго морщится в болезненных потугах, освобождая кровавые подтёки из белоснежного плена бинтов, а после полностью обнажает себя и аккуратно складывает одежду рядом на бортик, зажимаясь ещё больше. Конечно, это не первый раз, когда его кто-то видит нагим. В конце концов, он всю жизнь прожил в казармах, и совместные купальни там вовсе не редкость. Всё естественно, всё у всех одинаковое, но отчего-то под пристальным взглядом Сайно парень теряет самообладание и чувствует, как отчаянно начинают краснеть щёки. Благо уши у него физически на это не способны, и пока Тигнари сидит спиной, никто ничего не заподозрит. Он и сам не до конца понимает, чего именно смущается: то ли и правда стыдно за свою наготу, то ли факт того, что он один здесь голый, давит неловкостью, а может всё дело как раз-таки в этих кошачьих глазах, так бесстыдно на него пялящихся, что становится неуютно. Лучник сидит, прикрываясь хвостом, ещё добрые восемь секунд, прежде чем решается повернуться, и запоздало понимает, что смотрит Сайно на его сломанную ногу. — Да, выглядит ужасно, — соглашается Тигнари с немой брезгливостью в чужом взгляде. У него правда ненормально бледная кожа. Именно поэтому на ней так ярко и контрастно выглядят багровые разводы, спекшаяся кровь и чернеющие гематомы, жутко растекающиеся вплоть до самого бедра. Генерал даже представить не пытается, насколько больно может чувствоваться прикосновение к этому безобразию. И от этого в груди зарождается жгучая злоба на самого себя, потому что, даже если сильно захочет, всё равно не сможет понять. За всю его жизнь, большая половина которой проходила в армии и на поле боя, он, на удивление, ни разу не получал настолько серьёзных травм, исключая разве что глубокие колотые или режущие. На нём и заживало-то всё как на собаке, а воспоминания о прежней боли хранились только в уродливых шрамах, клеймивших почти всё его тело. Сайно коротко кивает, переварив сказанные лучником слова, а затем переводит взгляд на его лицо. Красное, искривлённое в стыдливой гримасе лицо. Опущенные уши, прижатые к груди руки и обнимающий собственный пояс пушистый хвост, прикрывающий пах и бёдра. — О, — коротко выдыхает генерал, наконец осознавший, что, в общем-то, так неприкрыто пялиться на обнаженного вражеского воина, собирающегося принять ванну, в лучшем случае считается неприлично, — извини. Он прикрывает веки и спешно отворачивается, заставляя Тигнари едва сдерживать рвущийся наружу смешок, который тот успевает поймать ладонью. Постояв так пару минут, Сайно и вовсе куда-то уходит, буркнув тихое «осмотрюсь здесь немного», но лучник ему за это только благодарен. Оставшись наедине с собой и возможностью смыть с себя грязь с резкой вонью, Тигнари ненадолго забывается. Давно не случалось такого, чтобы в голове не было ни единой мысли. Словно он слился со стенами в этом храме и просто существует, не имея возможности больше осложнять себе жизнь. И к тысячелетней войне он тоже не имеет никакого отношения. Хвост тяжелеет, впитывая в себя большое количество влаги, и поднимать его становится немного затруднительно. Полотенце, к сожалению, в зале отсутствует, но безвольной тряпичной куклой сидеть на бортике и позволять каплям стекать с себя прямо на пол тоже вполне себе неплохо помогало сушиться. Тигнари едва ли может примерно сказать, сколько времени провёл здесь, но раз Сайно всё ещё нет, значит, у него есть немного возможностей расслабленно отдышаться. В конце концов, без чужой помощи ему и обратно-то не добраться, так что выбора всё равно не остаётся. Перевязывать ногу второй раз за день можно считать вполне себе равноценной платой за приятные мгновения, проведённые в водной прохладе. Тигнари натянул на себя штаны и однорукую водолазку, а остальную одежду решил постирать, потому что запах от неё шёл просто убийственный, и к лицу снова поднимается краска, стоит представить, что от него так несло все эти дни. Да, Сайно слишком