***
Холодно. Всё тело крупно дрожит, изнутри выворачиваясь от желания согреть хотя бы иссохшие от песочного воздуха руки. Леденящий озноб не даёт сомкнуть веки, заставляя оставаться наедине со своим отчаянием. Тесно. В темноте кажется, что стен вокруг и вовсе не существует, но почему-то давят они со всех сторон так сильно, словно хотят раздробить обмёрзлые кости в такой же мелкий песок, как тот, что лежит под ногами. Больно. Хочется выть и кричать, потому что раны на теле огнём обжигает, несмотря на холодные ночи в пустыне. Единственное успокоение Тигнари находит только в собственных воспоминаниях, когда он только свалился в подземный коридор и истекал кровью в одиночестве два дня до прихода Сайно. Если он выжил тогда, выживет и сейчас. В конце концов, он же не одомашненная зверушка, которая в дикой природе без человеческой руки загнётся в беспомощности. Вот только отчего-то страх скользкой тенью нависает над головой, заставляя ёжиться в приступах паники. Нет никаких гарантий, что за ним вернутся. Нет никаких гарантий, что Сайно поверят. Нет никаких гарантий, что Тигнари не сгинет здесь в темноте, согнувшись от боли на холодном полу, занесённом песком и прахом стареющих статуй в таком же безбожно стареющем храме. Прошло уже два дня с тех пор, как он остался один. Запасы бинтов и лекарств иссякли, а запасы еды и воды с того времени даже не пополнялись. Наверное, пора начинать привыкать к мысли, что место это станет его по истине роскошной гробницей, вот только Аль-Ахмар едва ли захочет делиться с ним местом. Тигнари роняет смешок. Странно, но, в отличие от Алого Короля, у него совсем мало шансов на выживание, несмотря на то что смертельно отравлен был вовсе не он. Интересно, сможет ли пустынное божество исцелиться? Сможет ли Сумеру вновь познать мир? Сможет ли лесной народ вновь увидеть свою богиню? Что будет дальше? Свидетелем чего Тигнари больше никогда не сумеет стать? От мыслей о приближающейся кончине голова начинает кружиться. Умирать в беспроглядной тьме совсем не хотелось. Парень возится на своём месте, переползает из тени каменной статуи на её светлую сторону и глубоко выдыхает, откидывая голову назад. Что-то щемит в груди от вида сожжённых веток, сложенных в шалаше на том месте, где Сайно готовил им ужин. Вон там они ели, вон там они спали, там же говорили друг с другом и, кажется, даже влюблялись. — Как глупо, — улыбается Тигнари, прикрывая веки. Во всём храме стоит невыносимая тишина. Собственный голос тихим эхом отбился от стен и растворился где-то в пустых коридорах. Парень хочет поговорить с собой ещё немного, но вдруг резко приподнимается на месте и навостряет длинные уши. Кажется, он что-то слышал, но не может понять взаправду ли. Минута, вторая, третья. Ничего. Он расслабляется, но стоит вновь прикрыть глаза, как уже намного ближе отчетливо раздаётся незнакомый женский голос. — Чёрт, ну и разруха. Тигнари напрягается. Он смотрит в тень коридора, откуда когда-то пришёл сам, и всё нутро сворачивается от волнения. Кто-то спрыгивает сюда вниз, осторожно шагает, шёпотом проклиная все неровные поверхности на полу, а затем входит в зал со статуями и бегло осматривается. — Вроде здесь, — говорит девушка, собираясь пройти дальше, но замирает по чужому приказу. — Ни шагу больше! — грозит Тигнари, нацеливаясь в неё из лука. Дурные привычки самозащиты до сих пор заставляют держать чужую жизнь на прицеле. Незнакомка вздрагивает от неожиданности, поднимает руки в сдающемся жесте и щурится, пытаясь разглядеть того, кто ей угрожает. — Воу, воу! — нервно усмехается она, — легче! Да, Сайно предупреждал, что ты бойкий, ха-ха. — Сайно? — Тигнари опускает лук, позволяя девушке облегчённо выдохнуть и шире улыбнуться. — Тот, кто послал меня сюда за тобой. Сам он сейчас занимается военным переворотом в лагере пустынников, так что удостоить нас своей скромной персоной не сможет, — она подходит ближе и кидает лучнику сложенный листок бумаги, — вот его письмо, если не веришь. Парень ловит его, но открывать не решается. То