***
Я всегда просыпался раньше всех, и это утро ничем не выделялось, кроме ноющего виска. Одевался и оставлял засечку ножом на скрытой нижней части оконной рамы. Если провести пальцами, можно пересчитать все ребристые впадины. Одна такая впадина – еще одно утро я встретил живым. Рама – единственное в доме, что не жаловалось скрипуче, не осыпалось и не трещало. Я ненавидел этот дом. Кости ныли в тепле и готовы были ломаться от любого движения, а грудь резало на вдохе, так что мне приходилось царапать руки, чтобы забыть о боли. За занесенным деревянным домом находился пустой дворик: полу-обвалившаяся каменная кузница, да цепи следов, припорошенных инеем. Я знал, где чьи: вот следы левой ноги протягиваются по снегу, так хромает кузнец, большие и косолапые – тот мужчина, что колол дрова, самые маленькие – мои. Колодец стоял за оградой, и быстрый путь к нему шел через криво приколоченную доску, которую я отодвигал, шагая в хрусткую снежную пустоту. Колодезную воду я нес на двор, когда все спали, и единственным собеседником моим был еле слышимый звук шагов. Я ставил ведро у выложенных кругом бревен, садясь, и опускал в воду руки. Кристаллы льда обволакивали, и когда руки немели так, что ощущались чужой мертвой плотью, брал копье. Рассчитывать на оружие можно, когда освоил его в совершенстве. Оно – не товарищ, если не уметь владеть им полу-обмороженными, недвижимыми руками. Копье выпадало из непослушных рук все реже и реже с каждым днем. Когда я начал обматывать руки обрывками ткани, чтобы не мерзли, оно уже стало частью тела.***
Аккуратные бесцветные дома, тонкие, параллельные нити дыма от очагов, тихий звук расколотых бревен, всегда в одно время, на заре, ровно когда тень от ворот по косой соединялась со стоящим на тропе камнем. Я следил за деревней по ту сторону перевала уже несколько недель. Некоторые домики обступали дворы, с одними лишь воротами и черным выходом, некоторые держались обособленно, при желании из них могла бы быстро выбежать семья из пяти человек. Еще два дома стоят совсем уж косо, выбиваясь из общего скучного узора, стоят на окраине деревни, окнами встречаясь с равнодушной пустотой заснеженных просторов. Оставался день. Белые одежды согревали едва лучше камней-грелок. Я приобрел дурацкую привычку класть у костра камни, поливая их водой, а после обматывать рваньем и класть в суму на груди. Когда день уединенного наблюдения пройдет, наконец (Солнцу осталось описать крохотную часть дуги), я отправлюсь назад и доложу о том, что увидел. Все же казалось, что я и сам теперь – часть снега: уже не испытываю холод, привыкший потрескавшимися руками тереть переносицу, чтобы не уснуть, невидимый в белой одежде. Надо лишь решить, о чем думать, чтобы скучно не было. Но о чем думать, о снеге? Снег как снег, никакой пользы он мне не принесет. «Простите, юноша, вы в порядке?» - услышал я пробравший до костей голос. Что б меня. Обернувшись, я встретился лицом с неопределенного возраста мужчиной. Уважение ли, обреченность ли толкнули меня опустить повязку и заговорить. Не смотря на трещины на губах, которые раскрылись и засаднили, стоило мне сказать слово, и даже несмотря на то, что последний раз я говорил, кажется, сотню засечек назад, я выдавил аккуратное «Нет», а после, скупясь на детали, рассказал ему выдуманную историю. Сварливый жестокий отец, отчаяние, жалкие пожитки и путь, куда глаза глядят. Он проникся тем призраком, что при нем я выудил из своего разума. Я сидел с ним у костра, почти не говорил, а он счел это за простую вежливость. Но как рассказать ему то, чего не существует? Я пребывал в настороженном, собранном состоянии, готовый защищаться или убивать, но мужчина, кажется, чувствовал себя в безопасности рядом со мной – такая неуместная и бесстрашная радушность, доверие и искренность – этого было настолько в избытке, что оно казалось лживым. Он сказал, что не может помочь мне встать на ноги, но, по крайней мере, я переночую у него