***
Громкий стук в дверь застаёт врасплох увлечённого записями в блокноте Тигнари, который перед сном решил освежить в памяти свои ботанические познания лесной зоны Сумеру и отметить на бумаге почти уже совсем позабытые термины. О его временном пребывании в городе он успел рассказать только аль-Хайтаму и Кавеху, поэтому разворачиваться и прилагать усилия для оказания маломальского гостеприимства этим двоим парень считает пустой тратой сил. Он лишь устало трёт переносицу и, не глядя на дверь, кричит: — Входите! Скрип ржавых петель неприятно режет слух, заставляя чуть дёрнуть ушами и нахмуриться, а затем вздрогнуть от громкого хлопка, вызванного непрошенным сквозняком. Судя по всему, зашёл только один человек, и лучник усмехается, предполагая, что аль-Хайтам всё-таки потерял их друга на площади. Ну или специально оставил где-нибудь, чтобы незаметно уйти. Секундное веселье вмиг пошатнулось вместе с остальным миром вокруг, когда за спиной послышался бархатный голос, выбивающий из-под ног почву, проникающий под исхудалые вены и заставляющий умирать от удушья. — Почему ты не пришёл на праздник? Тигнари узнал бы его, даже лишившись слуха. Лишившись памяти, всех органов чувств и восприятия внешнего мира. Потому что запомнил его самим сердцем. Парень резко поднимается из-за стола, утопая в волнистой тьме от не поспевающего за его движениями давления, разворачивается и замирает, боясь сказать хоть что-нибудь. Кажется, что сделай он шаг вперед, то проснётся где-то там под землёй, в храме Царя Дешрета, всё ещё умирающий от боли в леденящем одиночестве. Пока Сайно стоит напротив него, в висках мерзко пульсирует кровь от бесперебойно летающих друг за другом в голове мыслей, но зацепиться хоть за одну из них даже при всём желании не получится. От судорожного глотка в горле становится только суше. — Я… плохо переношу шум, — вспоминает Тигнари о заданном вопросе и отвечает на него только из вежливости. Сказать хотелось другое. Очень много и, скорее всего, целой жизни не хватит, чтобы донести до Сайно всё, что сейчас происходит у парня на душе. — В конце концов, я сделал не так много, но нахваливать меня там будут так сильно, будто я в одиночку оживил Аль-Ахмара и Властительницу Кусанали вместе взятых. — Это неправда, — перебивает его генерал, — я слышал о том, как ты помогал лесной богине узнать, каким ядом отравили Алого Короля. Весь пустынный народ перед вами в долгу. В том числе и я. Тигнари поджимает губы, не находя, чем возразить. Ему слишком не хочется сейчас говорить обо всём, что происходило последние четыре года. И обо всём, что творилось последнюю тысячу лет, тоже. Они стоят друг напротив друга всего в паре метров, но расстояние это кажется настолько огромным, что лучник начинает задыхаться. Сайно прекрасно понимает его, поэтому снова спрашивает: — Как твоя нога? Тигнари улыбается, пока всё тело прошибает мелкой дрожью. — Как видишь, я в порядке, — он показательно топает пару раз, показывая, что уже ничего не болит, — по сравнению с ранами у других, моя оказалась… На последнем слове он успевает только жалобно выдохнуть, потому что Сайно резким рывком оказывается прямо перед ним и заключает в настолько сильные объятия, что хватка на собственном теле кажется смертельно опасной для рёбер. Да и чёрт с этими рёбрами. У Тигнари их целых двадцать четыре, и каждое из них он готов бросить к ногам генерала, лишь бы тот держал его так подольше. Рядом с Сайно всё становится ненужным, разве что кроме рук, потому что обнимать в ответ хочется сильнее, чем дышать. — Всё это время я не переставал о тебе вспоминать, — хрипит тихий голос над ухом, — я боялся, что совершил ошибку, бросив тебя там внизу. Если бы ты… если бы я не… — Эй, чшш, — смеётся Тигнари, вопреки болезненному желанию кричать, — я здесь. Живой, слышишь? Сайно кивает больше машинально, нежели действительно верит в происходящее. Он тянет к себе тело лучника ещё ближе, а затем опускается вниз, прижимаясь ухом к чужой груди. Слушает стук сердца, — думает Тигнари, бережно погладив генерала по белоснежным волосам. — Если бы не ты, оно бы сейчас молчало где-то там, в глуби старого храма. Сайно притирается к одежде щекой, носом, жмется лбом у самых ключиц, а затем поднимается вверх и целует так нежно, так ласково, что Тигнари не удерживает слезу. Они не виделись бесконечно долго, не касались друг друга вечность – с того самого дня, когда генералу пришлось оставить парня в подземном зале. Суета жизни отделила