приуменьшил, сказав тогда, что от лучника пахнет только кровью. В тесном зале становилось немного скучно. Тигнари слегка кололо волнение, но, если вспомнить внушающие размеры великого храма Царя Дешрета, не удивительно, что генерала нет так долго. Трудно вообще представить, сколько времени потребуется на то, чтобы обыскать эти подземные лабиринты полностью. Если так подумать, Тигнари даже не увидел, в какую именно сторону ушёл Сайно. «Что, если он попал в беду?» «Что, если он заблудился?» «Что, если…» Звук шагов за спиной заставляет резко поднять уши и обернуться. Из огромной щели в стене, ведущей неизвестно куда и откуда вообще появившейся, выходит Сайно. Выражение лица у него… нечитаемое. Словно призрака увидел, ей богу. Смотрит, почти не моргая, дышит так загнанно, будто бежал вдоль всей пирамиды под нещадно палящим солнцем. Лучник напрягся всем телом, а затем перевел взгляд на руки генерала и задержал дыхание. В руках этих находились потрёпанные веками пергаменты. Скрученные, пыльные, грязные. Казалось, сожми их в ладони сильнее – разлетятся в прах и останутся только в памяти покинувших священный храм душ. Сайно делает шаг ближе. Ещё один. Третий, четвёртый и пятый. Оказывается слишком близко, а после, громко сглотнув, говорит слова, от которых воин леса почти лишается слуха. — Тигнари, я нашёл. И весь привычный мир летит к чертям. Переворачивается с ног на голову, ломает руки, выворачивает пальцы и замертво падает где-то глубоко в забывающем биться сердце. Что нашёл? Что ты, чёрт возьми, нашёл? Сайно будто читает эти вопросы в чужом взгляде и отдаёт сложенные свитки Тигнари в дрожащие руки. Буквы на них, вопреки безжалостному течению времени, почти не стёрлись, но прочитать их с первого раза почему-то всё равно не выходит. В левом нижнем углу на каждом пергаменте стояла кровавая печать божественного служителя, которых в древние века избирали верховные покровители, чтобы те несли их слова народу. Такому человеку передавалась особая связь, позволяющая слышать богов, даже если те не находятся среди земного рода. Говорят, служители Аль-Ахмара могли создавать печати ценой своих жизней, подтверждая переданные слова своего бога, и любого, кто смел усомниться в их подлинности, ждала жестокая кара, обрекающая человеческую жизнь на бесконечные страдания. Понимая, насколько важный документ сейчас держит своими руками, Тигнари забывал дышать. Рассказ на бумаге вёлся от лица одного из служителей Алого Короля. Он посвятил всю свою жизнь этому храму около тысячи лет назад и был свидетелем начала ужасной войны. В те времена люди только-только учились ненависти и жадности, но страна ещё не была поделена на две части, и правили ею двое милосердных божеств: Властительница Кусанали и Алый Король Аль-Ахмар. Силами плодородия лесная богиня даровала востоку бескрайние поля и пышные луга, омываемые дождями и несущие богатые урожаи, а в свою очередь запад Царь Дешрет благословил полезными рудами и металлами, необходимыми для цивилизованной жизни своего народа. Веками люди жили в мире и взаимопомощи, снабжая друг друга необходимыми ресурсами, пока мир в их сердцах не разделился надвое. Дети лесов и пустыни перестали считать себя братьями. Им было мало земель, мало денег, мало власти, и, в конце концов, это породило кровавую бурю. Верховные покровители пытались прекратить вражду между ними, но очень скоро избавились и от них. Властительницу Кусанали заперли запретной печатью царства снов, чтобы главенство за лесную зону перешло к её же приближённым, зовущимися по сей день мудрецами, а Аль-Ахмара отравили смертельным ядом пустынные разбойники, сквозь века принявшие властвование над западным народом. И с тех пор велась ожесточенная борьба людей друг с другом за право присоединения чужой территории и всех её природных благ к своей. «Я вырываю своё сердце из груди и дарую этому документу право быть единственной уродливой истиной. Всё написанное здесь сказано