Драбблы по МК

Куай Лян вообще много чего знает. Он же старше. — Знаешь, как «поймать за хвост дракона»? Вот Куай — знает, и он — всегда голова, а Томаш всегда — хвост, между ними восемь мальчишек и, как бы Томаш ни изворачивался, поскальзываясь подошвами сандалий на влажных камнях внутреннего двора — Куай Лян всегда его догонит, схватит подмышки, и победит. Защекочет до смерти, до визга, до слезливой истерики, пока кто нибудь из мастеров не налетит коршуном и не наорет за слишком громкие игры. Знает, как победить соперников в «Охоте на светлячков», набив свою банку целым роем сверкающих мелких огоньков. И потом, сидя в полной темноте пыльной кладовой, демонстрировать горделиво свою добычу, зажатую в чуть дрожащих руках раздувшегося от важности Томаша остальным мальчишкам. — Знаешь, как спрятаться так, чтобы не нашли? Куай Лян — знает. И играя в «безглазую ищейку», увести водящего так далеко от Томаша, что он никогда не проиграет и запомнится среди своих, как самый ловкий и неуловимый. И только когда водит сам Куай Лян — от него не спастись и не скрыться даже самому ловкому и самому неуловимому. Да Томаш и сам не хочет скрываться, в цепких руках старшего брата всегда удобно. Куай Лян знает многое. Он учит, и Томаш учится прилежно. — Знаешь, как не остаться голодным? Как незаметно подворовывать из кладовки, если наказали лишением ужина. Перелазить через стену за медовыми яблоками, цепляясь босыми пальцам ног за выемки, появившиеся от разбитой временем и ветрами старой штукатурки. Как усмирить зуд от укуса пчел, которые на яблоне решили обустроить гнездо, как правильно привязать себя к кровати ночью, чтобы во сне не потревожить спину, отведавшую палки храмового садовника. Как говорить со старшими и как не говорить с Би-Ханом, как кланяться, чтобы не выделяться, но и не оскорбить мастеров непочтением. Как бить так, чтобы ломалось дерево, чтобы крошился камень. Как контролировать силу, чтобы самого тебя не пожрала. Как резать плоть чисто и глубоко, чтоб не заляпаться кровью. Как эту кровь отстирать с формы до того, как въестся намертво. — Как целоваться… знаешь? И целуется он так, что если бы кто Томашу меж ребер сунул гуань дао, он бы и не заметил вовсе, звездной пылью рассеянный по ладоням брата. Жмет пальцами на щеки, заставляя открыть рот, приказывает дышать носом и скользит горячим гладким языком внутрь меж чуть подрагивающих губ, пьет до дна каждый вздох, каждый стон глотает, все никак не может напиться. В тенях резных ширм, на ступенях за колоннадой, за толстым стволом священного гранатового дерева, в дыму благовоний храма; у Томаша ноги подкашиваются, и сердце не стучит даже — мелко вибрирует, словно крылья колибри. Куай Лян весь с головы до ног в золоте, словно на него с неба пролилось само солнце, и Томаш ослеп уже так давно, что и сам не помнит, когда именно. — Знаешь, куда идём? Слепой он и есть, когда брат тащит его среди ночи куда-то в глубину оружейных комнат, к старым заброшенным складским помещениям. Сменив обычную форму на тренировочную черную, они скользят легкими гибкими тенями по каменной кладке пола переплетя пальцы. Куай Лян загадочно кривит уголок рта, темный взгляд из-под длинных ресниц блестит в полумраке рассеянных лунных бликов. В тенях же они и прячутся, растворяясь в непроглядной тьме стенной ниши, когда