святой отец, мы согрешили.

Арсений негромко выдыхает через приоткрытый рот и в следующее мгновение погружает заранее смазанный вибратор внутрь себя на пару сантиметров: ему нравится проверять собственную выдержку и доводить своё тело до такого состояния, когда терпеть становится уже невыносимо, нравится терпеть до последнего и включать вибрацию в самую последнюю очередь. Он тихо стонет оттого, как приятно конец неработающей игрушки распирает вход, и тянет ту назад, чтобы она полностью вышла, а затем снова скользнула внутрь — Арс повторяет такую процедуру ещё несколько раз, с каждым новым толчком позволяя себе вогнать вибратор на сантиметр-два глубже. Член возбуждённо дёргается, когда Попов то ли случайно, то ли намеренно задевает простату, и выделившаяся капля предэякулята вязкой прозрачной нитью медленно капает на простое белое одеяло, но хватающий ртом воздух и громко дышащий Арсений этого не замечает за счёт плотно закрытых век. Наконец Арс перестаёт над собой издеваться (в весьма приятной форме, но всё-таки) и погружает вибратор до основания, после чего удовлетворённо стонет, привыкая к ощущению игрушки в себе, и, когда уже хочет потащить её назад, чтобы тут же вставить обратно, слышит смешливое: — Это у вас вместо молитвы на ночь, отец Арсений? — мурлычет сидящий на тумбочке Антон (Попову даже глаза открывать не надо, чтобы знать это наверняка), и Арсений почти даже не вздрагивает: он ничуть не меняет своё положение и не перестаёт — ага, щас, блять, — двигать рукой, крепко держащей вибратор. — А чё это вы сегодня один? Где ж ваши ёбыри, а? — в голосе слышится колкая издёвка (и, возможно, это у Арса галлюцинации, но он улавливает и нотки ревности), и Попов, не открывая глаз, только поджимает губы, но старательно терпит, чтоб не огрызнуться на выпады этого наглого демонского отродья. Как говорится, здрасте, это Антон Шастун: демон, который — скоро уже месяц как — преследует его так же, как образ Тони Старка преследует несчастного Питера — единственное различие, разве что, в том, что Паркер видит всюду, куда бы ни пошёл, дорогого ему человека, а Арсений видит порядком раздражающую его сущность всюду, где бы ни трахался. Поначалу Антон материализовывался только тогда, когда Попов занимался сексом в церкви (так Арс делает нечасто, но секс в церкви однозначно его самый любимый и даже не столько из-за самого полового акта и члена очередного прихожанина в его заднице, сколько из-за самой атмосферы и витающей в воздухе меж флюидов осуждения творящегося непотребства смотрящих со всех сторон икон запретности — говорят, запретный плод всегда сладок, и Арсений, да простит его Господь, обожает его вкушать), и едко комментировал всё происходящее, что напоминало практически персональный стендап, потому что по какой-то причине видеть и слышать этого демона может один только нерадивый священник, а после тот в край охуел и стал появляться и за пределами церкви (но так же исключительно во время арсеньевских плотских утех), так что это, к сожалению, далеко не первое появление бесстыдного вуайериста у него в квартире. Обычно Антон, если Арсений с кем-то трахался в спальне, сидел на комоде слева от кровати и со скептически-забавляющимся выражением лица смотрел на то, как того прут сзади (или спереди, если он брал в рот, или как Арс скачет на чьём-то члене, или как он кого-то ебёт — это, впрочем, бывает не так уж и часто, потому что Попов предпочитает быть в принимающей позиции), не забывая вставлять свои суперважные комментарии касательно того, как безнадёжно плох очередной Арсов любовничек. В арсеньевскую же сторону, однако, что-то резко негативное практически не прилетает — Антон его скорее очень сильно завуалированно нахваливает (что-то типа «ой, как мы выгнулись») в свободное от шуточек про то, что Арсений, будучи священником, является и греховным мужеложцем, время. В последнее время этот демон стал особенно невыносим — и нет, дело, конечно, вовсе не в том, что реакция самого Арсения на Антона изменилась, потому как что может быть глупее этого предположения? Арс вовсе не стал жить от секса до секса и, соответственно, трахаться чаще только потому, что его внезапно стали куда больше возбуждать не его, как их называет Антон, ёбыри и их действия, а ебучие комментарии ебучего Шастуна. Нет, совсем нет. Это всё дурацкий Шастун с его не менее дурацкой ухмылкой и саркастично-пошлыми вставками. И Арс, разумеется, чтобы как-то от этой проблемы избавиться, вот уже неделю тотально игнорирует каждое появление и каждую реплику этого наглого демона: по его логике, когда-нибудь Антону это надоест и тот отвалится, чтобы найти себе другую жертву; раньше-то Арсений на каждое его слово огрызался и посылал того на хуй в разных формулировках, наверняка лишь раззадоривая Шастуна, но впредь такого больше не случится — Арс прикусывает язык, чтоб не спиздануть чего-нибудь ненароком. И вот сейчас, казалось бы, Арсений ни с кем не трахается (самоудовлетворение на то и «само-», чтобы не было никаких, сука, посторонних) и в антоновском появлении не было абсолютно никакой необходимости, но кто вообще его спрашивает. Попов шумно-недовольно выдыхает через нос и чуть ёрзает на месте, крепче сжимая вибратор и как-то резко погружая его внутрь, — член возбуждённо дёргается, и Арсений бросает все силы на то, чтобы убедить самого себя, что это оттого, что игрушка задела простату, а не оттого, что они с Антоном впервые наедине и тот на него смотрит. Следит за каждым движением — он это знает наверняка. Арсений сглатывает вязкую слюну и снова приоткрывает рот, выдыхая негромко, а Шастун, судя по звукам, поднимается с места и не спеша огибает кровать, заходя ему за спину, и Арс буквально задницей чувствует его прожигающий взгляд, направленный на растянутый вибратором анус. Арсений, не двигая рукой и замирая в таком откровенно уязвимом положении, стонет. Антон просто не может промолчать: — Нравится, когда я смотрю? — в голосе чувствуется знакомая уже усмешка. Сдержаться не получается, и Арс сдавленно скулит, вжимаясь лицом в подушку — хотя наивно думать, что таким образом звук укроется от Антона — и неосознанно возобновляя движения. От амплитуды и обилия тягучей смазки игрушка выскальзывает полностью и тут же входит обратно, заставляя Арсения