Electricity

      Пальцы жжёт догорающий бенгальский огонь, губы печёт в предвкушении поцелуя. Ëн Ханыль гулко сглатывает, и в следующую секунду Пэк Хëнун склоняется и прижимается своими губами к его. Светлые волосы падают на лоб, скрывая блестящие счастьем глаза от всего мира. Даже от Ханыля — причины вновь засиявшего Хëнуна. Он ощущает себя фениксом: ещё пару дней назад поблекшие и облезлые перья окончательно вырвал его собственный отец, а уже сегодня Хëнун переродился и обзавёлся новеньким чудным оперением. Этакой бронёй, доступ под которую открыт отныне только для Ханыля.       Язык скользит по влажным приоткрытым губам, ладонь вслепую находит чужую и пальцы сплетаются между собой, возможно, стискивая другие чересчур сильно, до боли в побелевших костяшках. Но Ханыль терпит: если это нужно Хëнуну чтобы снова твёрдо ощутить землю под собой, он станет для него якорем. Поведёт сквозь шторм прямо к призывно сияющему маяку, который, на самом-то деле, не так уж и далеко.       Холодает; ветер уже не кажется освежающим, он забирается под кофту и обжигает своими ледяными прикосновениями. Ханыль ëжится и отстраняется от Хëнуна, подтягивая к себе сумку и выуживая оттуда фейерверк. Это уже не почти безобидный бенгальский огонь, нужно быть осторожнее. Но Хëнун любопытно тянет пальцы к фитилю, склоняется над коробкой, почти утыкаясь в неё носом. Восторженно рассматривает яркие изображения «звёзд» на картонке. Читает название: «Battle in the Clouds»; давит довольную улыбку на корню. Встаёт и разминает затёкшие ноги, позволяя продрогшему Ханылю заняться уже делом.       Каких-то пара минут, несколько ругательств, слетевших с губ, чирканье зажигалки — фитиль занимается. Ханыль хватает Хëнуна за руку и оттаскивает его подальше от затрещавшей коробки. Вряд ли кто-то из них горит желанием остаться без пальцев или глаз.       Первый залп — и крошечная искра взмывает вверх, чтобы уже через секунду рассыпаться в ночном небе красочным цветком. Второй — Хëнун смеётся. Третий — порыв ветра почти сбивает парней с ног, заставляя прижаться друг к другу и залиться беззаботным смехом. Четвёртый — рука в руке, плечо к плечу, губы на чужих губах. Пятый — последняя вспышка словно запечатлевает воспоминание, выжигая его на сетчатке глаз зажмурившегося Ханыля.       Опустевшая коробка источает приятный запах пороха. Хëнун улыбается; в расширившихся зрачках отражается покрасневший Ëн Ханыль. Наплевав на устроенный ими беспорядок на заднем дворе, тянет его в тёплый дом.       Перепад температуры как нырок в ледяную воду без запаса кислорода: мурашки бегут по всему телу, разгоняя кровь, лёгкая дрожь колотит руки и ноги, нос начинает пощипывать. Ханыль стягивает с себя бомбер, желая поскорее согреться, и тут же попадает в объятия дорвавшегося до чужого тела Хëнуна. Ворчит беззлобно, но обнимает в ответ, утыкаясь холодным носом в чужую шею, прямо туда, где бешено пульсирует жилка и сквозь кожу слышен пульс. Смыкает руки на пояснице и льнет к груди, наслаждаясь тёплым и спокойным дыханием.       Оторваться друг от друга всё же приходится: звонит телефон. Ханыль дёргается от неожиданности и выуживает гаджет из кармана штанов, глядя на экран. Едва заметно кривится; Хëнун успевает прочитать «мама», как на звонок уже отвечают.       — Мам? Нет, я у друга. — Хëнун весело хмыкает, за что удостаивается смущённо-злого взгляда карих глаз. — Когда домой? Ну…       — Госпожа Ëн, можно Ханыль сегодня переночует у меня? — как телефон оказался в проворных руках Хëнуна настоящая загадка. — Да, я Пэк Хëнун, это меня вы видели в тот раз у вас дома. Спасибо, я ему передам. Спокойной ночи!       