тихо скрипит дверь и в комнату ступают старшие. То, что это старшие, Томаш понимает сразу же: слишком широки плечи, слишком пряма осанка, да и живот сжимает рефлекторным автоматическим страхом, где-то на животном уровне оповещая об опасности. Но Куай Лян лишь сильнее сжимает его пальцы, горячее плечо жмется к его плечу, успокаивая. Им не впервой играть в тени, они это делали с детства: их здесь нет, они — пустота, не дышат даже, сердца не стучат почти, кровь и та замедляет бег по кровотокам. Ровно до тех пор, пока в тусклом лунном свете один из старших не становится на колени. И Томаш больше не тень, он проигрывает с первым тихим стоном, срывающимся с губ неизвестного, приспустившего штаны с бедер и вколачивающегося в глотку коленопреклоненного. Сердце бьет о ребра словно тараном, до боли колотится, заходится набатом, а кровь вскипает пенным молоком и стучит в голове и паху. Минуты текут так медленно, что каменеют ноги, а рука взмокает в теплых пальцах брата. Когда за старшими закрывается дверь… - … … Куай Лян накрывает его собой, прижимая к стене спиной. Хватает всего пары движений их переплетенными пальцами по натянутой ткани в паху, чтобы Томаш вжался пылающим лицом ему в шею и беззвучно прорыдал свой первый в жизни полученный не от своих рук оргазм в горячую влажную кожу его горла. Куай Лян знает многое, и Томаш учится у него, сколько себя помнит. Но техники их разнятся. Куай Лян выбирает себе оружие таковое, чтобы жертву держать на расстоянии, и убивать там же, не вступая в непосредственный контакт без острой нужды. Верхом его отрешенности становится кусаригама, которая рубит воздух и конечности со свистом вспарывая все на своем пути, не подпуская к хозяину никого на два метра. Томаш же выбирает то, которое позволяет видеть каждый оттенок радужки глаз жертвы и то, как расходится кожа под лезвием в его пальцах, выпуская на свободу алые потоки проливающейся на пол, ускользающей жизни. Керамбит ему дарит на восемнадцатилетие Би-Хан, и Томаш с почтением и благодарностью преклоняет колено перед старшим братом, принимая щедрый дар. Куай Лян взвешивает новое оружие на ладони, искоса дарит ему лукавый взгляд. — Знаешь, лезвия красивы. Но ты краше. А вместе вы… Тем же вечером он принимает дар от Куай Ляна, который преклоняет колени уже перед ним. Стянутый веревкой и с зажатым в зубах кунаем, он старается не шевелить языком — лезвие тоньше бумажного листа вспорет плоть от простого касания, и не издает ни звука, даже когда в глазах темнеет до иссиня-черного, а колени подгибаются от слабости, что накатывает от горячего жадного рта на его члене. Он так влюблен, что мог бы кончить от простого дыхания Куая на своей коже, а тут вовсе едва остается жив, таки раня губы о лезвие, когда его утаскивает во тьму и глухоту нестерпимого спазма, превратившего позвоночник в раскаленную спицу, прошившую от затылка до поджавшихся пальцев ног. — Знаешь, — шепчет Куай Лян, осторожно вынимая из его рта лезвие, — как я до тебя голоден? На его языке Томаш пробует сам себя, и это как поймать за хвост дракона, как словить самого яркого светлячка, как попасть в зубы самой быстрой и яростной ищейке. Голоден — это правильное слово, у него аж зубы сводит от нужды наброситься, но Куай Лян старше, веревки крепки, и нужно терпеть агонию бездействия, дожидаясь дозволения.