их на беспощадные годы, изредка давая рассмотреть друг друга издалека, но не подпуская ближе, чем могла позволить судьба. Стоя вот так вплотную друг к другу, кажется, что это всего лишь сон. Мираж, больные бредни сошедших с ума от ненависти людей с настолько же безумной любовью друг к другу. Тигнари прижимает к себе лицо Сайно за щёки, стискивает сильно, почти впивается ногтями в кожу и не даёт отдышаться. Отвечает на поцелуй с рвущейся изнутри дикостью, и хотелось бы всё списать на звериные повадки, присущие его несуразному телу, но отчего-то в голове непривычно ярко бьётся осознание: «я не хочу его отпускать». И Сайно вовсе не против: подходит ещё ближе, практически сливается с чужим телом в руках, смешивается с ним, словно краски в палитре, отмечая на краю сознания, что они сами выглядят как долгожданный мир между пустыней и лесом. — Твоё копьё, — между поцелуями пытается шептать Тигнари, перемещая обмякшие руки на плечи генерала, чтобы обнять его за шею, — оно всё ещё у меня. — Оставь себе, — отрезает Сайно и под тихий смех лучника снова впивается в его губы. Тигнари в полной мере наконец-то понимает, каково ощущать себя счастливым дураком. Влюблённым, если быть верным. От чужой настойчивости краснеют щёки, сбивается пульс и дыхание, а ноги теряют способность держать равновесие. Парень делает шаг назад, затем ещё один, пока не упирается бёдрами в край стола за спиной, и охает, когда Сайно сам приподнимает его и сажает на гладкую поверхность. Тигнари немного неловко раздвигать в стороны ноги, но только так генерал может быть ещё ближе, вжиматься в него и целовать с новой силой, чувственно, жадно, почти до саднящих губ и синяков на боках от грубых неконтролируемых пальцев, из-за которых парень предательски не удерживает шипение. Сайно ослабляет напор и хочет извиниться, но задыхается собственными словами, когда Тигнари начинает снимать с него плащ. — Я больше не буду чертить границы, — заверяет парень, любовно расцеловывая смуглые скулы, подбородок, медленно опускаясь к шее, — и позволю тебе стереть те, что уже начертаны. Тигнари чувствует, как под губами нервно дернулся чужой кадык. Быть может, это Сайно проглотил своё самообладание, потому что ладони его вновь стали сдавливать с яростной силой хрупкое тело под ними, словно хотели сложить пополам и носить с собой, куда бы не пришлось уходить, но когда пальцы приподняли край однорукой водолазки и потянули вверх, едва касаясь белоснежной кожи, нежность снова окутала лучника пуховым одеялом, что обычно заставляло захлёбываться удушающим жаром в летние дни. Тигнари всё такой же худой, обманчиво хрупкий, изящный в каждом своём движении. Сайно искренне им любуется, как тогда в храме, но сейчас ему позволено внемлить взгляду руками: трогать везде, где захочется, гладить выпирающие ключицы, любовно проводить по груди ладонями, спуститься к рёбрам, щекотно царапнув по самым выделяющимся, а затем повторить всё то же самое губами. Тигнари крупно дрожит, когда генерал снова приподнимает его над столом, помогая снять с себя штаны. Оставшись в одном только нижнем белье, он снова чувствует себя неловко. Хоть Сайно уже и видел его полностью обнажённым, тогда ситуация была в корне отличимой, а атмосфера не давила на плечи такой явной интимностью. И пока лучник отвлекался на собственные попытки усмирить взбунтовавшееся сердцебиение в груди, генерал успел опуститься на колени и мягко поцеловать внутреннюю сторону бедра, заставляя его обладателя дёрнуться и устремить взгляд на творившееся безобразие у него между ног. Он сам разрешил, сам позволил. Чего греха таить, он страстно этого хочет, но почему-то волнение в венах пульсирует настолько бешеным ритмом, что собственные уши, всю жизнь работающие ответственно и безотказно, вот-вот были готовы оглохнуть. Для подстраховки – так сам себя заверил Тигнари – он опускает их вниз, смущённо прижав к голове, и встречает горящий взгляд Сайно, отвлекшийся на тихий звон чужой серьги. В узких зрачках не увидеть своего отражения, но лучник им за это бесконечно благодарен. Как и самому генералу, который снова увлекается целованием его бёдер, медленно спускаясь ещё ниже. И прежде, чем Тигнари успевает понять куда именно, Сайно берёт его ногу под коленом и любовно притирается носом к белеющему уродливому шраму, косо расползающемуся вдоль по молочной коже. То самое место, болевшее когда-то настолько сильно, что смерть казалась единственным шансом прекратить все мучения. Без засыхающей