И отключается, хитро поглядывая на насупившегося Ханыля, блокирует телефон и возвращает его владельцу.       — Твоя мама сказала не увлекаться алкоголем и лечь спать не позже двух ночи. — А усмешка уже вьëтся на пухлых губах, и искры можно заметить в зелёных глазах. — У тебя очень хорошая мама.       И плечи уже поникают, и взгляд начинает тухнуть, и Ханыль тут же хватает Хëнуна за плечо, таща за собой куда-то наверх.       — Я ужасно замёрз и хочу принять душ. Показывай, где у тебя тут ванная. — И голос дрожит на выдохе, и беспокойство, сгустившееся вокруг Ханыля, можно разрезать на неаппетитные куски и подать на ужин.       Расслабляющееся под ладонью плечо и есть ответ на не прозвучавший вопрос. Хëнун равняется с Ханылем и вновь сплетает их руки, тянет за собой по длинному коридору. Возвращает в свою комнату и оставляет около двери, начиная копаться в практически пустом шкафу.       — У нас одна комплекция, так что дам тебе свою пижаму. Не переживай, она чистая. — И суёт в руки аккуратно сложенную одежду. — Нижнее бельё тоже есть, абсолютно новое, сейчас достану.       Интересный факт: когда Хëнун волнуется, он начинает суетиться. Вот и сейчас он спешно осматривает ещё не заклеенные коробки, что-то бормочет себе под нос и забавно сдувает чёлку со лба. Ханыль прислоняется плечом к косяку двери и взгляда от него оторвать не может. Такой домашний, уютный, покинувший свою раковину и подставивший ему, Ханылю, беззащитный живот. Хочется почесать за ушком, как кота, и чмокнуть в нос.       — Держи. — Пихает в руки небольшой пакетик и подталкивает в сторону выхода из комнаты. — Можешь принять душ в моей ванной, я пойду на первый этаж.       — Богач. — Ханыль фыркает и идёт в указанном направлении, напоследок нежно пихая плечом улыбнувшегося Хëнуна.       Горячий пар обволакивает зеркало, не позволяя отразить оголённое подтянутое тело. Ханыль мурлычет себе под нос какую-то мелодию, подставив спину струям обжигающей воды. Почти чистый кипяток, но он расслабляет, очищает разум от мыслей и заставляет лениво дрейфовать на волнах подсознания. Вспышками мелькают кадры сегодняшнего дня, и лицо выражает незамутнённое никакими инородными примесями счастье. Возможно, именно этот день станет началом чего-то нового, чего-то такого, что навсегда перевернёт жизнь Ён Ханыля.       Покинул ванную комнату Ханыль изрядно согревшийся, посвежевший и взъерошенный. Тёмные волосы торчат в разные стороны, придавая ему вид отпетого хулигана, коим он и был словно в прошлой жизни. Махровое полотенце на плечах придавливает к полу, возвращая в реальность, и зашевелившиеся глубоко внутри отвратительные червячки прошлого снова засыпают. Но не исчезают насовсем.       Хёнун ещё не вернулся. Конфетка терпеливо дожидается возвращения хозяина на пока ещё заправленной постели, устроив морду на передних лапах, и даже не поднимает её, когда Ханыль проходит к кровати и садится на край. Секунда — и рука уже утопает в белоснежной шерсти самоеда, ласково проводя против шерсти, подбирается к уху и чешет за ним. Как мало нужно для счастья: Конфетка тут же тает и вываливает мокрый розовый язык, подставляясь под ласкающую руку. Ханыль тихо смеётся и уже двумя руками гладит живот перевернувшейся на спину собаки.       Щёлк.       