***

Томаш много чего знает, хоть он и младше. — Знаешь, этот ожог тебе даже идет. И дальше вдохновенная суетливая череда мальчишеских, наивных совсем рассуждений о том, как красят мужчину шрамы. Куай Лян от боли едва не шипит сквозь сжатые зубы — целебные мази ему не дают, чтоб собственная ошибка раз и навсегда научила больше не портачить и концентрироваться, как должно. Кожа на голени чернеет и трескается, и Томаш, ладонями подперев его стопу, дует на рану, пытаясь облегчить агонию. Пальцами вцепляется в пятку, сжав до красных пятен, и сам едва сдерживает слезы. И дует, дует не переставая. — Знаешь, сегодня дождь был мерзкий такой, холодный. Уже неделю каждый день где-то там, за глухими стенами карцера — то пронизывающие ветра, то нашествие саранчи, сплошные казни Египетские. Все, что угодно, чтобы Куай Лян поверил, что в изоляции сейчас находиться даже выгодно, нечего снаружи делать вообще. Он уверен, что в день, когда его выпустят, будет сиять солнце, и Томаш удивленно разведет руками, мол, ну надо же, как повезло! Наказание его тянется медленно, но пока раз в день к нему невысокой дымной тенью проникает младший, цепляясь пальцами за прутья решетки маленького окошка — терпеть все это вроде как даже не то, чтоб и невыносимо. И ждать его — становится естественным, как просыпаться по утрам. Томаш младше, поэтому долг Куай Ляна — учить его. И он учит. Как не разбить свое же лицо на тренировках цзебянью, и как увернуться от брошенного копья. Как заставить Ци течь по телу в нужных цикличных закольцовках, не тратя попусту и сохраняя резервы на экстренный случай. Как игнорировать боль, утягивая раны бандажом до полу-онемения. — Знаешь, новая форма ладно сидит. Он помогает Томашу с перевязью, когда тот из средней тренировочной группы переходит в старшую, наконец получая свой первый черный комплект синоби сёдзоку. И пока вяжет витые веревки, перекидывая через окрепшие широкие дельты, не может не замечать, что брат его догнал по росту и скоро догонит по ширине плеч. Он младше, но Куай Лян уже сейчас знает, что Томаш его перерастет, и силы в нем будет не меньше, как и предсказывал их отец. И почему-то именно сейчас он впервые благодарит богов, что они не родные, сам пока не понимая, зачем. Но он понимает чуть позже. Чуть раньше Томаша, который много чего знает, но не знает о главном. Поэтому, Куай Лян берется учить. Учить, сам особо не зная, чему учит. Они оба учатся быстро. — Знаешь, если я пальцами сделаю этот знак… Это будет означать, что сегодня встречаться опасно. Опасно все время, но иногда караул расслабляется, если на территории клана нет высоких гостей или же отбывает в поход вся верхушка. Тогда появляется шанс, что в тенях их никто не увидит, а если даже застанут, запыхавшихся и раскрасневшихся, то всегда можно сделать вид, что подрались. За такое, конечно, отправят в карцер, но разве дело того не стоит? Томаш становится внимательнее, но Куай Лян старше и замечает больше. Замечает жесты, похожие на те, что используют они сами, и ночью крадется следом, чтобы увериться в своих догадках. И уверяется — в тенях скрывается намного больше, чем их невинная любовь губами и неумелые касания ладонями. — Знаешь, я хочу… И вяжет веревки вокруг окрепшего, налитого силой тела, до покраснения кожи, но не до отметин. Узел за узлом, пока Томаш послушно закусывает лезвие куная, осознавая риски. Они осознают все риски изначально. И Куай Лян благодарен ему. За то, что дул на ожоги, перетягивал раны, был рядом тогда, когда был нужен. За то, что у него в глазах всегда принятие, смирение, вот как сейчас, доверие на грани поражения. Томаш много чего знает, хоть он и младше. Знает, как ходить тихо, скользить, как тень, нераспознаваемо даже для слуха натасканной сторожевой собаки. Прыгать так высоко, будто в прошлой жизни имел крылья, шагать по тонкой кромке забора, даже не вскидывая для баланса руки. Пробивать кость с дистанции двадцати чи острым жалом керамбита, исчезать в дыму, растворяясь подобно миражу. Двигаться плавно, тягуче, словно огромный представитель семейства кошачьих. Двигаться так, что ладони вцепляются в простыни до побелевших костяшек плотно сжатых кулаков, и сразу следом выпрямленных до хруста суставов пальцев. Куай Лян много чего знает, но не понимает, как так получается, что вот он всю жизнь смотрел сверху вниз на своего младшего, а теперь младший смотрит на него, нависнув огромной бледной голодной неизбежностью, потерявшийся в собственных подавляемых стонах. Томаш пытается улыбнуться, но эта улыбка трескается и опадает, выставляя его настоящего на обозрение — приоткрытые губы и пьяный от любви взгляд, он утопает во всем несказанном, лишь продолжает двигаться и пытаться дышать. — Знаешь, я тебя… Куай Лян не договаривает. Не может. Он вообще ничего уже не может и не знает, он уже и вовсе не он, не старший, не воин, не человек даже — пылающая сверхновая, что грозит, взорвавшись от собственной невообразимой тяги, поглотить все, что поблизости и обратиться черной бездной в сердце космоса. — Я знаю, — и Томаш отдает ему всего себя, — я тоже.