дома. Пусть хотя бы одну ночь я обогреюсь, добавил он, да и деревня рядом. Вон она, ее даже из-под каменного выступа видно. Ровные дворики и дома, разве что два домика выбиваются – стоят косо, да еще и на окраине, как пара кривых зубов, центральные ворота, а рядом – неприлично огромный камень, который силами десятерых мужчин не сдвинуть, этот камень на подходе к деревне, он с защитными амулетами… живу я один. Ты мне хоть поможешь по хозяйству, а то… Но я вежливо отказался. Тут его уверенность в моей порядочности и окрепла на глазах. Не хочешь быть обузой для меня, так? Я настоял на том, что надо идти, Солнце уже давно печально склонилось к низенькой горе, красным светом пропитывая тусклые небеса, точь в точь как кровь на снегу в каменистом ущелье. «Хорошо, держи тогда хоть это, что с тебя взять». Он протянул мне что-то невразумительно-шерстяное. Я надел это на руки, которые тут же взмокли. Я шел наугад, но ноги все равно привели меня домой. Все, что я узнал, я сообщил в деталях, время, место, какие люди, где живут, и сколько, что самое главное, из города быстрых путей отхода, разве что о незнакомце умолчал. Я обрисовал на пергаменте лабиринты улочек и квадраты домов, прикрывая глаза, чтобы образы всплывали в голове, размеры получились весьма достоверными, и под конец я, довольный, не удержался, добавив на рисунок злополучный камень у ворот. Что бы ни случилось, завтра я намереваюсь вернуть перчатки.***
Нас было пятнадцать. Кажется, что мало, но на деле со знанием всех путей отхода из города такой шайкой можно наворотить дел. Как говорил наш Хозяин: «Действовать надо умом». Все просто: любой, кто покидает город, должен быть убит, дом, в котором есть люди, нужно сжечь, но после того, как захлопнул двери, одежду лучше не марать кровью, потому что красный выделяет. Если потеряете оружие, говорил главный, вам надлежит отрезать палец, и я сам с радостью это сделаю. На подходе к городу я знал, что делать, куда идти. Что атака проводится по звуку свиста, и что перегруппировка нужна в центре, после чего я должен идти на запад. Звуков так много, что они образуют тишину. Я не вижу ничего, только чувствую. Копье легко рассекает воздух, иногда сталкиваясь с преградой, и снова и снова с хрустящим мокрым звуком пробивает себе путь. Самый большой дом запирают и поджигают именно тогда, когда я прохожу мимо. Это не по плану. Сейчас я должен быть у западного двора. От дыма сначала мерзко щипет горло, а потом дерет так, что я пригибаюсь. Неумышленно хватаю воздух там, где до этого видел руку, и чуть не падаю вперед. Последнее, что я вижу в черном дыму, это осоловелый блеск глаз того, кто протянул мне сверток. Он умолял что-то сделал беззвучным открыванием-закрыванием рта, потом исчез за поворотом. Я сломался. Я несся, не разбирая дороги, бежал сквозь ветви, поваленный бамбук затрещал под ногами, но я забыл вернуть перчатки, а поворачивать назад не было сил, и не собаки ли орут в ночной мгле, или это мои преследователи, и хоть оборота головы недостаточно, я видел тени, что сгущались за спиной, а поэтому летел еще быстрее всецело доверяя свою жизнь только дороге под ногами и кажется ветер говорил мне куда лететь куда нести этот теплый сверток и когда легкие прорезало болью от которой ноги онемели или же не из-за этого я повалился в снег расцарапав лицо и руки камнями но закрывая сверток я понял что качусь в овраг и каждый поворот в своем падении являет мне попеременно белое небо и серую землю и как от этой суматошной очередности закружилась голова пока я отполз в камнями же обрамленный хитрый вход в пещеру с разложенными там сучьями и трутом в свое секретное убежище что сам же обосновал для себя пока следил за теми людьми и вот так за мгновения что солнце очерчивает дугу клонясь к горизонту весь труд сдается мне окупился и хоть бы он был жив подумал я прежде чем измученное на пределе сил работавшее сознание не оставило меня окончательно***
