Вирт просто так не сдается.

Все тело болело. Особенно шея, руки и зад. Курсив уже перестал отличать фантомную боль от физической или моральной. Все равно было одинаково плохо. За те дни, что текст находится тут, он позабыл о существовании радости, да и вообще чего-то положительного. Рядом с Виртом была одна темнота и холод. А Вирт и его действия сами по себе были пыткой. Виртовский так больно хватал Курсива за исхудавшее запястье, что от этого оставались следы. Шея была покрыта то ли засосами от "бурных ночей", то ли синяками из-за периодических вспышек гнева Вирта. Недоагрессивный текст не знает наверняка, что там. Он давно не смотрел на себя в зеркало. Слишком страшно и мерзко. Все перестало иметь смысл и стало каким-то чуждым. Вирт обещал доказать Курсиву, что он достоин большего, что достоин любви, а по итогу все произошло с точностью да наоборот. Как изнасилованием можно показать, что ты чего-то стоишь? Как можно заставить кого-то любить, когда у "кого-то" уже есть тот, кого он любит? Это неправильно... Возможно, Сик был и прав: любовь — преступление, за которое приходится нести наказание. За это время Курсив начал забывать голоса дорогих ему... Существ. Так будет более корректно. А это было практически единственным, что хоть как-то спасало недоагрессивный текст и не давало ему потонуть с концами. Вирт гасил любые попытки Ланьчжиня заговорить о Викторе, даже думать о своем, надо заметить, муже, он не давал. Виртовский моментально раздражался и как же было хорошо, если дело не доходило до ударов. Курсив уже привык к этому. Принял свое учение, так сказать. Слез перестало хватать. Эмоции, можно сказать, отключились. Кроме внутренней пустоты и тяжести ничего не было. Дни превратились в дни сурка. Курсив проживал (скорее выживал) их на автомате, стараясь ни на чем не зацикливаться. Стараясь не думать о том, что Вирт сделает с ним сегодня, какие будут наказания и сколько тексту здесь еще находится. Однако пугало одно: а вдруг это место и станет местом смерти Курсива..? Курсиву, несмотря на свое происхождение и предназначение, не хотелось верить это. Ланьчжин перестал бороться. Он никак не противился действиям виртовского. Это было бессмысленно. Он знал, что так будет лишь больнее. Лишний раз Вирта лучше не злить. От энтузиазма Курсива в самом начале и наивных надежд на то, что его совсем скоро найдут и спасут, не осталось и следа. Вирт буквально заставлял Курсива говорить слова о любви. В противном случае, если этого не происходило, то тексту было далеко не сладко... Ланьчжину приходилось врать о том, что он тоже любит виртовского, продолжая морально и физически изменять Виктору. Как можно так низко опуститься? Взять вот, например, те же гонения на христиан (спасибо отцу Иннокентию): верующие были верны богу до последнего, несмотря на все пытки, что происходили над ними в случае, если они не отрекались от веры. Почему Курсив не мог так же? Он предпочел выбрать себя, а не истинную любовь и преданность. И после этого недоагрессивный текст говорит, что он верный? Да уж, после такого так тем более. Вирт не принимал Курсива полностью, и это слишком очевидно. Роль тут играло лишь то, что недоагрессивный на то и текст, что текст, в отличие от виртовского. Ланьчжину нельзя было испытывать негативные эмоции, думать о чем-то отвлеченном (а это самое отвлеченное — Виктор), ему нельзя было делать абсолютно все то, что неугодно виртовскому. Возможно, за это время Курсив уже даже и позабыл, кто он на самом деле. В этой "тюрьме" он забыл себя. *** Хоть и Ланьчжин по-прежнему не считал, сколько дней прошло от начала его пыток, он знал, что его нахождению тут стукнул целый месяц. Об этом любезно сообщил радостный виртовский со словами: "твои мучения закончились месяц назад. ровно месяц назад я спас тебя и принес сюда. сегодня ровно месяц нашей с тобой любви курсив. " Недоагрессивный текст искренне удивился: неужели так много? Он вдали от своей семьи, в изоляции, уже так долго..? Как там остальные без него? Если прошел уже месяц, то они пытаются его искать или все, особенно Дево4ка, рады тому, что недоагрессивный текст украли? Стоп... Марка Персона тут нет. Не стоит включать пессимиста, и без того дерьма навалом. Его ищут. Его определенно ищут... Видимо, эта дата значила для Вирта слишком много, ибо по-другому не объяснить, почему в этот раз было больше поцелуев, чем обычно. И больно, кстати, тоже. Конечно, зачем спрашивать о состоянии партнера, когда тебе самому хорошо? Курсиву не