сжать зубами несчастный, промокший от слюней кусок ткани. — Нра-а-авится, — тянет сзади елейный голос, расплываясь в голове в вязкую субстанцию. Лучше бы он, блять, молчал. Потому что Арсений слишком гордый, он даже на вибратор гордо насаживается, толкаясь назад, и признавать чужую правоту не хочется, но — приходится. В голове проносится мысль «чёрт бы побрал этого Шастуна», но это буквально невозможно, и от этого стоящая сзади фигура раздражает ещё больше. Сквозь шум, гудящий в затуманенной голове, Арсений слышит звук расстегивающейся молнии, и думает, что — нет, этого же не может быть, Антон не позволит себе… — Продолжай, Арсений, давай, — восхищённый шёпот кажется оглушительно громким, и Арс бы рад возмутиться, ослушаться, заявить о своей позиции, но его позиция сейчас позволяет только вгонять вибратор глубже, пальцами свободной руки сжимать покрывало и позорно стонать от тона чужого голоса — он обволакивающий, проникающий под кожу. Антон ничего не приказывает, но у Арсения возникает стойкое ощущение, что им управляют невидимыми нитями, иначе это никак не объяснить. Он тянется пальцем к кнопке включения вибратора, чтобы для самого себя создать видимость, что хоть что-то находится в его власти, как Шастун тут же прерывает его коротким и требовательным «Не включай», что ощущается лёгким и слегка унизительным шлепком по рукам — даром что тот его не касается. — Ты же знаешь, что я делаю, правда? — Арсений, размазавшийся по подушке, несколько раз пытается кивнуть, но получаются только жалкие ёрзанья головой, в том числе и потому, что поднять её он в не силах — размашистые толчки вибратора отдаются внизу живота накрывающим жаром, лишая тело возможности функционировать, а член изнывает, болтаясь в такт движениям. Несмотря на попытку кивков, которую при желании можно было распознать, Антон добивает контрольным в голову: — Я дрочу на тебя, Арсений, — тот вымученно стонет, едва не плача, а сбившийся и хрипловатый голос Антона наталкивает на мысли, что чужие движения кулаком по вставшему члену стали усиленнее и размашистее. Арсению неожиданно хочется продемонстрировать себя во всей красе — бёдра вскидываются ещё выше, а коленки разъезжаются, выставляя напоказ пульсирующий, покрасневший анус, из которого то и дело выскальзывает игрушка. Арс знает, что жадный взгляд сейчас захватывает всё, вцепляется в каждую линию и подрагивание мышц — от одного этого осознания кончить хочется нестерпимо, и ему кажется, что вот, сейчас, он в шаге… И Антон в ту самую секунду между реальностью и пропастью решает, что сказал недостаточно. Наклонившись ниже, он проговаривает почти на ухо: — Кончай, Арсений. Тот громко скулит, словно пёс, и неестественно выгибается, в следующую секунду обрушиваясь на кровать и сжимаясь в оголённый комок нервов — вибратор выскальзывает через мгновение, пока сперма выплёскивается крупными каплями, а чужое шумное дыхание смешивается с собственным. Пока Арсений приходит в себя от прострелившего всё тело оргазма и мелко подрагивает, не решаясь открыть глаза, Антон подходит ближе и, не касаясь его руки, забирает зажатый в ней вибратор, после чего отбрасывает его куда-то на противоположную сторону кровати — Арс понимает это по звуку и обмирает весь, когда Шаст упирается коленом в кровать совсем рядом с его задницей. Движения кулака на чужом члене становятся быстрее, а дыхание — громче, и Арсений, чьё сердце бьётся всё так же быстро, норовя к хуям пробить грудную клетку, кажется, дышит с ним в унисон, и вскоре он сначала слышит, как Антон начинает постанывать, понимая, что тот вот-вот кончит, а после чувствует брызнувшую сперму, что горячими каплями ложится на его задницу и поясницу. Сердце, по ощущениям, пропускает удар, и Арс, захлёбываясь вдохом, замирает весь, потому как только что произошедшее — вещи решительно не получается называть своими именами — выбивает землю из-под ног: слишком это неожиданно и слишком... Он запрещает себе думать, что возбуждающе, а потому цепляется за мысль о своём донельзя открытом, уязвимом и даже в какой-то степени унизительном положении. Не успевает пройти и пары секунд с момента короткого вжика молнии на чужих штанах, как отстонавший своё Антон впервые за всё это время касается его: ведёт подушечками пальцев от позвоночника влево, намеренно вляпываясь в собственную сперму, собирая её и размазывая по тёплой коже; Арсения это прикосновение будто током прошибает, заставляя позорно и едва слышно всхлипнуть, покрыться мурашками и подумать о том, что это всё — откровенно какое-то безумие, однако Шастун своим бархатным «Ну-ка перевернись» быстро его в этом разуверяет, доказывая, что настоящее безумие только ждёт их впереди. Арсений, сглатывая и жмурясь сильнее, думает, а не пойти ли этому в край охуевшему демону на хер, но тело его бессознательно и беспрекословно подчиняется требовательному тону и голосу с соблазнительной хрипотцой — и вот он уже, упёршись локтями в кровать, полулежит на спине, развернувшись к нему только корпусом, а ноги оставив почти в том же положении, и далеко не сразу решается поднять глаза на Антона — но, когда всё же осмеливается, смотрит на него, возвышающегося с лёгкой ухмылкой на губах, стыдливо и безропотно, не в силах понять, что с ним такое происходит и почему он ощущает себя игрушкой в чужих руках. Шастун, в чьём взгляде по-настоящему пляшут бесенята, растягивает развязную ухмылку шире и переворачивает правую руку, испачканную его собственной спермой, ладонью вниз, после чего без спроса тянет её к арсеньевским губам и приоткрывает свой рот, намекая тому сделать то же самое. Арсений не знает, почему он слушается немых приказов этого обнаглевшего демона, почему, словно загипнотизированный пристальным взглядом травянистых глаз с расширенными зрачками, повторяет за Антоном и, неосознанно задерживая дыхание, кончиком языка едва касается нижней губы и почему его это внезапно возбуждает. Когда Шаст с нажимом проводит по его языку пальцами со своей уже прохладной горьковатой спермой, Арс едва не стонет, но ограничивается только тем, что прикрывает глаза, будто это хоть как-то спасёт от происходящего, и, изламывая брови, сильнее высовывает язык. — Смотри, — приказным тоном говорит Антон, и тот в который раз не может не повиноваться: открывает поплывшие глаза и глядит в ухмыляющееся лицо. — Смотри, как низко ты пал, Арсений, — переходит на шёпот, наклоняясь ближе к его лицу, а Попов, к своему стыду, понимает, что начинает вновь возбуждаться; и несмотря на то что в словах звучит откровенное унижение и насмешка, во взгляде напротив читается восхищение представшей перед ним картиной. — Как вам на вкус демонская сперма, отец Арсений? Насколько богоугодно вылизывать руку демона? — и толкается пальцами глубже, вынуждая того закашляться и попытаться отстраниться, но Антон не позволяет, надавливая большим пальцем на место под подбородком; Попов стонет и смотрит почти что жалобно сквозь пелену набежавших слёз. — Ну-ну, Арсений, это всего лишь пальцы. Ты брал в рот что-то покрупнее, — насмешливо хмыкает Шастун в ответ, и Арс прикрывает слезящиеся и закатывающиеся — не от раздражения, а от всего происходящего кошмара — глаза, но практически сразу же их открывает, почему-то помня про антоновский приказ. Шастун скользит пальцами туда-обратно, а Арсений наконец обхватывает их губами и разводит горячим языком внутри, слизывая все капли его спермы до конца, что вызывает на Антоновом лице удовлетворённую полуухмылку. На очередном толчке он легко выскальзывает из его рта — от нижней губы до подушечки среднего пальца растягивается вязкая прозрачная нить, но Антон практически сразу от неё избавляется: мажет испачканными пальцами по Арсовой левой щеке — слюна неприятно холодит кожу, но это меньшее, на что стоит обращать внимание, — и грубо сжимает его лицо одной рукой; нависая над ним скалой и заставляя Арсения чувствовать себя маленьким и незащищённым (но конкретно в этот момент его от этого почему-то слишком сильно переёбывает), тот несколько бесконечных секунд рассматривает его лицо, и, когда шастовский взгляд опускается на губы и он облизывает свои, арсовское сердце вновь пропускает удар. — Я поцелую тебя? — хрипло спрашивает Шастун, возвращая взгляд глаза в глаза, и Арсений никак не может понять, какую эмоцию выражают расширенные зрачки и травянистые радужки. Арсений кивает сначала едва заметно, а затем, несмотря на слегка мешающую хватку шастовской руки, уверенней, и в каждой черте его внешности сейчас отпечатывается чуть ли не мольба — господи, как же он оказался в этой точке?.. Антон слегка дёргает уголком губ, но практически сразу же возвращает себе невозмутимый вид; сглотнув, он приближается к его лицу — Арсений, щёки которого Шастун сжимает чуть сильнее, сам подаётся навстречу, так что друг в друга они практически врезаются; Шастун тут же перестаёт давить на арсеньевские скулы и с самой настоящей нежностью и осторожностью, которая так сильно противоречит выстроенному им же образу, берёт его лицо в свои руки, оглаживая большими пальцами покрасневшую в местах прикосновения кожу. Скользя языком в арсеньевский рот, Антон пристраивается на кровати рядом с ним: Попов, притягивая его ближе к себе и мыча в поцелуй, который с каждой секундой становится всё напористей и нетерпеливей, понятливо смещается в сторону и цепляется за широкие плечи, обтянутые чёрной, расстёгнутой на несколько пуговиц рубашкой, не в силах перестать их наглаживать и постанывать оттого, как Шастовы губы приятно ощущаются на его собственных. И в это мгновение, когда Антон перекладывает левую руку с его щеки на рёбра и спустя секунду уверенно сминает талию, Арсений чувствует себя слишком хорошо. Потому что в следующее он вдруг запоздало осознаёт, что, несмотря на то что обычно никогда не целуется со своими «ёбырями», разрешил поцеловать себя Антону, ебаному демону. Он же должен был бороться со злом, а не примыкать к нему! Пусть его отношение к религии и церкви весьма сомнительное и едва ли Арсений может назвать себя достойным священником, но хоть что-то божеское в его испорченной душе осталось, а потому Попов, распахнув глаза, отстраняется от распалённого Антона и глядит в мутные глаза со страхом — в первую очередь от самого себя и своего совершенно неподобающего поведения. Было бы удобно свалить всё на Антона, сказать, что это тот его соблазнил и совратил своими демонскими выкидонами, да только Арсений совершенно чётко помнит, что, несмотря на возбуждение, давал согласие на это. Помнит своё желание поцеловать Антона, когда весь мир сконцентрировался на зелёных глазах и малиновых губах. Блять-блять-блять, этого ни в какой Вселенной не должно было произойти! Что с ним такое случилось, что он перестал воспринимать Шастуна как вечно раздражающего клоуна с неуместными вставками, безбожника и нахала и что он перестал отпираться от того, что Антон может вызывать в нём что-то большее, чем желание закатывать глаза и недовольно поджимать губы? Что-то диаметрально противоположное. — Арсений? — опёршийся ладонью на матрац Шастун смотрит встревоженно, и вышедший из транса и, по ощущениям, чуть ли не задыхающийся от накатившей паники Арс впервые за вечер говорит хрипло: — Я хочу, чтобы ты сейчас же ушёл, — и смотрит зашуганно, чувствуя себя невероятно глупо оттого, что на нём одна лишь майка, когда как Шаст полностью одет в свой блядский прикид, и на всякий случай отползая к краю кровати, несмотря на то что знает наверняка: Антон не причинит ему вреда. Хотя кто этих демонов разберёт — Шастун для него до сих пор неразгаданная тайна. Тот хмурится непонятливо и, моргая, слегка качает головой, словно сопротивляется этому требованию. — Но почему? — бегает взглядом по арсеньевскому лицу. — Я сделал что-то не так? «Нет, ты сделал всё так и даже лучше, но я испугался собственных чувств к тебе и того, что мне хочется большего, но я ни за что в этом даже самому себе не признаюсь, а тебе — тем более и буду это отрицать до последнего», — хочется сказать Арсению, но вместо этого тот, так же сведя брови, шипит сквозь зубы для особо непонятливых: — Антон, исчезни. Взгляд напротив темнеет, не предвещая ничего хорошего, а лицо выражает теперь не непонимание, а... обиду? Шастун, зло выдохнув через нос и поджав губы, морщится, как от плевка, и резко встаёт с кровати; буравит Арсения взглядом несколько секунд, а затем, вскинув подбородок, и вправду исчезает. Попов сразу же тяжело выдыхает, утыкаясь лбом в подтянутые колени; у него нет ни сил (точно Шаст, как какой-нибудь суккуб, вытянул из него