Звук разносится по комнате, и Ханыль с Конфеткой синхронно оборачиваются к двери. В одних глазах — неловкость и смущение, другие же источают преданность и радость при виде горячо любимого хозяина. Хёнун проходит к ним и устраивается на полу, показывая фото Ханылю. Ничего особенного: на фотографии даже лица не разглядеть, его полностью скрыли, словно за кулисами, растрёпанные волосы. Но что-то ведь заставило Хёнуна достать телефон и сделать снимок, верно? От этого кажется, что фотка приобретает какие-то особенные эмоции и чувства, вложенные в неё снимающим.       — Согрелся? — Хёнун вытягивает ноги и откидывает голову на кровать, заглядывая в карие глаза. Светлые волосы забавно разметываются по пушистому пледу, маня запустить в них пальцы.       И Ханыль запускает. Отнимает одну руку от Конфетки и чешет за ушами уже обоих. Хёнун хихикает; ему щекотно, но вместе с тем и безумно тепло где-то глубоко внутри. Жмётся ближе к тёплой руке и прикрывает глаза, томным взглядом словно сканируя Ён Ханыля из-под пушистых ресниц. Глаза в глаза, словно немая борьба, в которой нет победителя и проигравшего, ведь они более не желают воевать друг с другом. Противостояние заканчивается вничью. 3:3, если быть точнее. Нанесённые когда-то физические и душевные травмы покрываются белой коркой, и совсем скоро даже шрамов не останется.       — Давай уже ляжем. Я устал. — Ханыль ворчит, но на деле ему не терпится поскорее оказаться вплотную к Хёнуну, может даже снова поцеловать столь манящие губы.       Хёнун всё понимает. Он встаёт и манит Конфетку за собой, отводя в соседнюю комнату, звонко чмокает её в мокрый нос и оставляет одну. Возвращается в свою комнату и закрывает за собой дверь, проворачивая защёлку. Ханыль по-прежнему неловко сидит на краю кровати, не решаясь самовольничать в чужом доме, и бездумно разглаживает складки пледа, ногтями цепляя торчащие нитки. Хёнун наощупь находит выключатель, и комната погружается во мглу, освещаемую только фонарём с улицы и экраном всё ещё включённого телефона. Проходит к постели, поднимает телефон и стаскивает плед, дождавшись, когда Ханыль поднимется на ноги. Небрежно кидает пушистую ткань куда-то в сторону составленных кучей коробок и уверенно толкает Ханыля на кровать, падая следом за ним и зарываясь носом в его волосы.       — Ты приятно пахнешь. — Почти невнятно, прямо в висок.       — Ну так я же твой шампунь использовал. — Ханыль усмехается, а руки сами тянутся прижать чужое разгорячённое тело ближе, крепче, впиваясь пальцами в бока.       Экран телефона гаснет и откладывается куда-то на пол. Развернувшись лицом к лицу, они что-то словно выискивают в глубинах едва заметных в темноте глаз. И находят. Губы снова на чужих губах, руки оглаживают тела, задирают мешающие вещи и исследуют торс. Хёнун выгибается; Ханыль ведёт губами по линии его челюсти, оставляя влажный след, и опрокидывает Хёнуна на спину, нависая сверху. Снова молчаливое изучение — и руки уже расстёгивают чужую пижамную рубашку.       Хёнун тяжело дышит, сдерживает скулёж из последних сил, но тело так восхитительно остро реагирует на прикосновения излюбленных ладоней и губ, что сдерживаться почти невмоготу. Ханыль чувственно целует за покрасневшим ухом, прихватывает губами мочку — всё, как он видел в фильмах для «взрослых». Взрослые ведь те же дети, просто потерявшие своего внутреннего ребёнка в унылой и мрачной повседневности.       