***
Уже выходя с постоялого двора, я вспомнил кое-что. Кажется, я все хотел спросить Венти, когда он решил, что влюблен в меня. Как бы самоуверенно это не звучало в виде вопроса, а все же слушать его около-балладное повествование с собой в роли лирического героя было бы занимательно. Как он увиливает, пытаясь свести на нет роль алкоголя в той истории, как пытается сказать мне, что когда он шел по веревочному мосту, то запинался специально, чтобы я его ловил, или как попытался накурить меня до бессознательного мрака, чтобы обезоружить и все рассказать, пока, отчаявшись, не накурился сам. Или как он открещивается от факта, что все эти экскурсии ему были не нужны, он просто хотел провести со мной время. Со мной все проще: я влюбился в него, как только увидел. Вернулся я поздно. Привычно теплая ночь вселила в меня чувство покоя, и я просидел на крыше до рассвета. Каждый раз вид отсюда ощущается новым. Он похож на настоящую любовь, которая каждый раз пробуждается как будто заново. Этот легко разгаданный парадокс я храню в себе, никому не доверяя такое по-юношески наивное умозаключение. Спустившись утром в комнату, я увидел пачку разноцветных писем. Кремовый конверт с тиснением принадлежал девушке с таким родными почерком – курсив завален влево – я вскрыл конверт ножом для писем (спонтанный подарок Господина) и с трепетом положил в карман, чтобы прочитать позднее. Еще был белый, без подписи, и, вскрыв его, я увидел переписанные от руки стихи. Если бы Ху Тао не цитировала эти же строки при мне, я бы так и думал, что это – почитатель-инкогнито. Рядом на столе – продублированные правила пользования лифтом для постояльцев Ваншу в виде открытки. И свиток в кожаном футляре, из которого выпала одинокая засохшая сесилия, когда я открыл его. Мрачное предчувствие заставило меня бросить все и жадно прочитать письмо. Один раз, потом второй, третий, пока звон в пустой голове не утихнет. В какой-то момент я понял, что с остервенением кусаю руки и делаю это неосознанно. То, что я читал, было похоже на сильнодействующий яд. Привет!***
Я бежал, пару раз спотыкаясь, пока дорога растекалась в глазах. Захлебывался слезами и кричал, и в тот момент что-то затуманило мой привычно рациональный разум, наваждение ли, безрассудство ли, но я не использовал свои силы, мчавшись на своих двоих, как человек. Может, страдания были моей жертвой, может, так я придавал моей любви смысл. Я заметил его вдалеке: плащ разлетался в стороны крыльями большой старой птицы, а сам Венти шел медленно и чинно, как на казнь. Я разозлился сильнее, думая, что так он дает мне время его отыскать, поддразнивает, играет со мной в игру, забавную только для него. Но когда Венти обернулся на звук моих шагов, я увидел застывший в его глазах ужас. Он побледнел и приоткрыл рот в немом возгласе. Я остановился слишком близко, вытяни он руку, мог бы коснуться пряди моих волос. – Ты – трус! – заорал я, заставив его отшатнуться. ненавижу сволочь падла – Нет, ты не понял, – на мои крики Венти терпеливо мотает головой, словно отбиваясь таким образом от нападок. – Я хотел дать тебе выбор. Я не хотел делать тебя заложником неловкой ситуации. Скажи я все в лицо – ты бы терялся. Я дал тебе время подумать. ударь его возьми его за волосы протащи по земле заставь умолять о пощаде на коленях сломай ему пальцы по одному разбей ему голову камнем и не переставай бить пока он не забьется в судорогах вырви ему зубы вдави глаза в череп большими пальцами разорви челюсти пинай его пока кости не раскрошатся сбрось с обрыва Венти говорил смиренно и тихо, с проявляющимися то тут, то там нотками наставнического тона, что выводит меня из себя. Желание ударить что-то я подавляю нервозным заламыванием пальцев. – Ты нашел меня. Мог бы остаться на постоялом дворе, но, видит Бог, тебе совесть не позволяет оставить эту незавершенность висеть камнем на душе, – строго продолжил он. Я обхватил голову руками и рухнул бы на землю, если бы в последний