энергию через этот крышесносный поцелуй), ни желания разгадывать и раскладывать по полочкам антоновскую реакцию, потому что сейчас куда больше Арс желает попасть в душ — чужая засохшая сперма неприятно стягивает кожу поясницы, напоминая обо всём произошедшем, и хочется от этого поскорее избавиться. Избавиться хочется и от являющегося, как святой дух, Шастуна, которого, кажется, вообще ничего не смущает. Пришёл, посмотрел, насладился, подрочил, кончил. Ещё и поцелуй урвал. У них там в демонической тусовке правила хорошего тона явно не в почёте. Майка летит на пол, Арсений залезает в белоснежный душ, и кран проворачивается с лёгким скрипом, выливая сначала порцию слегка прохладной воды, но она нагревается, пока стекает с головы на расправленные плечи, а оттуда — по линии спины к несчастной обляпанной пояснице и по ногам со светлыми волосками к ступням. Арс взбивает шампунь в пену и втирает его в кожу головы так усердно, будто хочет создать в своём теле ещё одну дырку. Мысли пролетают с такой скоростью, что Арсений едва успевает их отлавливать — аж морщится от нагрузки, как будто решил слитным движением выжать 200 км/ч на старенькой «Оке», то есть ещё чуть-чуть, и двигатель загорится, а машина развалится на несколько частей. Не хотелось бы. Благо, хоть с логикой всё в порядке, и Арс понимает, что раз он смог Антона так легко прогнать, то, наверное, может так же легко призвать, несмотря на то, что подобные ритуалы не по его части — он, вообще-то, по другую сторону баррикады. Так вот, в сухом остатке получается, что Шаст своими приходами управляет вполне осознанно, он в этой безбашенной схеме не безвольная кукла, которой кто-то сверху приказывает. Антон выбирает приходить. Арс вылезает из душа со сложным выражением лица, что на него не похоже: обычно вода освежает, и он довольно любуется собой в зеркало — на выступающие ключицы, бедренные косточки и впалый живот; сейчас же Попов глядит на своё отражение устало и вопрошает самого себя, какого хрена вообще происходит. Какого хрена всё стало ощущаться так странно? В какой момент всё пошло по пизде? — Арсений же ни разу за всё время своего довольно долгого служения в церкви не влюблялся ни в одного из своих так называемых ёбырей, ни разу не было такого, что он начинал испытывать к ним интерес и влечение (помимо, разумеется, сексуального — иначе бы Арс с ними не трахался) или что в процессе полового акта вдруг начинал чувствовать что-то большее, чем первородное удовольствие, стоящее у истоков всего и являющегося главным мотиватором и целью таких встреч. Арсений моргает, разрывая зрительный контакт с самим собой, и качает головой: нет, Антон не вызывает у него ничего из этого, определённо нет. Шастун просто перешёл черту, застал его в таком уязвимом положении, поимел и словами, и взглядом своим невозможным, не спрашивая и не нуждаясь в разрешении, вторгся самым наглым образом в душу и смачно плюнул на все старательно возведённые Арсением стены. То, что произошло каких-то пятнадцать минут назад, не должно было произойти, потому что это путает арсеньевские карты и с ног на голову переворачивает весь расклад, вызывая странное, не свойственное ему чувство смятения и присутствия чего-то, что Попов то ли на самом деле в упор не видит, то ли совершенно осознанно предпочитает не замечать. Нет, это всё галлюцинации и бредни явно перегревшегося сознания; Арсу просто стало скучно жить, и он придумал себе незнамо что, а теперь разводит драму на пустом месте — если бог решил покарать его за все грехи таким образом, то Арсений похлопает, потому что это действительно изобретательно. Хотя вряд ли божью волю исполняют всякие дурацкие демоны. Арс, закончив с водными процедурами и улёгшись в постель, поменять бельё на которой сегодня не хватило сил, лишь надеется, что задел Антона достаточно, чтобы тот больше не появлялся — Попов ведь правда этого хочет и готов даже с утра по приходе в церковь свечку за это поставить. Благо, выпитое им снотворное — чтобы отключить думалку, иначе он рискует с ума сойти — действует быстро.

×××

Конечно же, он задел Антона недостаточно, но думать о том, что надо было высказать тому всё в куда более грубой форме, слишком поздно. Вечером, когда в церкви уже ни одной души не осталось, Арсений всем своим существом ощущает его присутствие и вмиг покрывается мурашками; Арсений знает наверняка, что он стоит на расстоянии пары метров за его спиной, и чувствует чужой немигающий взгляд на своём затылке. Пульс разгоняется под сотку, а в горле появляется ком, от которого, как ни старайся, избавиться не получится. Арс по-настоящему боится того разговора, что вот-вот случится (а он ведь честно свечку поставил за то, чтобы Шастун не появлялся больше, но его мольбы оказались, как всегда, не услышаны — очередное доказательство того, что никакого седовласого старца, заведующего на небесах, не существует; икона, рядом с которой Попов замер, с праведным возмущением в нарисованных глазах буравит взглядом его лоб со спадающими на него по бокам тёмными прядями), и Антона тоже чутка побаивается. А ещё ему внезапно становится жарко и пропахшего ладаном воздуха вдруг оказывается мало, и под пристальным взглядом травянистых глаз он, преданный собственным телом, совершенно неожиданно испытывает возбуждение — отголоски вчерашнего мракобесия всполохами согревают низ живота, и… боже, что это? Предвкушение? Как плохо. Арсений бесшумно и глубоко вдыхает носом и задерживает дыхание, цепляясь рукой за деревянный край застеклённой иконы, будто без всякой опоры вот-вот завалится, стоит Антону шагнуть ближе. Тот, словно мысли читает, и вправду делает шаг к нему — в тишине церкви этот звук разносится негромким эхо и пробирается под самую кожу, сжимая сердце в тисках волнения; Шастун выдыхает шумно и, судя по звуку, заправляет руки в карманы чёрных, как и его извечная, не застёгнутая до конца рубашка, брюк, и у Арсения в который раз вниз по спине бегут мурашки. — Ты мне нравишься вообще-то, — с места в карьер срывается Антон. Стреляет — и сразу на поражение, выбивая весь воздух из лёгких и заставляя Арсов рот беспомощно приоткрыться; даже несмотря на поцелуй, Арсений не мог и предположить такое: слишком странна эта мысль, и оттого складывается ощущение, что это всё — дурацкая