ли думает, что оскорбит неверием свою спасительницу, то ли боится, что не сдержит слёз, увидев слова Сайно на пергаменте. Он убирает его в свою походную сумку и обессиленно улыбается девушке в ответ, когда та подходит совсем близко и наклоняется, чтобы получше рассмотреть его. — Вот же! А я всё гадала, что за симпатяжка смог вскружить голову нашему генералу! — она громко смеётся, рассыпая свой звенящий голос по всему залу, и протягивает руку вперёд, — меня зовут Дэхья. Лучник жмёт её тёплую ладонь и едва сдерживает хриплость в голосе, когда отвечает: — Я Тигнари. Да, мир и правда меняется. Ведь никогда прежде душа так не ликовала, когда вражеский воин поднимал его худощавое тельце себе на спину. Такого, конечно, прежде и не происходило, но разве не в этом ли весь смысл перемен? Дэхья сильная, добрая, от неё словно свет солнца исходит, а ещё кажется, что в её сердце больше места, чем у всех мудрецов в лесной зоне вместе взятых. Лучник даже думать не хочет, сколько раз поблагодарит её за всю дорогу, и не важно, куда именно она его принесёт. В леса или прямиком в пустынную армию к Сайно, ему теперь действительно всё равно. Ведь та граница, что отделяла их миры друг от друга уже давно была стёрта. — Ну что ж, Тигнари. Пора отвести тебя домой.***
Путь был действительно длинным. И речь идёт вовсе не про долгую дорогу от пустынного храма Царя Дешрета до лесной зоны Сумеру. Расстояние это едва ли можно измерять километрами, перенести на карту или посчитать в уме масштаб, но, как ни странно, почему-то умещается оно в нескольких таких же неизмеримых шагах. Первый из них был сделан в главном штабе разведывательного отряда лесной зоны, когда ценой собственной жизни Тигнари защищал от своих же товарищей Дэхью. И пока аль-Хайтам, направляя свой меч ему в сердце, отсчитывал вслух секунды до десяти, чтобы парень успел одуматься и позволить казнить пустынного воина, в мыслях проносились обрывки песчаных воспоминаний. — Я вот что сказать хотела, — начинает вдруг серьёзно Дэхья, чуть подкидывая на своей спине Тигнари, чтобы тот не свалился, — нам с тобой дорога до самого центра лесов. Вряд ли, завидев меня, ваши солдаты захотят крепко обняться. Тяжело представить, но люди всё ещё не знают то, что знаем мы. Парень кусает губу, чувствуя болезненный укол где-то под рёбрами. Он как-то совсем позабыл о том, что мир всё ещё трещит по швам, не подозревая о своём безумии. Окрашивается багровым день изо дня, тонет в собственной беспомощности, губит родных детей и зарывает себя под толщей кровавого грунта. Девушка молчит ещё пару секунд, а затем продолжает: — Знаешь, доверие – та ещё паскуда. Иногда об стенку разбиваешься, горы сворачиваешь, а добиться его всё равно не получается, — она смеётся, чуть задирая голову. Рыхлый песок под ногами любовно проминается для её обуви, отпечатывая в тысячелетней памяти пустыни их путь до зоны лесов. Безликая тропа, что исчезнет вновь, стоит ветру подуть чуть сильнее или вовсе обиженно зачать бурю. Мысли у Дэхьи, должно быть, такие же. Несвоевременные, не подходящие столь приятной погоде. Грохочут как гром среди ясного неба, того и гляди, оглохнешь. Тигнари опускает уши. — В твоём доме мне будут не рады. И если ваша армия не кучка безмозглых придурков, то в наши сказки о желании мира точно никто не поверит, — она делает глубокий вдох, прикрывая уставшие веки, — поэтому моя жизнь послужит прямым доказательством. — О чём ты? — парень хмурится, нервно дёргая хвостом за спиной. — Моя задача – донести до ваших солдат, что пустынная армия под руководством Сайно готова к миру. Не исключено, что меня захотят убить, не дослушав. И начни я сопротивляться – всё станет бессмысленно. Поэтому если моей жизни будут угрожать, пусть так. Её улыбка режет что-то внутри в том месте, где у людей по обыкновению своему располагается сердце. Настолько глубоко и неаккуратно, что боль эту не иначе как мучительной не обозвать. Так улыбаются матери своим детям, когда те удивляются желтеющим листьям по осени: очень тепло, бескрайне