***
Ее скорее ранит то, что он действительно красив, чем радует. Если бы он был слащав, как Рейн, пригож, как Куай, или хотя бы просто приятен, как Бог Огня, Китана бы просто облегченно приняла это, как должное. Все же легче, когда рядом с тобой кто-то, от чьего вида не выворачивает наизнанку. Но, отчего же внутри все распознает беду сразу же, как только Би-Хан снимает свою полумаску? Тонкий нос, узкие губы, чуть впалые щеки, острые скулы, все в нем будто специально создано для того, чтобы ранить, он весь словно ледяное лезвие, отточенное до остроты бумаги. Маска ему и не нужна вовсе, все его лицо и есть маска, застывшая в неподвижности, идеально граненная, а на длинных черных пушистых ресницах — она-то думала, что ей привиделось — и правда иней. Ее пугает его лицо, слишком идеальное в своей замкнутой практически неживой вечной мерзлоте. Ей интересно, тем самым отчаянным любопытством приговоренного к смерти висельника, гадающем о загробной жизни, что же смогло бы заставить эту красивую маску дать трещину. — Не смей ко мне приближаться, — но он все же приближается. Китана говорит и голос дрожит, а сложенный веер лезвиями упирается чуть выше запахнутого высокого ворота, туда, где виден бледный участок оголенного горла Би-Хана. — Я тебя не знаю. Ты ко мне не прикоснешься. В покоях, куда ее привели, горит очаг и чадят факелы на стенах. Тут теплее, чем в остальных комнатах храма Лин Куэй, но ее все равно трясёт, словно в лихорадке. От ее слов на его лице ничего не меняется, только едва заметно приподнимается бровь, но она уже не совсем себе доверяет. Возможно, глаза подводят ее, возможно, она напугана настолько, что вот-вот перережет горло тому, кого назвали ее мужем. Он медленно поднимает руку и осторожно, будто пробуя, тыльной стороной бледного запястья отводит веер от своей шеи, все так же не спеша забирает его из ее пальцев, кладет куда-то себе за спину, размеренно и выверено, будто перед ним опасный дикий зверь, с которым он знает, о, да, знает, как управиться. Китана наблюдает за всем этим, будто со стороны, не понимая, как так получается. Как получается так… гипнотически? Из стянутых на затылке волос выбилась темная прядь, и пальцы горят от необъяснимой нужды заправить ее обратно ему за ухо, чтобы нарушенная хрустально-хрупкая гармония вновь стала цельной. Чертова магия, думает она, и делает это, не понимая, откуда только взялась смелость, а на его длинных ресницах тает изморозь, каплями падает на впалые щеки, на капризно очерченные бледные губы, проклятая магия. Скажи же хоть что-нибудь, думает она, но вслух не просит. Все это колдовство, думает она, и во внезапной слабости своей запрокидывает голову, когда холодные пальцы вплетаются в ее волосы, а к шее приникают прохладные требовательные губы, все это какое-то колдовство. Дьявольские чары, не иначе, заставляют Китану отступать под его натиском к огромной кровати. Лежать там среди мягких мехов и тяжело дышать, смотря на то, как распахивается ворот его синей хаори, следом за ней — нижней черной косодэ. Чертовы чары держат ее неподвижной и настороженной, натянутой до звона в ушах, как тетива лука, и в свете факелов каждый боевой шрам на широкой груди и сильных руках кажется ей грешной, непростительной ошибкой, жестокой варварской насечкой на чем-то необратимо, невероятно, противоестественно идеальном. Все это магия, твердит она себе, потому что если нет — то почему? Почему…***