и абсолютно не смешная шутка. Вот только Шастун серьёзней некуда. — Я не хотел — да и не должен был — в тебя влюбляться, но оно всё же произошло, — продолжает Антон совершенно спокойно, так, словно его это и не тревожит совсем, и, поджимая губы, издаёт звук, похожий на цоканье, но означающий совсем другое, мол, как-то так. — Я думал, ты вчера наконец-то это заметил, и уже понадеялся, что мне не показалось, что ты тоже что-то чувствуешь ко мне, но это было бы слишком просто, — хмыкает и, делая ещё один неторопливый шаг, почти шепчет: — Взять и признать, что я тоже тебе нравлюсь, — подходит на неприлично близкое расстояние, замирая в нескольких сантиметрах позади от левого плеча, там, где и должен, по идее, находиться демон; он стоит недвижно совсем рядом, и Арсению кажется, будто Антон непременно слышит бешеный стук его сердца. Шастун наклоняется ближе, едва прижимаясь широкой грудью к арсовскому плечу, и опаляет ухо горячим дыханием. — Мне ведь не показалось, Арсений? Потому что я уверен, что нет, — усмехается наверняка, звуча слишком уверенно, а Попов шумно сглатывает, с силой прикрывая глаза, и крепче вцепляется в дерево, словно это спасательный круг, что не позволит утонуть в лавине нахлынувших — или вернее сказать: наконец всплывших на поверхность? — чувств. Антон, отстранившись от его уха, выпрямляется и чуть вскидывает подбородок, пристальным взглядом смотря в Арсову скулу и виднеющуюся линию челюсти, а затем вздыхает и, мотнув головой, отступает на шаг, покидая арсеньевское личное пространство — соображать от этого легче не становится от слова совсем, и Попов всё никак не может выровнять пульс (о том, чтобы понять, что с ним такое происходит, и речи не идёт). — Снова молчишь… — задумчиво констатирует Антон, и в повисшей тишине слышно его тихое дыхание. — Впрочем, — вздохнув, вновь подаёт голос Шастун, — ты не обязан отвечать на мои чувства взаимностью, а потому, если захочешь — по-настоящему захочешь, Арс, — это будет последняя наша встреча. Я честно исполню твою волю, но ты подумай прежде хорошенько. Себя-то не обманешь. Да и меня тоже, — добавляет секундой позже, фыркая насмешливо. Арсений, выдыхая прерывисто, решается открыть глаза и, когда Антон было вновь открывает рот, резковато оборачивается; сталкиваясь взглядом с зелёными омутами, что смотрят так внимательно, что дыхание сбивается, спрашивает решительно и совершенно, казалось бы, невпопад: — Ты знаешь, как проходит исповедь? Шастуновское лицо слегка вытягивается от удивления, брови подлетают к кудрявым волосам, а на губах растягивается то ли смешливая, то ли восхищённая ухмылка. — Ты хочешь, чтобы я тебя исповедал? — вопросом на вопрос интересуется Антон. Дурной тон — хотя Шастун на манеры, как всякий порядочный демон, клал большой и толстый. Арсений молча кивает, от волнения сжимая в ладони чёрное облачение. Ситуация поистине сюрреалистичная, но ему некогда задумываться о направлениях в искусстве, у него перед глазами демон-искуситель, который со смешком кивает на стоящий рядом аналой — давай, мол, знаешь же, что делать. Хочется истерично рассмеяться, но смех застревает в горле, когда Арсений останавливается напротив деревянного столика с лежащими на нём крестом и Евангелием и, подвергаясь секундным сомнениям в адекватности того, что они собираются сделать, смотрит на Антона, стоящего сбоку — тот на вопросительный взгляд лишь утвердительно кивает. Если судьба, в которую священнику верить не положено, распорядилась так, что Арсению придётся заживо сгореть здесь и сейчас, под испепеляющим взглядом тёмных глаз, то он готов смириться. Голова склоняется над аналоем, и только теперь клокочущее внутри ощущение стыда начинает затапливать — Арсу кажется, что таким уязвимым и незащищённым он не был ещё ни разу в жизни. Формально этот ритуал называется исповедью, но ведь, если взглянуть на вещи трезво, то получится, что Арсений, покорный служитель церкви и Бога, в буквальном смысле поклоняется демону — и не какому-нибудь абстрактному, а вполне конкретному, тяжело дышащему рядом, в нескольких сантиметрах. Антон наклоняется ниже и, не имея на себе епитрахили, накрывает голову Арсения взявшимся из ниоткуда платком, который погружает их во тьму. — В чём ты желаешь покаяться, Арсений? — хриплый шёпот проникает в сознание, и Арсу приходится вязко сглотнуть. — Я согрешил, — голос чуть ломается на середине слова, но он продолжает. — Я тра.. — Шаст от секундной заминки едва слышно усмехается, — занимаюсь сексом с мужчинами, и мне это… — Нравится? — подсказывает, и краем глаза Арсений улавливает дёрнувшиеся вверх уголки губ, в самом лучшем смысле умирая внутри. Смесь из стыда от честного признания вслух и осознания собственной порочности накатывает жаром, проходясь от расплавившегося разума до кончиков пальцев. — Нравится, — слово отзеркаливается тихим эхом, и возникает ощущение, что не существует ни стен вокруг, ни икон, ни храма, только это стучащее в голове «нравится». — Настолько, что даже чувство вины обходит меня стороной. — Ну какой же хороший мальчик… — Арсений привык к тому, что исповедь — это ритуал, при котором раскаявшийся человек просит у Бога отпустить грехи, по определению являющиеся чем-то плохим, а Антон за грехи хвалит — произносит эту чёртову похвалу с таким нескрываемым восхищением, что, будь у них другая поза, даже по головке бы погладил, и от этой нежной фантазии Арса уносит в другое измерение. — В чём ещё ты грешен, Арсений? Внутренние тормоза срывает окончательно — они возгораются и отказывают, предоставляя полную свободу, и кто Арс такой, чтобы противостоять этому. — В том, что не хотел идти у тебя на поводу, а всё равно послушно приползаю к твоим ногам в мыслях снова и снова, — Антон заметно напрягается, и, хоть Арсений не видит его зрачков, он уверен, что они сузились и стали темнее, чем ночь. — В том, что мне понравилось, блять, понравилось, как ты управлял мной, — Арсений впервые произносит это вслух, и приходится шумно выдохнуть — он едва ли не падает головой на серебряный крест, лежащий на аналое. — В том, что я не могу больше молчать, только не в этих стенах, они должны хоть раз услышать меня честного, — ему явно нужна передышка, потому что голова идёт кругом. — Я слушаю тебя, Арсений, — голос заметно