ласково, словно горячим чаем с мёдом исцеляют простуженное горло. Тигнари не нашёлся, что ей сказать, но на просьбу поклясться не вмешиваться, если её будут убивать, ответил вполне уверенным кивком, в искренность которого почти поверил и сам. Ровно до того момента, пока меч их командира не оказался в опасной близости от её груди. Дэхья истинно бравый воин – даже бровью не дёрнула в миг перед нещадно наступающей на ноги гибелью. Вот только самообладание это бессовестно треснуло, стоило хрупкому юноше со сломанной ногой встать перед ней и раскинуть руки в защищающем жесте. — Три… — хмурый взгляд бирюзовых глаз не терпит сопротивления. В нём нет ни сожаления, ни сомнений, ничего, что могло бы дать шанс пошатнуть волю хозяина. — Аль-Хайтам, перестань! — Два… — Да послушай же! — Один. Тигнари жмурится, слыша в темноте противный лязг и удары металла о металл. Тишина без боли, страх без причины, а затем время снова остановило свой ход. Открыв глаза, парень видит своё отражение в тёмном лезвии большого клеймора. Дэхья держит его двумя руками и беззлобно усмехается, переводя дыхание. — Если хочешь устраивать здесь побоище, то даже не надейся на моё участие, — хрипит она, опуская свой меч и упирая его острие в пол. — Ты принесла с собой оружие, — констатирует аль-Хайтам, разминая руку после тяжелого столкновения с чужим клеймором. Его меч был откинут куда-то в сторону, и хотелось бы верить, что никого не задел по пути. — Не знаю как у вас, но в моих краях оружие дороже родной матери, — она смотрит на свой двурук, широко улыбается, а затем кидает его к ногам аль-Хайтама, — забирай, если оно тебе так не нравится. Но окажи услугу, больше не обижай этого парня. Я ведь полтора дня его на своей спине по пустыне несла, будет очень обидно, если всё окажется зря, — девушка хлопает Тигнари по плечу, заставляя того неловко прокашляться. Глава разведывательного штаба устало трёт переносицу. Он вовсе и не собирался никого здесь убивать, тем более на глазах у своих подчинённых, которых уже четвертый год готовил к сотрудничеству с пустыней. Не говоря уже о том, что едва ли в схватке с Дэхьёй у него было много шансов. Слава о Пламенной Гриве расползалась быстро, и уж кому как не командиру разведки было достоверно известно, насколько она сильна. Кто бы мог подумать, что, готовясь умереть во имя призрачного мира, она обнажит свой меч, защищая лесного воина. — Прости нам наше скудное гостеприимство, — шелестит из толпы хрустальный голос Кавеха, что подходит ближе и поднимает с пола чужой клеймор, — мы благодарны тебе, что ты вернула нашего товарища. Очень благодарны. Он поджимает губы, не давая распознать, насколько счастлив видеть своего друга живым. Искалеченным, худощавым, грязным и вымотанным, но дышащим, таким же разговорчивым и упрямым, как в тот день, когда покидал штаб. Кавех достаёт свой собственный меч, по размерам не уступающий оружию Дэхьи, и протягивает его ей. — Аль-Хайтам никогда не делал замечания по поводу моего меча. Может, он ему нравится больше, чем твой. Так что возьми. А я оставлю этот себе. Дэхья берёт рукоять и кивает ему. Снова звонко смеётся, вселяя в сердце Тигнари надежду. В их народе обмен оружием означает безмолвную клятву больше никогда не скрещивать его на поле боя, и, судя по тому, как незаметно приподнимаются уголки губ аль-Хайтама, девушке в их штабе больше ничего не угрожает. Вздох облегчения тонет в болезненном стоне, когда страх уступает место памяти о собственных травмах, и, оседая на пол, Тигнари успевает пожалеть о том, что так резво поскакал на сломанной ноге защищать Дэхью. Подбежавшие товарищи подхватили его под руки и понесли в лазарет, а парень впервые за все эти дни смог ясно осознать – он всё ещё жив. Второй шаг был сделан весной, когда пребыванию Дэхьи в разведывательном штабе исполнялось ровно полгода. Тигнари вовсе не удивлён, что девушка смогла так легко прижиться в их отряде: некоторые солдаты, те, что помоложе, стали звать её сестрицей, а те, что постарше, даже пытались звать