миг Венти не схватил меня, упав следом. Я сделал медленный вдох и выдох. Я задавал вопросы, много вопросов, практический каждый улетает в молоко, кроме «почему» – на нем он прислушивается и оживает. Этот вопрос задел Венти, я вижу. Высохшие соленые щеки жжет, как и сухие глаза, и я могу, наконец, рассмотреть его лицо снова. Как в первый раз. – Однажды в чайной, – начал Венти якобы издалека, обходя кругами и посматривая на мою реакцию. – Я услышал, что ты стал гораздо умиротвореннее. Что ты нашел кого-то... – он выдерживает паузу, заполняя ее красноречивой пустотой, и я вижу слово, что он ловко спрятал в этой пустоте. Особенного. Кого-то особенного. – Ведь пять лет назад ты назвал «самыми счастливыми». Время летело, как стрела, одним смазанным движением, но потом что-то остановило его ход. – Нет. Это ложь. – Это правда, и ведь я не понял сразу. Это ведь не я? – Да, это не ты. Ты – большее, чем это. С кем бы я ни был, в кого бы случайно не влюблялся, я готов был стать твоим навсегда. Зная, что рядом вечно будешь ты – такой же, как всегда. – Я мог бы сделать тебя своим, – согласился Венти. – Буду честнее, я мечтал сделать тебя своим, опрометчиво приняв такое решение: оно, как ты понимаешь, идет вразрез с моими идеалами. Венти взял меня за руку, оглаживая бирюзовый кристалл. Его пустое тревожное свечение двоилось в глазах бога напротив. Слезы, которые сами текли по щекам, он стирал подрагивающими пальцами. Я почувствовал прикосновение, он прислонился лбом к моему и прикрыл глаза. Если бы я не заметил на его ресницах бисеринки слез, подумал бы, что это дешевый спектакль. – Это – свобода. Это – наказ мне, не трогать тебя. Хватит с тебя контрактов с божествами. Претензии, несвязные фрагменты внешне стройной, а на поверку разрозненной речи, вопросы и отчаянные крики – все это соединялось и разлеталось в моей голове танцем опадающих листьев, и я пытался ухватить хотя бы один, два, охапку – все, чтобы он продолжал говорить, чтобы не оставлял меня здесь одного с пустыми оправданиями на руках. Чтобы он не ушёл. – Это не одно и то же, и ты это знаешь, – начал я, и он отстранился с мнимо-озадаченным выражением лица. – Это не контракт. Сколько раз я сказал тебе, что люблю тебя!? Ты все помнишь, не так ли!? Просто не хочешь признаваться! – Я солгал. – Когда? – зло спросил я, Венти порывисто приподнялся и рухнул на землю снова. Я мертвой хваткой держал его руки. – Письмо я написал не потому, что хотел дать тебе время подумать… – начал он. Слезу, которая катилась по его лицу, я собрал поцелуем. Это заставило его замереть, а речь треснуть на середине. – Я не смог бы сказать тебе все в лицо, потому что тогда… я ведь просто хотел запомнить тебя счастливым. – Сейчас это уже невозможно. – Прости меня. Я думаю быстро, но тянется это как будто вечность: и небо недвижимо, и грозовые тучи молчат, и Венти, кажется, застыл с каплями слез в уголках глаз. Решение подняться дается ему с видимым усилием, и когда он встает на ноги, я неосознанно тянусь к нему рукой, хватая вместо него воздух. – Я люблю тебя, – мягко произносит Венти, почти пропевает, но на этих словах я сжимаюсь. – Но свободу я люблю больше. Особенно твою. Значительно позже я вернулся к этому разговору, проиграл его в голове сотню раз. Сколько там правды, была ли она вообще – этого я не понял. Память самоуничтожилась. От него остались воспоминания и обрывки фраз, но его лицо я забыл еще быстрее. В этих воспоминаниях он нависал статуей с не до конца вылепленным неживым лицом и сухо повторял слова, часть из которых приписана ему моим больным разумом. Сейчас я способен трезво рассуждать, но когда я лежал на земле, вырывая траву с корнями и крича, пока он, не оборачиваясь, уходил, эта способность покинула меня. Мыслями я все еще там, на поле, где порывистый ветер толкает тревожные тучи и заставляет траву пригибаться волнами, лежу почти без сознания. И даже если он лгал, и я лгал – мы оба в итоге оказались правы.