Сто семьдесят четыре дня. Ровно столько длится арктическая ночь, расплескавшая по небу все самые темные оттенки синего. Лазурно-синего, как ее платье, ультрамаринового, как цвета на ее гербе, королевского синего, преобладающего в одеждах воинов вокруг, сапфирового, как его хакама, стального синего, как лезвия ее вееров и окантовка мерзнущих губ, до черноты синего, как его глаза, как его душа. И по всей этой переливающейся темной палитре кудрявой волной потусторонний стелится свет, электрически-голубой, как его проклятая магия, бирюзовый, словно вода во льдах замерзшего океана, а тусклый матовый диск белого солнца, окруженный темным мутным ореолом — не к добру все это, к беде — теряется среди никогда не исчезающих ярких звезд. В этой части света все звезды — полярные, они теряют свои настоящие имена, вот и Китана тоже теряет свое, хриплым шепотом срывающееся с губ облаком морозного пара, стелющегося по ее шее, словно невесомая вуаль, оседающая на коже кристалликами бриллиантовой льдистой крошки. Она уже и не она вовсе, лишь эхо серебряных северных ветров в обледенелых глубоких горных ущельях, шепот холода в мертвых голых ветвях вечно спящих деревьев, просто призрак себя прошлой в его холодных, неторопливых, сильных руках. — Я хочу домой, — на вдохе говорит она и ей жарко, и ей холодно, невыносимо, и за окном метет снег, закрывая собой весь остальной мир, потерянный мир. На выдохе почти умоляет: — Я хочу… Его голос хриплый и простуженный, словно горло покрыто слоем трескающегося льда, резонирует в костях, обмораживает неугомонное сердце, что толчками гонит холодеющую кровь дальше по замерзающим кровотокам. — Я — твой дом.***
Одиночество заставляет ее говорить с пустотой. А после и вовсе молчать, все свои слова обращая внутрь себя, все вопросы оставляя открытыми. Когда вопросов не остается вовсе, только бесконечная череда «почему?», Китана пытается изменить хоть что-то. Но. Женщинам не положено находиться на территории клана, не положено тренироваться с остальными бойцами, не положено заговаривать с кем бы то ни было. Даже Би-Хан с ней почти не говорит. Она видит его только тогда, когда он позволяет, и это медленно запускает в ее душе ту опасную цепочку из нарастающего гнева, который необратимо ведет к беде. И когда из окна галереи она видит идущую в тренировочное зданию девушку в форме клана, она не медлит — даже не переодевается из своих неудобных одежд, просто бежит следом, надеясь, что девушка была не обманом зрения, воспаленного воображения, плодом ее почти что исчезнувших надежд. Она застает незнакомку одну в холодном зале, где та до крови на сбитых кулаках раз за разом отрабатывает удары на деревянном столбе. Короткие волосы, лицо скрытое полумаской, молодая и тонкая, ловкая, она смотрит на раскрасневшуюся Китану бледно-голубыми глазами, в которых удивление медленно перерастает в нечто иное, пока что нераспознаваемое, потаенное. Принцесса улыбается и, распахнув веера, ведет ими в сторону татами, приглашая. Кажется, что впервые с того момента, как она сюда попала, ей сравнительно тепло, и предвкушение тренировочного боя гонит искры вниз по рукам, от локтей до кончиков пальцев. Она живая. Спустя три минуты она внезапно осознает, что ее пытаются убить, и эта мысль ударяет ее по лицу похлеще любой размашистой оплеухи. У ее противницы столько ненависти в глазах, что хватило бы на всю подконтрольную ранее генералу Шао армию Внешнего Мира. Лёд хлещет в нее острыми пиками, пытаясь проткнуть плоть, достать до вен и вспороть, она владеет проклятой криомантией, что шокирует Китану не меньше, чем неоправданная озлобленность. — Что здесь происходит? Все заканчивается ровно в тот момент, когда в зал заходит Би-Хан в сопровождении своих воинов. Она тяжело дышит и оставляет веера открытыми на тот случай, если ее соперница продолжит бой. Но та сразу же падает ниц на пол и, проползши на коленях до самых его ног, склоняет голову еще ниже, в каком-то абсолютно ненормальном исступлении целуя краешек подола его хакама. Китана невольно вздрагивает, когда Грандмастер поднимает ногу и отталкивает криомантшу от себя с такой силой, что та катится по полу до самой стены, врезаясь в нее затылком и затихая. Она даже не успевает ничего объяснить, когда он выходит обратно в метель с выражением разочарования в до черноты бездонных глазах, скованных инеем.***