меняется, становится нахально-искусительным, словно Антон предлагает Арсению запретный плод, протягивает его на раскрытой ладони, а Арс берёт, не в силах устоять. — Рядом со мной стоит демон, который мне симпатичен, — выдавливает с трудом, ощущая, как румянец покрывает щёки. Это до абсурдного смешно — Арсений столько всего вытворял за свою жизнь, со столькими людьми трахался и стольким открывался, а здесь и сейчас, признаваясь в симпатии — не в любви даже, — чувствует себя до того уязвимым, что хочется убежать, вот только ноги ватные и тело не слушается; делая над собой усилие, он шумно втягивает носом воздух, роняет дрожащий выдох и делает последний, самый главный шаг: — И я хочу, чтобы ты взял меня прямо здесь и сейчас. Ткань с головы тут же пропадает и, кажется, исчезает вовсе — так же неожиданно, как и появилась, — а сам Антон выпрямляется и с удовлетворённой улыбкой глядит на замершего Арсения снизу вверх. — Я рад, что ты наконец-то это признал, Арсений, — и от тембра его голоса медленно распрямляющемуся Арсу хочется скулить. Он сглатывает и зачем-то приоткрывает рот, но не успевает даже выдохнуть, потому что Антон вдруг шагает вперёд и, уверенно расположив руку на его затылке и доверчиво прикрыв глаза, врезается в губы; Арсений выдыхает через нос и, пока сердце, пропуская, по ощущениям, далеко не один удар, подскакивает к горлу, цепляется за шастуновские плечи, словно без этого вот-вот упадёт, и мягко стонет ему в рот. Шастун целует его с напором, грубо и одновременно так нежно, что в слаженных движениях губ и языка и в том, как он слабо скребёт короткими ногтями кожу Арсовой головы, без всяких усилий читается антоновское отношение к нему. Антоновская влюблённость в него. Арсений пока что не испытывает того же всепоглощающего чувства, но в это мгновение возникает чёткое понимание, что рано или поздно та буря эмоций в душе обязательно в это перерастёт — пожалуй, это было понятно с самого начала и другого исхода у их истории попросту не существовало. Антон, расставив руки по обеим сторонам от чужого тела, прижимает его спиной к аналою и, оторвавшись от Арсовых губ на мгновение, чтобы поменять наклон головы (Арсения, приоткрывшего на миг глаза, слишком мажет оттого, какой Шастун в этот момент распалённый и такой до боли в груди желающий, что дышать становится ещё труднее — сам Арсений со стороны наверняка точно так же выглядит) и тут же приникнув к ним вновь, толкается ему в пах встающим членом, отчего Попов несдержанно стонет в поцелуй и цепляется за него крепче. — Сними, — шепчет в его рот Антон, нетерпеливо дёргая ткань облачения, и вновь целует, пока Арсений, мыча ему в губы, дрожащими непослушными пальцами выполняет чужое требование — ряса, отбрасываемая Шастом, летит в сторону, и мгновением позже тот оглаживает его талию и поясницу без всяких преград. — И вот он ты, — уперевшись лбом в Арсов, Антон улыбается довольно, оглаживая руками внешнюю сторону его бёдер и вжимая в себя, и Арсений лишь шестым чувством понимает, что тот имеет в виду, и также дёргает уголки губ в улыбке. — Как же я обожаю твои эти блядские колготки, — продолжает горячо шептать Антон — говорит про арсеньевские неприлично обтягивающие чёрные джинсы, и Арсений хихикает, отстраняясь, чтобы посмотреть ему в лицо; шастуновские зрачки красиво расширились, заняв собой почти всю радужку, и глядит он с таким нескрываемым желанием, что во рту пересыхает и колени подкашиваются. Антон слишком внезапно приседает и сразу же вжикает молнией на арсовских штанах — тот сглатывает и вцепляется руками в аналой, смотря за тем, как Шастун, стрельнув в него жаждущими глазами, тянет плотную ткань вниз; Арсений нетерпеливо-резкими движениями помогает себя раздеть и самостоятельно стягивает футболку после того, как Шаст коротким движением бровей требовательно намекает ему это сделать. Контраст оттого, что он, полностью оголённый, стоит перед сидящим у него в ногах Антоном, который одет в свои извечные рубашку и брюки — а на ногах у него массивные чёрные кроссовки — и который в целом выглядит как ходячий пиздец и является олицетворением фразы «Прости, что трахнул» со своим этим проникновенным взглядом и нахальной улыбкой, прошибает до самых костей, заставляя грудь ходуном ходить от частого дыхания. — Повернись задом, Арс, — просит тот, поднимая голову, и добавляет почти сразу же: — Хочу тебя вылизать. Арсений чувствует, как краснеют щёки, и сам себе удивляется: в постели он слишком давно перестал стесняться говорить о своих собственных желаниях и слышать чужие, но сейчас антоновская просьба в совокупности с его взглядом, в котором все желания читаются и без слов, вызывает целый ураган внутри, что выступает румянцем на лице — Антон на это только по-доброму усмехается. Он сглатывает и запоздало кивает, а затем наконец выполняет шастовскую просьбу, едва не путаясь в собственных конечностях: поворачивается к нему спиной и упирается локтями в аналой, расставляет ноги шире и прогибается в пояснице, в ответ на что получает похвалу — «умница», — сказанную пробуждающим мурашки шёпотом. Арсений несдержанно стонет, когда Антон, не теряя времени, приятно сжимает и после этого отодвигает левой рукой его ягодицу, а затем широким мазком языка проходится по всей ложбинке; повторяет ту же процедуру несколько раз, заставляя Арса дышать всё громче, что в тишине церкви пробирает ещё сильнее (по большей части он обожает заниматься сексом именно в церкви, потому что питает слишком большую слабость к тому, как его собственные стоны и стоны его ёбырей отражаются от стен, и к запаху ладана, от которого приятно кружится голова и которым он весь насквозь пропах), и только через несколько секунд наконец ввинчивает горячий кончик внутрь, сразу же толкаясь в узкие стенки на всю длину, чем вызывает мягкий полустон. Антон трахает его языком недолго и вскоре заменяет его длинными и будто бы смазанными — где только лубрикант успел найти? — пальцами; погружает внутрь сразу два и скользит туда-обратно в неспешном ритме, проезжаясь по простате на каждом толчке. Поднявшись с колен, Шастун, прижимаясь грудью к его плечу, наклоняется к самому уху и шепчет, с нажимом поглаживая простату подушечками пальцев: — Не смей кончать, пока я не разрешу, ясно? — опаляет кожу жарким