Руки уже оглаживают живот, язык проходится по шее, собирая аромат чужого возбуждённого тела, зубы едва ощутимо оцарапывают ложбинку меж ключицами. Хёнун всё же стонет и выгибается, запрокидывая голову сильнее и подставляясь под ласки, вплетая пальцы в мягкие волосы и прижимая голову Ханыля к своей груди крепче. На коже — тяжёлое дыхание сосредоточенного Ханыля, желающего сделать в их первый раз всё правильно. Они оба ещё неопытны, но со временем всему научатся. Вместе.       — Можно я коснусь тебя? — шёпот льётся в уши медовым потоком, растекаясь по сердцу очевидной заботой.       Ответом становятся судорожный кивок и ладони, переместившиеся на плечи. Пальцы сжимают ткань пижамы и тут же рвутся вниз, хватаясь за край рубашки и дёргая её вверх. Ханыль поспешно выпутывается из неё и отбрасывает за спину, снова склоняясь над распятым по постели Хёнуном. Благодарно целует приоткрытые губы и устраивается между разведённых дрожащих ног. Ведёт ладонями от щиколоток вверх, оглаживая кожу через штаны, хрипло дышит, уже не пытаясь выровнять дыхание. Хёнун стискивает в руках одеяло, не в силах дотянуться до нависшего над ним точно коршун Ханыля. Гнёт спину, нетерпеливо подбрасывает бёдра вверх, намекая поскорее уже приступить к самому главному сейчас.       Но Ханыль не торопится. Зачарованно гладит бледную кожу живота, проходится ладонями до груди и обратно, пальцами задевая торчащие соски и срывая умоляющие стоны с губ извивающегося Хёнуна. Медлит — и это сродни издевательству, как кусок свежего мяса, что суют под нос оголодавшему псу. Но это также и чистейшее удовольствие, нетерпение в своём истинном проявлении. Хëнуна словно ударяет током, разрядом не менее 220, когда Ханыль всё же медленно стягивает с него штаны вместе с бельём.       Задержка дыхания, нервно закушенная губа, взгляд исподлобья — Ханыль волнуется. Всё ли делает так, как правильно, всем ли доволен Хëнун. А в глазах последнего звёзды мерцают, и предвкушение написано на искажённом в удовлетворении лице. Ханыль успокаивается и глубокий вдох делает, пальцем проводя по стоящему члену от основания до влажной от предэякулята головки. Хëнуна на постели подбрасывает, и рот его распахивается также широко, как и удивлённые глаза. Кто ж знал, что это будет ощущаться настолько приятно?       Ханыль смелеет; чужой член удивительно правильно ложится в руку, и он делает пару движений на пробу, собирая пальцами тягучую смазку. Хëнун уже не пытается сдерживаться: елозит по сбитому под ними одеялу, стонет почти жалобно, ещё и смотрит своими поразительными глазами прямо в душу, читает Ханыля как книгу без корочки. Ханыль всё же не выдерживает, стремительно подаётся вверх и целует, скользя языком в открытый рот. Хëнун отвечает сразу, жадно и мокро, сталкивает их языки вместе и громко глотает скопившуюся слюну. Возбуждает ещё больше, сам того не осознавая.       С трудом оторвавшись от припухших губ, Ханыль пристально глядит в подёрнутые туманной дымкой зелёные глаза и показательно широко лижет ладонь. Улавливает то, как на несколько мгновений Хëнун перестаёт дышать, и языком обводит пальцы, толкаясь меж ними, обильно смачивая слюной. Облизывает губы и возвращается на прежнее место — у ног расхристанного Хëнуна. Словно всю жизнь готов провести там. Возвращает влажную ладонь на член, и уже куда увереннее сжимает, проводит вверх-вниз, большим пальцем надавливает на покрасневшую головку.       Хëнуну мало. Он хочет чувствовать жар чужого тела своей кожей, хочет видеть, что Ханыль возбуждён не меньше. Поднимает ослабшую руку и хватает Ханыля за запястье, прекращая ещё неумелые движения. Тот всё понимает без слов и приспускает штаны, на которых уже виднеется пятно смазки. Немного думает, и стягивает их полностью, в следующую секунду седлая чужие бёдра и выдыхая сдавленный стон.       