устами Царя Дешрета для своих потомков. Пусть это станет ключом к миру между ними и искуплению грехов своих предков.» На последнем предложении Тигнари роняет свитки на пол, задыхаясь от нехватки кислорода. Перед глазами стоит размытая пелена, сквозь которую виднеется белеющий силуэт. Парень смутно узнаёт в нём генерала вражеской – а вражеской ли теперь? – армии. Слепящий янтарь и узкие зрачки, взволнованно поднятые белые брови, смуглая кожа и обветренные губы, которые раскрываются в слетающие с них слова, но Тигнари их почти и не слышит. — Эй! Ты в порядке? Ты слышишь меня? — Сайно взволнованно держит чужие плечи, заставляя прийти в себя. — Ты хоть представляешь, что это значит? — в бреду задаёт вопрос парень, заворожённо смотря ему в глаза. Мир. Это странное, маленькое слово из трёх букв, умещающее в себе нечто безграничное и пугающее своей недосягаемостью. Мир, в котором нет больше ненависти и смерти. Мир, о котором они настолько долго мечтали, что забыли каково это – верить, что он однажды наступит. — Да. Всё изменится. Теперь всё станет иначе. Мы смогли, — как мантру проговаривает Сайно, вероятно, и сам пребывая в далёкой от реальности вселенной, не в состоянии справиться с нахлынувшими чувствами. Хочется сорваться с места и непременно что-нибудь предпринять, что-нибудь сделать, но, в общем-то, положение их пока совсем не изменилось. Они всё ещё заперты под землёй, а там, наверху, люди всё ещё отдают жизни за бессмысленную жадность своих предков. Впереди ещё бесконечно много дел, и тот дивный мечтательный мир уж точно не наступит по щелчку пальцев, несмотря на то что сейчас он близок, как никогда. Разве что воздух вокруг стал легче. Настолько, что голова вновь начинала кружиться, и Тигнари, улыбнувшись, роняет её на плечо сидящего перед ним на коленях Сайно. Тот слегка вздрагивает, чувствует носом мокрую редкую шерсть на длинном ухе и тоже улыбается, погладив лучника по волосам. —Аль-Хайтам был прав. Жаль, что я так и не смогу рассказать своим обо всём этом, — тихо шепчет сам себе Тигнари, закрывая глаза и прислушиваясь к шуму стекающей за спиной воды. — Нет, ты расскажешь. Я не позволю тебе здесь погибнуть, только не теперь. У меня найдутся союзники, однажды мы придём к твоему народу с предложением мира. И я клянусь тебе, ты увидишь этот момент своими глазами. У Тигнари сердце уходит в пятки. Это невыносимо слушать. В это невозможно поверить. Но он так устал от отчаяния, что единственный шанс сбежать от него видит только в этих словах, сказанных человеком, которого считает своим спасением. — Спасибо, Сайно, — надломленным голосом хрипит он и сильнее утыкается в чужое плечо, пряча всю свою надежду в искусственно созданной темноте. Они сидят так ещё очень долго, но за временем, честно говоря, уже давно никто не следит. Должно быть, оно и правда остановилось, но когда Сайно вновь подхватывает Тигнари на руки и несёт обратно в просторный зал с величественными статуями полулюдей, всё возвращается на свои места. Разве что сердце у лучника до сих пор валялось где-то в пятках, правда сейчас уже тяжело понять, по какой именно причине. Смириться с мыслью о прекращении тысячелетней войны оказалось намного легче, чем с тем, что от прикосновений Сайно у парня стремительно съезжала крыша и прекращались все умственные процессы, заставляя чувствовать себя по-настоящему противоречиво. Быть может, это просто голова перегрелась, всё-таки, потрясений она перенесла немало, а может и… Ну да, да, это симпатия, — мысленно ворчит на себя Тигнари, презрительно цыкая языком и привлекая этим недоумевающий взгляд генерала. Собственная нерасторопность уже начинала подбешивать. Он всегда считал себя человеком слова, человеком дела, да и, в общем-то, просто человеком, но уж никак не безмозглой размазнёй, не умеющей разбираться в своих же чувствах. Ведь если у тебя бешено бьётся сердце, краснеет лицо, повышается давление и понижается способность