Сундук со сказками

В избушке заколоченной, Вдали от всех людей Живет один испорченный Законченный злодей. Он отдыха не знает, И по ночам не спит. Все клацает и лает, Зубами клацает и лает, Бормочет и скрипит.

На лобовое стекло падают крупные дождевые капли, и Арсений вздыхает: замечательная погода для ухода за садом и обзорной экскурсии по участку. Он забирает телефон с магнитной подставки, выключает зажигание — Синатра прекращает петь ровно в эту же секунду — и выходит из машины. Хлопок дверью в полной тишине посёлка оглушает: с забора, кованого, кое-где проржавевшего насквозь, взлетает с чириканьем птица. Мелкий щебень под ногами приятно-звонко похрустывает — Арсений похрустывает позвонками вслед за ним, разминаясь после долгой дороги. Дом, который ему достался от бабушки, ни разу не такой же красивый, как он помнил с детства. За долгие годы фундамент покосился, участок зарос снытью и крапивой — хоть борщевика нет, на том спасибо, — прутья заржавели, краска с двери осыпалась, грядки даже называть грядками неприлично, одни деревянные прогнившие коробы с почвой. Арсений задирает голову и оценивает фронт работ: черепица вся замшелая, ещё небось и капает на этаж. Про состояния перекрытий чердака ему даже думать страшно. Когда вопрос деления имущества только встал, Арсений сказал прямо: не нужны ему никакие дома, давайте сразу продадим, а на полученные деньги купим что-нибудь нужное. Куда ему, городскому до мозга костей человеку, свой дом в посёлке, грядки эти все, скот? Ладно, скота нет, конечно, но и участок на месте, и здание пока что не планирует совсем уж разваливаться, в то время его ещё можно было продать за адекватные деньги. Но кто ж его тогда послушал? Мама настояла: «будешь потом там с семьёй своей жить, дети на свежем воздухе постоянно, сад свой будет, огород собственный, никаких покупных гадостей!» У Арсения не осталось никаких действенных аргументов, так что участок остался ему. Вот только он туда не приезжал. Один раз только, много лет назад, сугубо чтобы узнать, как он вообще сохранился. На тот момент всё было крепким, пусть и уже староватым. Сейчас же даже подумать страшно, сколько этот участок простоял и в каком году был построен дом. Даже сейчас, во взрослом возрасте, дом наводит на Арсения лёгкий ужас, что уж говорить про детство. Хотя в детстве всё ощущалось совсем по-другому. Вот там слоновий хобот водокачки — в свои семь Арсений пил прямо из неё, обжигая губы и ничего не боясь, вон там, привязанные к ветке кряжистой яблони, висят качели из двух верёвок и деревяшки, здесь — баня, в которую он ходил со взрослыми и никогда этого не понимал: жарко, душно, голова кружится, ещё и веником больно хлещут; зато после, в прохладном предбаннике, можно было есть зелёный виноград гроздями и пить ледяной квас, и никто не говорил ни слова. Перед крыльцом лежит груда гнилых досок, оставшихся невесть от чего, вытаптываемая десятилетиями дорожка поросла травой. В крошечный сарайчик в углу участка Арсений идти даже не собирается: делать ему нечего. Он сюда на дом приехал посмотреть, а не разбирать завалы инструмента. Дождь начинает ещё пуще, и Арсений суёт руку в карман за ключами. Обе ступеньки крыльца под его весом скрипят, а тяжёлая, с двойным замком дверь неприязненно пялится мутным глазком. Арсению тут не очень нравится. Ключ с ярко-красным брелоком входит со скрежетом и не проворачивается вообще. Сначала Арсений реагирует на это идиотской шуткой про «что общего у почтальона и мошонки?», но когда через пару минут бесплодных попыток понимает, что дверь не открывается ни в какую, ему перестаёт быть смешно. Арсений отходит от двери на пару шагов; дождь начинает барабанить ему по плечам и макушке, но сейчас это его не волнует: в машине есть вещи, переоденется, если совсем промокнет. Очевидно, что выбора у него просто нет. Это не как прийти в «Пятёрочку» и вместо шоколадных подушечек выбрать медовые звёздочки, это уже вопрос чести и уважения. И собственного достоинства. Он не может сейчас, проделав такой путь из города до сюда, сказать «я не могу открыть