замуж. На всё это она искренне улыбалась, дружески хлопала по плечу и предлагала пропустить по стаканчику крепкого вина, к своему сожалению, получая соглашение только от Кавеха в те нередкие моменты, когда они с аль-Хайтамом снова о чём-то повздорили. В один из таких дней в штаб прилетел чёрный ястреб – любимец Дэхьи, который смог бы найти её, даже лишившись крыльев – с привязанным к когтистой лапе письмом. В нём красивым ровным почерком, соблюдая все правила правописания и пунктуации, были написаны слова, от которых на прекрасные, подкрашенные роскошной чёрной тушью глаза девушки навернулись слезы, скрытые от всех густыми волосами. Верно говорят, «Пламенная Грива», прозвище подходит ей, как никому другому. Сайно смог. У Сайно получилось. Песчаная армия под его руководством свергла власть разбойников, и теперь пустыня временно находится под главенством генерала. Дэхья сдерживает влагу на ресницах очень долго, но сдаётся, когда читает строки: «Надеюсь, что ты и Тигнари живы. Иначе, боюсь, мне не хватит силы предложить лесу мир». — Мы живы, Сайно, — шепчет девушка, вытирая слезу со щеки, — мы оба живы. Первым, кому она показала это письмо, был Тигнари. И его едва заживающее колено с глухим стуком ударилось о пол, стоило парню прочитать то, что в нём написано. Дэхья оставляет его наедине с собой какое-то время, а затем приходит помочь встать и присесть хотя бы на стул, чтобы не тревожить старые раны. Она не рискнет утверждать наверняка, но почти физически чувствовала, как целая погибшая жизнь в нём трепетала. Тигнари в тот вечер совсем ничего не сказал, но вот аль-Хайтам предложил, что настала пора прощаться. Дэхье нужно возвращаться в пустыню, передать всё, что здесь произошло, рассказать об их планах и о том, как действовать дальше. Пришла очередь лесам тоже готовиться к миру, и едва ли чужая помощь им помешает. В отличие от армии Сайно, в разведывательном отряде совсем немного людей, кто знает, сколько сил потребуется, чтобы свергнуть мудрецов и поменять привычный устрой целого региона. Провожая девушку до границы двух зон, многие солдаты из штаба не сдерживали слёз. Тигнари складывал руки на груди, цокал языком и просил перестать их позориться, но когда Дэхья, рассмеявшись, крепко обняла его, сам отчего-то замолк и спрятал глаза в чужом плече. — Мы будем ждать хороших вестей, — кивает аль-Хайтам, когда девушка тянет ему руку. Он жмёт её искренне и крепко, как если бы жал ладонь своему товарищу. — Надеюсь, что в следующий раз ты встретишь меня более любезно, — улыбается она и заправляет выбившуюся прядку из своих волос за ухо. — Ничего не могу обещать. Кавех всё ещё ноет, что твой меч ему не подходит. Если так продолжится и дальше, мне придётся силой забирать у тебя его клеймор. — Ха-ха! Пожалуй, я сдамся без боя. Смотря в спину уходящей Дэхье, Тигнари снова чувствовал себя одиноким. Рядом с ней ощущалось тепло, защищённость и надежда, что скоро всё обязательно изменится. Возможно, это в крови у всех пустынных воинов, потому что рядом с Сайно, тогда под землёй, эти чувства приумножались троекратно, но что-то внутри подсказывало, что ему просто повезло. Повезло встретить генерала вражеской армии, влюбиться в него и жить дальше, помогая строить запнувшийся об собственную глупость мир заново. Ведь кому как не Тигнари прекрасно известно, что подниматься с колен всегда тяжело, особенно когда одно из них сломано. Третий шаг был самым долгим и тяжёлым для всех. Миссия по освобождению Властительницы Кусанали из царства снов забрала у маленького отряда мятежников полтора года, но время – последнее, что они хотели оплакивать. Каждая потерянная жизнь на пути к переменам отпечатывалась на мраморном монументе красивой каллиграфией, беспрерывно выводя которую Кавех стёр себе в кровь все пальцы. В день, когда они публично объявили о своём предательстве – так величали их миссию мудрецы – помощь пришла с самой неожиданной стороны – с запада. Оттуда, где надрывно воют песчаные бури и чудятся сладострастные миражи, когда