дыханием, и Арсений, сильнее вцепляясь в аналой, как в спасательный круг, и стараясь устоять на подгибающихся ногах, стонет громче и, жмурясь, кивает часто. — Умница, — мурлычет Шаст и оставляет сухой поцелуй за ухом, разъёбывающий сильнее, чем всё происходящее сейчас. Арс не замечает, в какой момент добавляется третий палец, потому что шастовские движения внутри него, его нежные поцелуи в затылок, которые тот оставляет, зарывшись носом в чёрные отросшие волосы, его слабые укусы в шею смешиваются воедино, и Арсений может только стонать и наслаждаться каждым прикосновением, что делает слишком хорошо. Когда он чувствует, что уже растянут достаточно, и когда желание ощутить Антона в себе становится практически нестерпимым, Арсений, поворачивая голову к нему и моляще изламывая брови, глядит на него поплывшими глазами и просит: — Пожалуйста, Шаст... Думает, что в духе Антона сейчас было бы поиздеваться, добившись от Арсения этого «Я хочу, чтобы ты меня трахнул, Шаст», и то ли тот оказывается благосклонен, то ли сам возбуждён настолько, что самому терпеть невмоготу, но Антон, встречаясь взглядом с голубыми омутами, сглатывает и прижимается к приоткрытым пересохшим губам, а затем вынимает пальцы из растянутого входа и наконец расстёгивает собственные штаны — звук вжикающей молнии в этот миг кажется Арсению самым сладким и завлекающим в этом мире. Как известно, ожидание смерти хуже самой смерти, и Арсению кажется, что время тянется бесконечно долго — хочется узнать, чего Шаст медлит, и он, всё-таки не сдерживаясь, выворачивает голову, чтобы увидеть причину. Лучше бы, наверное, Арс не поворачивался, потому что взгляд Антона неотрывно прикован к голой заднице — Шаст оттягивает ягодицу в сторону, рассматривает, поглощает жадными глазами, стараясь запомнить каждую деталь, и Арсения окончательно мажет до закатывающихся глаз, когда тот наконец потемневшими глазами смотрит в ответ, хитро улыбаясь. Не прерывая зрительного контакта, Антон приставляет головку ко входу, проезжается по нежной коже пару раз и наконец скользит внутрь, вынуждая Арсения рефлекторно податься вперёд и всё-таки прикрыть глаза, склонив голову. Тот не стонет даже, а почти хнычет, когда член полностью погружается в него, заполняя, и давление на стенки оказывается идеальным — не сравнится ни с одним дилдо, хотя Арс в них, как известно, специалист с огромным опытом. Он поднимает голову, чтобы судорожно вдохнуть и выдохнуть, пока чужие руки цепляются за бёдра до белых следов, насаживая на член глубже и резче, и вдруг смотрит на икону перед собой — на ней Божья Матерь крестом сложила ладони на груди, опустив взгляд. Стыд не накрывает Арсения с головой — он затапливает, создавая внутри неконтролируемое цунами, и чувство это возникает не потому, что он испытывает раскаяние перед Богом, в которого не верит, за свои греховные деяния в стенах храма, а потому, что ему нравится то, что происходит сейчас — это вызывает дикий кайф, не сравнимый, наверное, ни с чем. Разве что с трипом от каких-нибудь веществ, но Арс таким не балуется, у него другая зависимость — от так правильно толкающегося в него члена, от ударов по ягодицам, остающихся на коже приятным жжением, и от Антона, чёрт бы его побрал, который сменил темп и теперь входит до упора одним слитным движением, а выходит плавно, с оттягом, позволяя Арсению всхлипывать на каждом толчке. Шаст неожиданно вплетает пальцы свободной руки в отросшие арсовские кудри, сгребая их, и тянет сначала на себя, вынуждая того прогнуть спину и сдавленно вдохнуть, а после уверенным движением опускает к аналою, не прекращая сильных толчков, попадающих теперь по простате. То ли это получилось случайно (во что Арс слабо верит даже своим затуманенным разумом), то ли Антон задумал это изначально, но факт остаётся фактом — Арсений утыкается горячим, словно у него высоченная температура, лбом в холодную, серебряную обложку Евангелия с множеством витиеватых узоров, которые отпечатаются на коже недолговечным напоминанием о том, что Арс позволяет делать с собой. Священная книга гласит: «…ибо воля Божия есть освящение ваше, чтобы вы воздерживались от блуда; чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в святости и чести». Строчки всплывают в голове мутной картинкой и повторяются снова и снова, заставляя Арса, как никогда в жизни, почувствовать свою низость, заполняющую изнутри и подбирающуюся к горлу, когда чужая ладонь сжимает его. Арсений слышит, как утробно рычит за его спиной теперь уже ручной демон, и сжимается, усиливая стимуляцию. Самому тоже хочется кончить нестерпимо, и он охрипшим от стонов голосом просит: — Шаст, можно я… — особенно глубокий толчок не позволяет договорить фразу — она превращается в набор звуков, слившихся воедино. — Без рук, Арсений, давай, ты же можешь, ты такой хороший мальчик, — Антон тараторит почти бессвязную чепуху, не в силах оживить сознание. — Я трахаю тебя в церкви, а ты кайфуешь, как ненормальный. Видел бы ты себя, такая блядь… — на этих словах Шаст вжимается скулящему на одной высокой ноте Арсу в спину, прикусывая плечо, и изливается внутрь, сильнее сжимая зубы. Арсений под ним протяжно стонет, кончая следом, и обмякает в следующую секунду — благо, аналой служит некой опорой, без него он бы рухнул на землю, потому что ноги, кажется, отказали совсем, настолько они ватные. Не успевает Арс даже немного в себя прийти после мощнейшего оргазма, от которого аж уши закладывает и сердце стучит оглушающе громко, как Шаст, ещё пару мгновений назад дотрахивающий его по инерции, выходит и вновь опускается на колени, ловя горячим языком собственную сперму, вытекающую из растраханного входа. Арсений, расставляя ноги шире, стонет, кажется, от самого осознания, что Антон собрался делать. Шастун толкается внутрь средним и указательным пальцами левой руки и разводит их в стороны, любуясь представляющейся ему картиной. — Какой ты грязный, Арс, — говорит хрипло тот. Тяжёлый взгляд травянистых глаз, направленный на непроизвольно сокращающийся на его пальцах анус, ощущается всем телом, и Арсений, кажется, на атомы расщепляется и тут же собирается обратно, когда Антон, толкаясь глубже, проезжается подушечками по простате; он вскрикивает от неожиданности и инстинктивно пытается уйти от