Ощущение разгоряченной липкой кожи, льнущей к твоей собственной — неописуемо. До поджатых пальцев на ногах, умоляющего стона и закатывающихся глаз. И вечность готов провести вот так, запершись в комнате с любимым человеком. И пока голову переполняет лишь желание довести Хёнуна до состояния полной дереализации, Ханыль не обратит внимание ни на что другое.       Притереться дрожащими бёдрами к чужим, уверенно обхватить рукой уже два члена, плавно провести сверху вниз и… почти захлебнуться стоном. Как же это ахуенно. А тело под ним трясётся, нетерпеливо, жадно даже, толкается в сомкнутую ладонь, умоляет продолжать эту сладкую пытку. Хёнун выгибается красивой дугой, лопатками упирается в кровать. Кладёт ладонь поверх руки Ханыля, сжимает их пальцы крепче, пуская электрический ток по позвоночникам. Подмахивает бёдрами в такт движению их сплетённых рук, стонет в один голос с Ханылем. Коленями сжимает чужую талию, сильно, до синяков, что расцветут уже на следующее утро.       — Хёнун-а… — хрипло, на выдохе.       И одного только имени хватает, чтобы ступить за край. Имени, произнесённого так восхищённо-умоляюще. Хёнун вскрикивает и изливается в их пальцы, запрокидывая голову назад до хруста шеи. Ханылю дыхание перехватывает, он выжигает на изнанке век едва заметный в темноте образ, собираясь пронести это воспоминание через всю свою жизнь. Ускоряется и вырывает задушенный хрип из горла сверхчувствительного сейчас Хёнуна. Задерживает дыхание — и выдыхает уже сиплый стон, кончая вслед за Хёнуном, что, кажется, почти не дышит. Лишь глядит бессмысленно в потолок, расслабляя безвольно колени и вытягивая затёкшие ноги.       Ханылю огромных усилий стоит не упасть прямо на вымотанного Хёнуна. Но он мужественно держится, сползая с ослабшего Хёнуна и притыкаясь к нему под бок. Прикрывает веки на минуту, позволяет цветным пятнам, пляшущим перед глазами, пропасть. И снова тяжело поднимается, слезая с кровати и склоняясь к по-прежнему молчащему Хёнуну.       — Где у тебя влажные салфетки? — а язык совсем не слушается, заплетается, и голос звучит так глухо, словно из-под толщи воды.       Хёнун переводит остекленевший взгляд на Ханыля, и в глаза его толчками возвращается реальность. Быстро-быстро моргает и кивает в сторону коробок.       — В ближайшей к нам… — и у него не выходит заставить звучать голос как раньше.       Ханыль одной рукой шарит в коробке, находит салфетки и вынимает наружу. Вытягивает парочку и стирает подсохшую вязкую жидкость с руки и бёдер. Берёт пачку и возвращается к постели, отпихивая протянутую руку в сторону и принимаясь оттирать благодарно хмыкнувшего Хёнуна. Заканчивает с приведением их тел в хоть какой-то порядок и складывает испачканные салфетки кучкой на полу перед кроватью.       Устроиться на остывших простынях и снова притянуть в свои объятия разморенное тело — верх блаженства. Хёнун притыкается к чужой вздымающейся уже не так часто груди и тут же закрывает глаза. Спать хочется невероятно, и он не видит смысла продолжать бодрствовать. Ханыль, кажется, разделяет его мнение, ведь дыхание выравнивается почти сразу, стоит только его губам уткнуться в макушку улыбающегося счастливо Хёнуна.       Сегодняшней ночью половина из червячков прошлого Ханыля бесследно исчезла. А Хёнун впервые за последние несколько месяцев не видел кошмаров.