обезвоженное сознание замертво падает от солнечного удара. Сайно не смог сопроводить свою армию, но каждый пустынный солдат поклялся своей честью, что готов отдать жизнь за вызволение лесной богини, если это принесёт мир в Сумеру. И, несомненно, их имена тоже теперь покоятся на мраморном камне, а память о них – в ежедневной хрустальной молитве. Страшен был тот миг, когда последний мудрец склонил голову в сдающемся жесте. И за целую секунду до вызволения Властительницы Кусанали каждый воин затаил дыхание, молясь, чтобы их великая покровительница была жива. Они действительно потеряли очень много. Братьев и сестёр, родителей и детей, друзей и врагов, ставших возлюбленными. Если бы это всё оказалось напрасно, едва ли впредь кто-либо станет продолжать бороться за мир. Но когда лесное божество вышло на свет, люди снова поверили в старые сказки и легенды о полях с падисарами. Властительница Кусанали оказалась ещё более милосердной, чем о ней писали в старых запретных преданиях. Мудрецы казнили каждого, кто не подчинялся их воле, но когда очередь дошла до их собственных голов, на помощь им пришла только та самая богиня, которую они мучили кошмарами целую тысячу лет. Изгнание, вот какой участью их благословили. И едва ли хоть один человек в Сумеру был согласен с этим вердиктом. Четвёртый шаг отпечатался Тигнари глубоким шрамом прямо на сердце. Ведь то был день, когда Сайно пришёл к лесному народу с предложением мира. Он совсем не изменился, разве что ран на теле стало немного больше, а янтарные кошачьи глаза перестали гореть воинственным пламенем, перекрывающим кислород, стоит подойти непозволительно близко. Склонив голову перед Властительницей Кусанали и положив руку на сердце, он от имени всего пустынного населения просит закончить войну и перестать проливать кровь их людей на границе двух зон, где воздух уже насквозь пропитан вонью бессмысленной ненависти. Милосердная богиня невысокого роста. Стоять перед ней на коленях всё равно что быть равным, но великодушие её было настолько большим, что едва ли сами небеса смогли бы дотянуться до его вершины. Она улыбается ласково, почти как Дэхья – с материнской любовью и нежностью, а затем так же бережно берёт лицо Сайно в свои ладони и оставляет на его горячем лбу лёгкий, словно лепестки водных лотосов, поцелуй. Благословение – истинно верный и единственный ответ на его скромную просьбу оставить жизни людей в покое. — Разве я могу тебе отказать? — щебечет её тихий голос, и вся площадь после этих слов оглушается счастливыми возгласами солдат, сбросивших ржавое бремя беспощадной войны. Да, Сайно исполнил своё обещание: Тигнари видит этот миг собственными глазами. Пятый шаг стал завершающим этот бесконечный тернистый путь, пройти который довелось не всем. Склонившись над почти переставшим дышать телом Аль-Ахмара, лесная богиня провела в его покоях двенадцать недель, беспрерывно уничтожая яд, успевший пустить свои скверные корни глубоко внутрь сотворённого из песка и сожалений сердца. — Давай же, старый друг, — хрипло шептала она, тратя последние силы на исцеление, — нас ждёт ещё много дел. Без твоей помощи мне не справиться. Пустынный народ уже давно перестал таить надежду, что однажды вновь увидит своё божество, но когда Алый Король, опираясь на потрескавшийся адхигамовый костыль, вышел из своей палаты в сопровождении Властительницы Кусанали, едва стоящей от бессилия на ногах, но держащей на лице всю ту же ласковую улыбку, мир вокруг наконец-то стал тем миром, о котором люди так долго мечтали. Всё ещё хрупким, непостоянным, таящим в себе множество тупиков и недосказанностей, но теперь таким единым, болезненно ярким, собирающимся по кусочкам былых развалин, настолько красочным, что голова начинала кружиться. Сайно запинается об собственную мысль, вспоминая, что где-то уже однажды видел подобное. Да, что-то такое знакомое, отзывающееся глубоко в смиренно бьющемся сердце, не скрытым более за толстой бронёй, выстроенной во время войны. Единым и красочным, верно. Словно глаза Тигнари.