воспринимать мир таким, какой он есть, то это либо горячка, либо влюблённость. И заведомо проверяя у себя температуру, Тигнари готов честью доктора поклясться, что первое ему никоем образом не грозит. Вот только не знает, радует его этот факт или огорчает. С одной стороны, понятие о границах порядком поистёрлись за всё то время, что они провели друг с другом, но, тем не менее, никто факт их существования не отменял. Всё больше походило на недолгое затишье перед бурей, и чёрт его знает, случится она в самом деле или это просто очередная паранойя любившего придумывать себе проблемы стрелка. Сайно пребывает в заблуждении, замечая нечитаемые эмоции на лице Тигнари. Обычно парень бездумно сверлил взглядом стены, забывал моргать время от времени или грустно улыбался, стоило начать с ним разговор, и кто бы мог подумать, что для того, чтобы тот вернулся к жизни, нужно было всего лишь отнести его помыться. Чувствуя себя свежим и чистым, Тигнари гораздо охотнее шёл на диалог. Они перечитали древние свитки около шести раз, убеждаясь, что им не приснилось и не почудилось, но на седьмой лучник нервно отложил бумаги и предложил поговорить о чём-нибудь другом. Тема войны всегда утомляла, и несмотря на то, что речь шла о её завершении, ковырять старые раны совсем не было настроения. В груди томилось непонятное предвкушение, и понять с чем оно связанно становилось практически невозможно. Дел на оставшийся вечер у них не планировалось, впрочем, как и во все вечера до этого, а думать о завтрашнем дне у детей войны не входило в привычку. Тигнари не рискнет утверждать наверняка, но кажется, будто трепетное томление в его сердце было вызвано этим непонятным взглядом генерала, который тот, видимо, неконтролируемо направлял то на нервно метающийся пушистый хвост, то на дёргающиеся вниз и вверх длинные уши. Добавить ко всему этому так внезапно наступившее неловкое молчание, и пожалуйста – лучник не знал теперь, куда себя деть, лишь бы на него не смотрели, как на восьмое чудо света. Самого же Сайно, как оказалось, ничего не смущало. Он уже давно открыто признался себе, что частенько любуется Тигнари, и порой происходило это даже тогда, когда тот находился без сознания. Подумаешь, трагедия. Парень действительно был необычным, начиная от его разноцветных глаз, заканчивая звериными частями тела и непривычным образом мышления, в котором генерал изредка находил отголоски уставшего от жизни человека. Что с того, что он немного посмотрит? Изучит, поймёт и, возможно даже, сделает пару выводов, которые, конечно же, все до единого впоследствии окажутся ошибочными, хоть генерала это вовсе не расстроит. Напротив, ему нравилось. Что именно, он сам до конца так и не разобрался, но всё чаще в голове мелькала мысль, что нравится ему весь Тигнари. Его болезненная хрупкость, гордая стать и, вопреки миловидному лицу с большими, добрыми глазами, суровый нрав. Его слёзы и его улыбки, его грусть и его веселье, его уши, хвост, острые ногти и ещё многое-многое другое, что Сайно сейчас так неприкрыто позволяет себе прожигать взглядом. — Сайно? — вопросительно поднимает бровь Тигнари, чувствуя себя зажатым в угол. — Что? — Эм… просто ты так смотришь. Хочешь что-то спросить? Генерал прикрывает веки, на секунду задумавшись, а затем и правда спрашивает: — Если так случится, что мир между нашими народами действительно наступит. Что ты будешь делать потом, когда война закончится? — он едва не прикусывает язык, осознавая, что вновь вернулся к заезженной теме, но чужого раздражения, вопреки своим ожиданиям, не встречает. — Я не задумывался о чём-то настолько далёком. Сам понимаешь, даже завтрашний день может наступить без нас, — лучник пожимает плечами, — хм, не знаю. Наверное, в первую очередь поискал бы противоядие от той хвори, что свалила с ног Алого Короля. В конце концов, его помощь бы очень пригодилась в восстановлении разрушенных и заброшенных земель после войны. Сайно слегка