Она танцует, веера вспарывают воздух со свистом, перекрывая тихие трели гучжэна. Зло, не попадая в ритм и такт, она движется так, как диктует ей собственное бешенство. Она не видит его так долго, что начинает забывать, почему вообще оказалась в этой ледяной могиле и ей уже кажется, что замужем она за мертвецом, который давно почил и стал лишь отголоском прошлого, эхом тихого стона сквозь стиснутые зубы в тишине арктической ночи. Взмах веера, блеск лезвий — зачем она вообще ему нужна? Взмах, дуновение холодного сквозняка по щиколоткам — сколько времени прошло, она не знает о нем ничего, кроме каждого шрама на бледной солоноватой коже. Взмах, отсветы синего на ткани, чуть громче звучит гучжэн — из всех живущих ей достался тот, кто меньше всех выглядит живым, когда сидит во главе стола и даже не смотрит на нее, обсуждая что-то со своими командирами. Жив ли он? Течет ли в его венах кровь, красная и горячая, или же он — демон, вылепленный изо льда, или что там еще у него под кожей? Взмах и свист, и веер застывает в его пальцах, поймавших сверкающие в пламени факелов острые лезвия в нескольких сантиметрах от его скрытого полумаской лица. По бледному запястью течет, исчезая в рукаве, струйка крови, источающая пар в холодном воздухе. Вскакивают со своих мест воины, выхватывая мечи и готовясь кинуться на нее, изрубить на куски, но Би-Хан кладет ее веер на стол: — Оставьте нас. Китана дышит тяжело, с торжеством отмечая, что он все же кровоточит, что он сделан из того же, что и она, а это значит, что в следующий раз она может действовать вывереннее, точнее, бить так, чтобы наверняка. Мертвец должен быть мертвецом, а не ходить среди живых в своих тяжелых одеждах, отдавая приказы и управлять целым миром. — Хочешь убить меня? — холодные пальцы сжимают подбородок, заставляя ее поднять голову и смотреть в ту тьму, что клубится в острых зрачках. — Да, — честно отвечает она. — Хочу. И тонет, задыхаясь, идет ко дну вместе с этим словом, обняв его и прижав к груди. Холод расползается от кончиков пальцев по ладоням, лижет запястья и вверх до локтей под широкими рукавами, касается плеч. Холод растекается по ключицам, покрывает грудь колющими поцелуями, и сворачивается тугим морозным вихрем в животе. Она тонет в этих глубоких водах, темных, ледяных, больше не чувствуя ничего, кроме тишины и пустоты, даже собственного сердца больше не слышит, а вокруг лишь агония вечной зимы, бесконечной, звездной, мертвой. Колдовство. Перед смертью гордость уже не важна, поэтому Китана говорит с горечью, захлебываясь холодным воздухом на рваном вдохе: — Я могла бы любить тебя, если… А дальше уже не может, не получается, и бледное солнце, больше похожее на луну, заглядывает в высокие окна, все такое же немощное, закованное в клетку темного ореола бесконечной полуночи. Сто семьдесят четыре дня арктической ночи треплют край северного сияния по кромке темного неба, пуская его волной, и звезды горят инфернальным огнём Преисподней над мрачными стальными горами с острыми, словно зубья тюремной решетки, пиками. Ее лопатки упираются в холодный промерзший камень пола, ей хочется убить себя, чтобы только перестать издавать какие-либо звуки. Жалкие, протестующие, просящие, любые. Почему он не жесток с ней полностью, почему только наполовину? Почему убивает ее более изощренным способом ровно в тот момент, когда она уже готова кричать от постыдного, от вырванного из нее против воли, хрипло прошептав в самое едва распознающее какие-либо звуки ухо: — Это было бы лишним.***