прикосновения к слишком чувствительной сейчас, после оргазма, точке, но Шастун, сжимая правой рукой его бедро, ярче и доходчивее любых слов приказывает стоять спокойно. — Такой оттраханный, — продолжает шептать Антон и прерывается на то, чтобы оставить влажный укус на левой ягодице, — такой... мой, — почти рычит, сжимая кожу бедра сильнее, и Арс стонет, жмурясь и кивая, хоть и знает, что Шаст этого ввиду своего положения увидеть не сможет. — Хочешь, чтобы я тебя вылизал, Арс? — спрашивает Антон, и развязная ухмылка в его голосе прямо-таки чувствуется; Арсений всхлипывает и кивает снова, призывно качнув задницей; на правую ягодицу практически сразу же прилетает средний по силе шлепок, и Попов в который раз стонет несдержанно. — Так не пойдёт, мой хороший, — хмыкает Шаст, отчего у Арса волной бегут мурашки, — словами проси. Вот антоновские издевательства и настигли всё же — а он ведь думал, что Шастун смилостивился над ним, но, видимо, это была одноразовая акция; тем не менее Арсений собирает себя в кулак, чтобы, сглотнув, попросить ломающимся голосом: — Вылижи. Пожалуйста, — по паузам между словами можно подумать, что он задыхается, и, впрочем, это даже в какой-то степени будет правдой: слишком много самых разных чувств внутри смешиваются в одуряющий коктейль, из-под действия которого не хочется выходить примерно никогда. Все мысли до единой исчезают, оставляя голову приятно пустой, когда Антон, по всей видимости, удовлетворённый его просьбой, вытащив пальцы, скользит языком в чувствительные стенки и слизывает собственную сперму со смущающими звуками, что в тишине церкви слышны в тысячу раз отчётливее, чем где бы то ни было; краснеющий Арсений только и может, что громко дышать, цепляться за аналой и подаваться бёдрами назад в попытке насадиться на язык сильнее. Арс, потерявший в удовольствии счёт времени, пропускает момент, когда Шаст отстраняется, и его взгляд проясняется только тогда, когда Антон, крепко и одновременно с тем аккуратно взяв за плечо чуть выше локтя, разворачивает его к себе и приникает к губам в поцелуе. Арсений, закидывая обе руки ему за шею, с готовностью отвечает и, когда Антон скользит языком в его рот, вдруг чувствует приятную горечь, догадываясь, что Шастун поцеловал его с собственной спермой во рту; осознание этого кроет, и Арс, если бы не кончил всего пару минут назад, мог бы, кажется, за пару движений на члене кончить только от этого. Не зная, что и зачем творит, Арсений отстраняется и, не сглатывая антоновскую сперму, смешавшуюся с их общей слюной, высовывает язык, а затем под Шастов вопросительный взгляд средним и безымянным пальцем правой руки скользит по получившейся вязкой субстанции, чувствуя как с кончика языка ниточка слюны капает на всё такую же голую грудь. Антон за этим наблюдает одновременно охуевшими и вместе с тем восхищёнными глазами, а в словно нерешительной проклёвывающейся улыбке так и читается «какой же ты ебанутый и как же сильно я в тебе это люблю», и у Арсения внутри что-то лопается оттого, насколько Шастун искренен в проявлении своих эмоций. — А потом ты этой рукой крестишься, — усмехаясь, фырчит Шаст, и Арс, не пряча языка, смеётся, а Антон, перехватывая его за запястье, вновь притягивает к себе для долгого чувственного поцелуя. Некоторое время они самозабвенно целуются, пока Антон не чувствует, как Арсений в его руках начинает дрожать; тогда они прерываются, чтобы тот мог надеть хотя бы трусы со своими этими блядскими колготками, а потом Арс, словно странник в пустыне, жаждущий влаги, вновь приникает к его губам, и кто Шаст такой, чтобы ему отказывать. Целоваться с Арсением, таким податливым, желающим и нежным, до одури приятно, но в тысячу раз лучше осознание, что таких поцелуев у них ещё будут целые тысячи и даже больше — прямиком в бесконечность. Шаст не в курсе, но у Арса в голове проносится шальная мысль о том, что в Ветхом Завете пятьсот сорок шесть тысяч слов, и он хочет сцеловать с малиновых губ Антона каждое. Шаста так накрывает тёплыми чувствами к Арсению, что он едва не забывает о своём намерении кое-что тому подарить, а потому распахивает глаза и несколько раз мычит в поцелуй, разрывая его; Арс смотрит на него вопросительно и выглядит таким разомлевшим, что сердце невольно сжимается, и Антон не может не улыбнуться. — У меня для тебя кое-чё есть, — поясняет он, и в голубых глазах загорается интерес; Шаст цепляется за Арсову ладонь и, сделав шаг назад, просит ненадолго закрыть глаза, и тот послушно выполняет эту просьбу, сгорая от любопытства и покусывая губу в ожидании. — Открывай, — выдыхает Антон через пару секунд. Первым делом Арсений видит того стоящим на одном колене и держащим в руках какую-то белую ткань; Антон поднимает руки выше, намекая взять ту в руки, и слегка сбитый с толку Арс всё же берёт и рассматривает вещь, оказавшуюся в итоге футболкой с надписью «Lord I’ve sinned» и изображением креста. Арсений, срастив, что к чему, смотрит на давящего довольную лыбу Антона наигранно осуждающим взглядом (в совокупности с невольно разъезжающимися в улыбке уголками губ выглядит не так впечатляюще, конечно) и слабо шлёпает того футболкой по плечу. — Дурак, — выдыхает он с теплом в голосе, а Антон, поднимаясь и смыкая руки за его спиной, смеётся ему в губы, а затем наконец целует. — Правильно говорить «влюблённый дурак», — Шаст выдаёт это неосознанно, на секунду оторвавшись от поцелуя, и потому замирает вслед за Арсом, на лице которого наконец читается чистейшее восхищение — и нет в его глазах ни капли испуга, волнения или тревоги, просто оттого, что Антон хоть и демон, но такой хороший и родной, что от желания и дальше топиться в страхе не остаётся и следа. И Арсений каждой частичкой своей души чувствует, что рядом с таким замечательным Антоном, который, несмотря на свою сущность, окутывает немыслимой заботой и теплом, он и думать забудет о деструктивных чувствах, потому что будет совершенно бессовестно счастлив. Арс, конечно, знает, что за сделанный в пользу демона выбор всемогущий старец на небесах по головке не погладит и что, вероятнее всего, он окажется в аду, но у него там свои связи — за руку с Шастом не страшно даже в преисподнюю.

the only heaven i'll be sent to is when i'm alone with you; i was born sick, but i love it.