приподнимает уголки губ. Он предполагал, что Тигнари ответит нечто подобное, но слышать подтверждение своим мыслям было по истине вдохновляюще. — А ты? —глухо звучит встречный вопрос. — Подам в отставку, — ни секунды не размышляя, отвечает генерал, и кажется, будто весь мир после этих слов замолкает. Где-то над потолком неистово завывает песчаная буря, заставляя поёжиться от задувающего в прощелины ветра. Ночи в пустыне и правда суровые, обманчиво холодящие, так и подмывающие надеяться, что завтрашний день не будет умертвлять душным жаром и сухостью в горле. Тигнари уже давно свернулся калачиком на своей накидке и, должно быть, беспокойно дремал, готовясь вот-вот провалиться в глубокий сон. У Сайно ему даже завидовать не получается. Он так очаровательно дёргает лисьим ушком на голове, когда свист сквозняка особенно громко проскальзывает в подземные коридоры, что не засмотреться считается невыполнимой и заранее проваленной миссией – единственной на памяти опытного воина пустыни. Генерал почти не обращает внимание на то, как крупно дрожат собственные пальцы, и лишь с неприятным уколом где-то под желудком понимает, что не может уснуть из-за холода. Ему и укутаться-то, в принципе, нечем – походной мешок с тёплым плащом был захоронен под камнями ещё трое суток назад, так что ничего, кроме как смириться и пытаться привыкнуть к заморозкам, Сайно больше не остаётся. — Ты замёрз, — заставляет вздрогнуть то ли от холода, то ли от своей неожиданности голос казавшегося спящим лучника. — Почему ты не спишь? — Я слышу, как ты дрожишь, — Тигнари с закрытыми глазами показывает пальцем на своё длинное ухо, намекая, что слух у него отменный и недооценки совсем не заслуживает. Сайно молчаливым кивком с ним соглашается. Из-за увлечённости разговорами о больших переменах они оба позабыли о том, что в их импровизированном лагере почти не осталось топлива для костра. На небольшой огонёк, чтобы пожарить ужин вполне хватило, но вот до ночи едва ли выжила хоть одна ветка. Именно поэтому сейчас так явно ощущалась ночная прохлада и пугала беспроглядная тьма. — Мне больше привычна жара, чем холод, — признаётся Сайно, сильнее сжимая самого себя руками в попытках согреться. Тигнари приоткрывает один глаз и смотрит на генерала. Он никогда не совершал необдуманных действий, никогда не шёл на поводу у собственных чувств и эмоций, никогда не принимал решения, влекущие за собой кучу неразвязных последствий, и всегда считал, что подобным занимаются только глупцы или безумцы. И именно поэтому он нарекает себя сумасшедшим, когда спустя долгое молчание, за которое Сайно ошибочно посчитал его снова уснувшим, произносит короткое: — Иди сюда. Навевает чувство дежавю, но до него сейчас, честно говоря, никому нет дела. Генерал не двигается бесконечные три секунды, прежде чем поднимается со своего места и неуверенно подходит к стрелку, освобождающему половину места на не слишком-то широком плаще. Повторять дважды никто не будет. Особенно Тигнари, дотла сгорающий сейчас от смущения и благодарящий всех известных и неизвестных ему богов за то, что в темноте его стремительно меняющийся оттенок лица никому не заметен. По крайней мере, он на это надеется. Сайно ложится рядом спиной к нему и чувствует исходящий от лучника жар. Внизу – нагретый чужим телом плащ, рядом, совсем близко, шелестит прерывистое дыхание Тигнари, а в голове – неразбериха. Это ведь просто взаимопомощь – вспоминает он собственные слова, сказанные три дня назад. Ничего страшного, если они будут лежать рядом. Так ведь действительно намного теплее, потому что Сайно о дрожи в пальцах забывает вовсе, вот только причину этому озвучивать даже в мыслях отказывается. А между тем, Тигнари делает что-то запредельно невероятное, зверски разбивая всё вернувшееся равновесие в беловолосой голове, которое генерал выстраивал таким трудом за короткие секунды чужого промедления. Он осторожно обвивает руками крепкое жилистое