Ее догоняют, когда она начинает увязать в снегах почти по пояс. Метель треплет волосы, а ноги перестают ощущать что-либо вообще. Куда она шла? Зачем? Ее тащат обратно, передавая из рук в руки, словно потерянного щенка, который внезапно нашелся на опасной территории. Но слепящая белизна манила ее все сильнее с того момента, как начался затяжной снегопад. До конца ночи оставалось чуть меньше двух недель, но Китана больше не может без солнца, настоящего солнца, без его тепла она промерзла насквозь и сама будто медленно становилась камнем, просто еще одной вытесанной изо льда статуей, неживой, бесчувственной. Не волнуют больше ни обрывки разговоров про бесчисленные убийства во благо клану, ни жестокие распоряжения воинам, отдающиеся низким хриплым голосом, и ранее приводившие ее в ужас и шок. Все во славу клана, что угодно для достижения величия. Ее отдали замуж за человека без сердца, вот в чем все было дело. — Глупая девчонка, — этот старик, склонившийся над ее постелью и заставивший пить какой-то горячий отвар, пока она горит в лихорадке, все никак не может заткнуться, бесконечно причитая. — Так опасно идти в метель. Что, если ты уже понесла? Ей хочется зло смеяться. Во льду не прорастает ничего живого, ее утроба выстыла в этой бесконечной зиме настолько, что кровила даже чаще, чем должна была. И за это Китана благодарит всех богов, от младших до самых Старших. — Куда ты шла? Би-Хан садится на край постели и кладет прохладную руку на ее пылающий лоб. В его глазах привычная пустота, но на дне этой бездонной колючей пропасти ей мерещится что-то… живое. Возможно, ей шепчет бред и она обозналась. — Куда угодно, — шепчет она в ответ, — подальше отсюда. От тебя. Китана больше так не может. Дни — которые и не дни вовсе, темные, стылые — полны тишины и безразличия, которые ранят, ночи же вытаскивают из нее наружу все то, что она не хотела о себе знать. Узы плоти сильны, но не настолько, чтобы их невозможно было разбить, словно лёд, потому что их всегда будет мало для того, чтобы впустить кого-то в свою душу. Так случилось, что маска не даст трещину, что бы она ни делала, как бы не пыталась. Выстывшее, проклятое криомантией сердце не потеплеет, сколько бы она не прижимала ладонь к прохладной коже там, где оно бьется. Теперь она это понимает. — Отпусти меня, — она кладет пальцы ему на впалую щеку, просит почти униженно, — я хочу домой. Я больше не могу здесь… Он задумчиво смотрит в окно на метель. Туда, где она должна была исчезнуть навсегда, если бы задуманное получилось исполнить.***
Буря успокаивается на пятый день, как только на горизонте взрезает тяжелые свинцовые тучи странная полоска света. Она разрастается с каждой минутой все больше, слепит, и Китана прикрывает глаза рукой, не веря тому, что видит. Это солнце, настоящее, оно бьет ей в глаза до боли ярко, отражается от снега вспышками электрических искр. Что-то ломается в ней, словно застарелый лёд, сковавший ее реку, трескается, делясь на острые пласты льдин и движется, наконец, с места. Движутся и воины во дворе храмового комплекса, звенит оружие и стоит совершенно непривычный для этого вечно тихого места шум. Она распознает боевые построения сразу же, недаром была обучена с детства искусству ведения войны. В морозном звенящем воздухе пахнет еще не пролитой кровью, будто фантомный звон мечей и пробитых лат уже медленно расползается меж рядами молчаливых теней Лин Куэй. Ее супруг облачен в броню, на солнце сверкающую так ярко, будто свет исходит и не от диска в небе вовсе, а от него самого. — Ты не можешь жить тут, — в его глазах ворочается ничем не скрытое торжество, они живые, горят, сияют ярче всех звезд, вместе взятых. — А я не могу там, где не хозяин. Я подарю тебе Внешний Мир, который твой по праву рождения. Маска трескается, та самая, с которой Китана уже успела смириться. А под ней только смерть и агония, беспощадная бойня, бесконечная война, лёд и кровь. Это то, что он любит, из-за чего в его сердце не осталось свободного места. Лучше бы ночь никогда не кончалась. Но она длится лишь сто семьдесят четыре дня, а потом…