крови и чернеющих синяков, без тошнотворного запаха сломанной кости и порванных связок. До сих пор иногда напоминающее о себе мелкими судорогами, но теперь вполне здоровое и способное держать тело в вертикальном положении. Сайно прикрывает веки и целует каждый его сантиметр, стараясь затмить этими прикосновениями все воспоминания о былой боли. И если бы он мог, исцелил бы ценой жизни даже этот извилистый шрам. Война та ещё собственница – всегда клеймит тех, кто пытается от неё убежать. Устремив взгляд в потолок, Тигнари считает секунды, чтобы взять себя в руки и сделать хоть что-нибудь. В таком положении до Сайно тяжело дотянуться, и, чувствуя безобразное расстояние между ними, парень резко ловит генерала за плечо и тянет наверх, вжимает в себя настолько сильно, будто хотел поглотить целиком. Сам снимает с него одежду, и хоть та едва ли могла похвастаться своим изобилием, возится с ней всё равно очень долго. Трогает Сайно везде, куда может дотянуться, обнимает, прижимает ближе, неистово целуется, словно отсчет идёт на секунды, и он боится что-нибудь не успеть. Генерал его даже остановить не пытается. Пусть так. Ведь совсем скоро лучник поймёт, что времени у них осталось как минимум до завтрашнего утра, а как максимум – вся жизнь, не омраченная больше беспокойством о том, что следующий день может наступить без них. Страсть, любовь, возбуждение и тягучее вожделение смешиваются в одну приятную истому, сладкой дымкой расползающуюся по всей комнате маленького съёмного домика на окраине восточного города. Распалённые, уставшие, взмокшие, они всё ещё не могут оторваться друг от друга, перестать целовать, обнимать и, наконец, перевести насмерть сбитое дыхание, напоминающее о себе звездами перед глазами и потерянным равновесием. Оголённые и телом, и душой. Тигнари медленно смаргивает накатывающую дрёму, ведёт ладонью по чужой щеке, нежно целует уголок губ и улыбается, не чувствуя больше дрожи в руках. — Тебе ведь больше никуда не нужно уходить? Он и не надеется, что такому занятому и высокопоставленному человеку, как Сайно, дозволено оставаться где-то за пределами пустыни дольше, чем хотя бы на три дня, но чужой ответ заставляет удивлённо поднять уши, вновь звякнув золотой серьгой на одном из них. — Нет. Совсем никуда. Сайно касается губами маленького украшения, зарывается носом в тёмные волосы и вдыхает травянистый запах, отдалённо напоминающий те отвары, которыми когда-то Тигнари лечил их под землёй в пустыне. — Я живу в Гандхарве, — улыбчиво мурлычет парень, прижимаясь лбом к горячему плечу, — там холодно и часто идут дожди. Сайно роняет мягкий смешок, тревожа тёплым выдохом чувствительное ухо. — Если ты готов согревать меня по ночам, я отправлюсь туда вместе с тобой.***
Громкий фейерверк разноцветными искрами взрывается на ночном небе, красуясь своими рисунками перед завистливыми звёздами. Разгар праздника уже подходит к концу, и многие из гуляющих зевак суетливо начинают расходиться по домам – всё же время позднее, и пора укладывать непослушных детей спать, а самим хорошенько отдохнуть перед новым рабочим днём. На улицу игриво ложится прохлада, заставляя ёжиться слишком легко одетых прохожих или уроженцев долины песков и палящего солнца. Кандакия накидывает на себя изящный шёлковый плащ, когда Дэхья возвращается к ним за столик с небольшим стаканом чего-то сладко пахнущего и наверняка алкогольного. — Хоть я и сказала, что Сайно не любитель праздников, — начинает Пламенная Грива, закидывая ногу на ногу, — но что-то меня тревожит. Думала, он захочет нас навестить. Нилу убежала на свои выступления, ты со мной пить отказалась… хотя бы с ним бокальчик другой пропустить бы. Девушка расстроенно смотрит на своё отражение в стакане, пока рука Кандакии не забирает его, задумчиво покрутив в воздухе, и не отпивает содержимое, чуть сморщившись от крепкости напитка. Она снисходительно вздыхает, чувствуя, что вкус вполне себе неплохой, а затем улыбается своей подруге, давая понять, что отдавать обратно не собирается. — Он теперь свободен от войны и армии. Думаю, стоит дать ему заслуженный отдых, подальше от песка и солдат. Мы ещё успеем с ним встретиться. Дэхья разом приободряется, машет Ламбаду с просьбой принести ещё вина, и смеётся, когда заказ приносят быстрее, чем Кандакия успевает допить свой. — Наверное, ты права, — весело замечает она, звонко чокаясь с подругой стаканом и почти залпом осушая его до дна, — в конце концов, не зря же он подал в отставку.