тело Сайно, смыкает пальцы у него на животе, притягивает ближе, прижимаясь грудью к спине, а затем и вовсе закидывает на него здоровую ногу, попутно укрывая хвостом, чтобы согреть. У Тигнари от природы температура выше, чем у обычных людей, переживать холод ему намного легче. Ничего, если он немного поделится своим теплом, ведь так? Генерал отчаянно борется с желанием повернуться. Мысленно считает до десяти, – это, говорят, успокаивает – дышит глубоко и прислушивается к чужому выдоху прямо в его затылок. Так нечестно. Это выше всяких мыслимых и немыслимых сил, существующих рамок и чего там только не было в этих военных привычках надумывать самому себе границы дозволенного. Сайно пытается воззвать себя к совести, но его хватает только на хриплое: — Ты не обязан. Смешок парня позади щекочет волосы. — Мне правда стоит перечислить всё, что ты для меня сделал? Это меньшее, чем я могу тебе отплатить. Это просто взаимопомощь – эхом повторяется в голове, и Сайно практически успевает в это поверить. Прикрывает глаза, выравнивает дыхание, расслабляется в чужих руках. Чувствует непонятный укол обиды, пока в темноте разноцветным витражом вырисовываются слова: «Это просто взаимопомощь, это просто взаимопомощь, это просто взаимопомощь» А затем, словно разбивая треснувшее стекло тяжёлым кирпичом, Тигнари добавляет: — Я просто так хочу. И Сайно сдаётся. Резко разворачивается в крепких объятиях, приподнимается на локте, ловит сквозь тьму яркий пейзаж Сумеру в чужих глазах, где сливаются пустыня и леса в единый перепуганный взгляд, и чувствует настороженное дыхание на собственных губах. Их лица на безобразно опасном расстоянии друг от друга, настолько близком, что сбежать вряд ли получится. Никто не решается даже пошевелиться, за исключением хвоста Тигнари, нервно машущего из стороны в сторону, бессовестно выдавая волнение своего хозяина. В голове у обоих бешено пульсирует мысль – сейчас что-то случится. Что-то неправильное, неизбежное. Что-то совсем ужасное и необратимое. Что-то, от чего обратной дороги уже не будет. Как жаль, что время всё же не остановить. Ведь миг, в который они тянутся друг к другу, Тигнари готов переживать бесконечно. У Сайно холодные обветренные губы, грубые мозоли на пальцах и невероятно крепкая хватка. Он держит парня в своих руках так сильно, словно тот был в состоянии от него убежать. Целует неистово, нетерпеливо, почти кусается. Нежности в нём ровно столько, сколько могло быть в человеке, посвятившем всю свою жизнь сражениям и убийствам на поле боя, но Тигнари не чувствует в нём угрозу. Нет, вовсе нет, ему бы самому не задушить его в объятиях, потому что сжимает он чужие плечи настолько сильно, что длинные ногти почти впиваются в смуглую плоть. Собственные губы уже начинают неметь от поцелуев, сквозь которые Сайно пытается что-то сказать, но прерывается, встречая новый напор, и становится безумно страшно, что всё это может прекратиться. О позабытом дыхании Тигнари начинает думать, когда видит звёзды перед глазами и терять сознание. Генерал отстраняется на отвратительные три сантиметра, прижимаясь лбом к чужому лбу, ловит вдохи и выдохи, не различая, какие принадлежат лучнику, а какие ему самому, и наконец произносит то, что хотел сказать: — Спасибо. И Тигнари не выдерживает, вновь притягивая его лицо к себе и впиваясь в губы. Было бы за что тут благодарить. Их жизнь и без того была далека от понятия сказочности, а теперь, должно быть, и вовсе зашла в тупик, выход из которого был вполне очевидным, но не менее от этого пугающим. Одно лишь было известно наверняка: целовать Сайно намного приятнее, чем ненавидеть. Намного легче, чем пускать стрелу ему в голову. И намного лучше видеть его перед собой, обнимать за шею и почти растворяться в нём без остатка, чем пугливо смотреть подстреленной псиной за незримой чертой, что отделяла две несчастные зоны, тысячелетиями проливающие кровь друг друга за такие же незримые цели.