Меня, свернувшемуся на промерзшей земле, разбудил снег, что мягкой парусиной рухнул с крон прямо к выходу из пещеры. Я сжимал что-то в руках, так крепко, что содержимое сумки почти пропечаталось у меня на груди. Перевалившись, я увидел, что уже давно наступило утро. Меня потеряли. Меня посчитали мертвым, заочно похоронили, и я теперь свободен. А если объявлюсь вот так, спустя столько-то часов, как ни в чем не бывало, сами меня живьем закопают. Недавно так и сделали, кажется, какой-то из Архонтов наказал похоронить его со своей армией, а сразу же после умер. Наказ его, вроде как, за шутку расценен не был. Сколько было беглецов из тех земель, и кто знает… Нет-нет, думал я, мой Хозяин на такое не способен, ведь после всего, что под его началом было пережито, он всегда был заинтересован в сохранении моей жизни. Моя способность быстро исцелять себя его удивила еще в тот день, когда он так долго избивал меня палкой, что сам устал сильнее моего. На следующий день я ходил, ковыляя, а уже последующий день ловко запрыгивал на кровли и прятался там от приставучей, слишком общительной толпы. Я одернул себя, погрузившегося в мысли слишком далеко: такие умозаключения ни к чему хорошему не приводят. В прошлый сезон паводков я положил камней не только в суму, но и в карманы одежды, и почти позволил реке унести меня, если бы за мной не послали след. Пресекай размышления – хороший совет. Ему я исправно следовал, но иногда хотелось открыть запретную дверцу и понять, что мной двигало. А потом сверток зашевелился, и я отпрыгнул от него, метнувшись к стене. Пусть мне показалось, я думал, пусть это будет не… Я лег на пол, свернувшись, и закрыл уши. Сквозь перемотанные тряпьем ладони пробивался плач, но я сжимал голову еще сильнее. Здесь так холодно, что б меня. Может быть, остаться здесь, замуровать себя под слоем снега и никогда не возвращаться? В какой-то несчастный момент я перестал чувствовать пальцы. Когда пошевелил ногой, в носках обуви как будто застряло что-то мягкое и инородное. Хотелось от этого избавиться, но руки все еще сжимали мою голову, а я все еще лежал на полу. Снег у входа в пещеру теперь был лиловым, последними проблесками провожая Солнце. И только тогда я осторожно убрал одну руку, приоткрывая глаза. Ничего. Нет звуков, кроме ветра, перегоняющего кристаллы льдинок по снежным полям. Бестелесное эхо сводов. Мое сердце еле билось – в нем расползался терпкий яд, какая-то невыносимая боль без источника. Я осторожно полз к выходу из пещеры, не оборачиваясь, потом брел в снегах, и каждое дерево по пути охотно служило мне опорой. Я так хотел кричать, но боялся своего крика, который давно успел забыть. Это был первый голос, поселившийся в моей голове. Она еще будет полниться криками, которые станут наслаиваться друг на друга в тесных закоулках разума, но всякий раз, когда прорезается этот укоризненный младенческий всхлип, я содрогаюсь и давлюсь слезами.***
Я кинул копье, тут же скрывшееся в снегу. Тот выпал намедни, и народ, лениво выходящий из домиков, высокими поднятиями колен пробивал себе путь к колодцу. Мир просыпался, просыпалась и моя память. Сегодня меня должны наказать. Я слабо вспоминал, за что именно, хотя это было вчера. Впервые меня привязывали к столбу, срывая верхние одежды. Это был кузнец, почему-то от его теплой человечности не осталось ни крупицы, даже серые глаза потемнели. Конечно, вины его нет, следование наказам едва ли можно считать подлым делом, даже напротив. Я смиренно ждал, сколько будет ударов. Я объяснял, что побег в лес был тактическим отступлением, но мне даже шанса договорить не дали, а наказание все равно назначили. "Шесть". Холод не щадил, я мелко дрожал от острого снежного ветерка, пока спину обжигала моя же теплая кровь. Я был жив, но, к несчастью, в сознании. Шесть все равно меньше, чем пятнадцать. В прошлый раз я следил за таким наказанием, сидя на кровле, и на девятом ударе окровавленное тело забилось и обмякло. Его все равно добили.