привыкать. Он полностью оправдывает свое звание "терпилы". Как же хотелось передразнить слова виртовского о "нашей любви": да тут только ненависть со стороны Ланьчжиня и нездоровое желание текста у Вирта. Какая любовь? Полнейший бред. *** — я отлучусь ненадолго радость моя. не успеешь моргнуть и я уже вернусь. не скучай. — У Вирта, к счастью, нарисовались какие-то планы, о которых недоагрессивному тексту не очень интересно знать, и он уже собрался уйти. Услышав это, Курсив смог чуть расслабиться. Значит его не будет, как минимум, час... Можно, наконец-то, отдохнуть. Хотя бы немного... Виртовский лишь хмыкнул, когда сидящий на кровати Курсив, обнимающий колени, ничего ему не сказал в ответ. Вирт, кинув короткое, "будь послушным мальчиком.", покинул комнату и, конечно же, не забыл закрыть дверь. Текст судорожно выдохнул. Раньше, когда подобное происходило, Ланьчжин плакал, ведь при самом Вирте это делать было недопустимо. А сейчас... А сейчас казалось, что все чувства и эмоции иссякли. Было плохо, да. Было невыносимо плохо, но такое состояние стало настолько частым, что это "плохо" уже можно назвать "нормально". Курсив смотрел куда-то в пол и не двигался с места. В его голове крутилось всего 2 мысли: почему его держат взаперти целый месяц и... И Виктор. Виртовского же сейчас тут нет, верно? Так что никто не запретит и не заметит... Как же Ланьчжин соскучился... И по буквятам, и по мужу. Сколько бы Вирт не пытался — все равно влюбленное буквенное сердце будет принадлежать не ему. Сколько бы Вирт не пытался — влюбленные буквенные мысли будут посвящены не ему. Сколько бы Вирт не пытался — любить будут не его, потому что Курсив любит Виктора, и это ничем не изменить. На душе потеплело. Все же есть в этом аду что-то светлое... Курсив желал одного — увидеть Виктора. Это одновременно самое меньшее и большее, о чем он просит. Они же увидятся вновь, да..? Недоагрессивный текст вывели из мыслей шаги за дверью. Неужели так быстро? Да нет... Не может быть. А если Вирт забыл что-то? Вряд ли, ведь шаги... Они другие... И они похожи на Виктора... Неужели Курсив уже окончательно поехал крышей? А такое вполне возможно... Дверную ручку начали дергать. И Ланьчжин уверен на все 99,9%, что Вирт бы так не делал. Он просто сразу открывал дверь, зачем ему на этот раз возиться с ней? Любопытство брало вверх. Было интересно, кто же сюда пожаловал... А вдруг тексту не показалось? Вдруг он себе ничего не надумал? Надежда умирает последней... Послышалось недовольное, но до боли знакомое то ли фыркание, то ли рычание, а потом воцарилась тишина. Курсив, кажется, даже дыхание задержал, чтобы все расслышать. Ясно одно: стоящий за дверью — не Вирт. И, может, в другой ситуации недоагрессивный текст бы испугался, но сейчас он даже этому рад. Сейчас хуже виртовского быть никого не может. Ланьчжин уже успел разочароваться в своем воображении, которое давит на больное, но через пару секунд послышалось копошение и такие щелчки, как при открытии. Дверь поддалась. Курсив замер в ожидании. Он даже ощущал в ушах сердцебиение. Казалось, что одна секунда превратилась в час. Время шло безумно медленно, ведь текст знал: либо его догадки подтвердятся, либо нет. И, если будет верен второй вариант, то Ланьчжин без шуток станет Марком Персоном. Когда "незнакомец" зашел внутрь, то Курсиву пришлось несколько раз моргнуть, потому что он сам не поверил своим глазам. Виктор. Виктор... — Он хотя бы нормальные замки бы поставил... — голос Пеплова звучит так необычно... Как детская песня, которую услышал во взрослом возрасте: настольгия и только приятные воспоминания. На данный момент, наверное, звука краше не существует. Курсив и Виктор встретились взглядами, и серьезность второго как рукой сняло. Он смотрел не на того Курсива, которого знал раньше. Ланьчжин сильно исхудал, а его глаза выражали ровным счетом ничего. Не было того огонька и радости, которых с приходом Виктора становилось только больше. Курсив сейчас был каким-то... Безжизненным. Сердце защемило. Пеплов винил себя в том, что не успел прийти раньше. Ему уже хочется плакать только от видимых изменений, но сколько еще невидимых? Дело дрянь... Чем дольше Виктор рассматривал Курсива, тем больше он злился. Он прекрасно знал, кто сотворил с текстом все это, и сейчас Пеплов готов его на куски порвать. Но это потом. Вирт обязательно ответит за все содяенное, только чуть позже. Сейчас есть кое-кто поважнее... В разы важнее. Где-то с конца коридора доносится знакомый 12-ти летний женский голос: "сука Хуирт ты савсем уебан маего Курседа трогать?! Ты савсем, пидрила ебаная, охуел?!" Причем очень злой голос, раз его так слышно... За Курсивом все-таки пришли... Он не ошибся... — Виктор... — Ланьчжин, наплевав на боль, резко поднялся, хрипло произнеся имя того, кого больше всех любил и хотел увидеть. — Курсив, солнце... Аккуратней, — проговаривает Виктор, смотря на то, как "умело" недоагрессивный текст стоит на ногах. Первый быстрым шагом подходит ко второму и берет его на руки. Каким же легким он стал... Что эта тварь, для описания гнилости которой не хватит всех оскорблений мира, делала с ним? Пеплов боится даже предполагать, но тут и так все ясно... Виктор сел на кровать, держа своего мужа так, словно он какой-то хрупкий предмет. Курсив лишь прижался ближе, вдыхая родной запах Пеплова. Он схватил его за ткань одежды, как бы пытаясь убедиться в том, что это все не сон. Хотя, даже если это и так, то Ланьчжин однозначно не хочет возвращаться... — Виктор... Я очень сильно скучал... — шепчет Курсив. Кажется, данная фраза стала решающей, после чего недоагрессивный текст заплакал. Слишком долго было плохо, слишком долго не было эмоций, слишком... Слишком неожиданно Виктор появился. — Я знаю, солнце. Я тоже, — в голосе Пеплова присутствовало много нежности, а сам он не мог отвести взгляд от Курсива и не заметить его слезы, конечно же, тоже. Да что уж говорить... Он и сам еле держится. — Ну, Курсив, ангел мой, не стоит плакать... Мне невыносимо на это смотреть, — Виктор осторожно коснулся лица возлюбленного, начиная вытирать слезы. Ланьчжин прикрыл глаза, чтобы насладиться прикосновением вдоволь. Вирт в этом плане совершенно другой: он грубый, а его руки вечно холодные. Касания Пеплова были особенными, неповторимыми... Они сейчас чуть ли не в дрожь Курсива вводят... До такой степени хорошо от этого маленького контакта. — Пожалуйста, не оставляй меня тут, не бросай меня больше... Тут страшно... — конечно, поток слез лишь усилился. Недоагрессивный текст практически протараторил это. Он знает наверняка, что не переживет того, если он еще раз останется наедине с виртовским. — Я рядом и я никуда не уйду. Я заберу тебя отсюда. Все закончилось. И я очень виноват перед тобой, — слова Курсива били прямо по живому. Виктор все больше убеждался в том, что Вирту в ближайшее время максимально не поздоровится... — Нет, я виноват, — отвечает тот, вспоминая, что было между ним и Виртом. Точно... Простит ли Виктор эти многочисленные измены..? Ладно, сейчас меньше всего хочется об этом думать. — Но давай не об этом, пожалуйста... — Как скажешь, солнце, — Пеплов мог только представлять, какой разговор у них предстоит в будущем... — Я больше тебя никому не отдам. Обещаю. Я люблю тебя, родной. — Я тебя тоже, — он всхлипнул и обнял Виктора. Это было определенно то, чего ему не хватало. Ну, как сказать... Курсиву не хватало Виктора. Точнее его вообще не было. — Пожалуйста, говори все, что угодно, мне очень нужно тебя слышать... Хотя бы немного... — отчасти Ланьчжин просто боялся тишины, которая может наступить. Она его пугала. Однако голос Пеплова, по которому текст тоже очень соскучился, моментально убирает все страхи. Виктор обнял второй текст в ответ. Даже сквозь одежду ощущалось то, как Курсив похудел. Теперь он кажется совсем хрупким. Словно одно лишнее движение, и все... Сломается. Пеплов, гладя по голове Ланьчжиня, начинает медленно, почти что шепотом, говорить комплименты и слова о любви в сторону второго. Он прекрасно знает, что такое недоагрессивному тексту нравится. Пока Дево4ка, судя по периодическим воплям, разбиралась с Виртом, Курсив и Виктор минут 20 находились в таком положении, никуда не спеша. И, может, они бы так продолжили и дальше, если бы не Ланьчжин: — Виктор... — протянул тот, когда Пеплов замолчал. — М? — заинтересованно спросил Виктор. — Давай... Давай пойдем отсюда... — скорее попросил, чем предложил Курсив. — Я больше не могу тут находиться... Я хочу домой... — Конечно, родной. Тебе уже пора возвращаться домой, — с этими словами Виктор перехватил поудобнее Курсива и, поднявшись, направился к выходу. Он старался идти быстрее, чтобы недоагрессивный текст как можно меньше тут был. Ланьчжин, в свою очередь, уткнулся в шею Пеплова и, впервые почувствовав себя за этот месяц в безопасности, он закрыл глаза и сам незаметно для себя засопел. И Виктор ни разу не выпустил его с рук, все так же продолжая его держать, как бы охраняя сон. Все закончилось.