дверь» и уехать восвояси. Глупость же. Арсений проверяет ключ визуально: вроде все зубцы на месте, ничего не отвалилось, не заржавело. Может, в скважине проблема? Он включает фонарик и нагибается, усиленно вглядываясь в крошечное отверстие, куда почему-то не вставляется ключ. Хмыкает. Дождь усиливается: это не такая редкость в их климате, но приятного всё равно мало, потому что сейчас всё вокруг будет мокрое, а Арсений в кроссовках и месить грязь сегодня не намерен. Не в прямом смысле, по крайней мере. До машины он добегает трусцой, нашаривает в багажнике баллончик WD-40 — открытая наверх дверь даёт ему кратковременную передышку от ливня, — и бежит обратно. Смазка в скважине шипит, выливается наружу, пахнет чем-то кислым; на всякий случай Арсений смазывает и ключ. Капли попадают ему на пальцы, и он хмурится — если и сейчас не сработает, придётся искать альтернативные пути. Пару раз для верности дёрнув ручку и убедившись, что дверь действительно закрыта и он не ловит галлюцинации, он медленно вставляет ключ и осторожно пытается провернуть. Опять нет. Сквозь стену ливня он не слышит ничего — и может, это и к лучшему, иначе он бы точно обратил внимание на шорохи изнутри дома. Но он их не слышит. Арсений прикусывает сосредоточенно губу и в последний раз налегает на ключ. Раздаётся треск. — Да твою-то мать. Если он его сломал, это фиаско. Полнейшее. Волшебный провал. Феерический долбоёб. Арсений вытаскивает ключ из скважины — и обомлевает. Ключ согнулся почти до острого угла. На месте сгиба возникает белая полоска, прямо как на дешёвом пластике, если погнуть его слишком сильно, и в любой другой ситуации Арсений бы не особо удивился, но сейчас он своими руками погнул металлический ключ, и это настораживает. Но настораживает его не только это. Если ключ сломался, это значит, что ему придётся лезть внутрь обходными путями — именно то, чего он надеялся избежать. Особенно под ливнем. Особенно в одной футболке. Он открывает телефон, чтобы посмотреть погоду — отлично, в течение получаса дождь закончится. Ну-с, подождём. Справедливо решив, что бежать в машину и заливать водой сиденья не имеет никакого смысла, он садится прямо на крыльцо. Не с такими же помыслами, как в стишке про зайца, конечно, а просто переждать непогоду. Высокие кусты у забора склоняются под тяжестью воды, с крыши льёт почти непрерывным и сильным потоком, земля вокруг мгновенно темнеет; хляби небесные разверзлись так, что Арсению хочется куда-то спрятаться. Хотя встать посреди улицы и чувствовать, как дождь капает на лицо, хочется тоже; другими словами, в Арсении борются два волка, один терпит-терпит, а другой тоже терпит. Но Арсений не терпила, он Арсений. Это концептуальная разница. Очевидно, что насущных вопросов сейчас два: как пробраться внутрь — и что делать с домом. И если первое ещё как-то отдаётся в голове возможными планами: взломать замок, залезть через окно, плюнуть на всё и уехать, то с вопросом дома как такового всё хуже. Продать? Никто эту халупу покупать не станет: тут косое, тут кривое, тут крапива по бедро высотой, соседи-алкоголики, да и до центра посёлка далековато. Можно, конечно, отремонтировать всё — но сколько это займёт времени и финансов? Арсений не то чтобы миллионер, хотя позволить себе сырок «Б.Ю. Александров» может, и ходит с предпредпоследним айфоном, но это совершенно ничего не значит. Подобная реставрация плохо сравнима с покупкой телефона в «Эльдорадо», тут нужен особый склад ума и много баблища, а не только язык. Язык, разумеется, сугубо для того, чтобы ему одобрили кредит, а не по любой другой причине; хотя, скрепя сердце, если бы за хороший отсос давали телефоны, Арсений бы вовсю торговал ими на Апрашке — там, где тёмные закоулки, вязаные шапки с волками и трусы фирмы SUPMERE и Blalencigaga. И был бы лучшим продавцом округи. С самым больным на свете горлом. Нет, ну правда: каковы шансы переделать это всё в одиночку? Ему с одним только садом возиться придётся чёрт знает сколько, а про внутреннее убранство он вообще молчит — как минимум потому, что он его не видел. Вряд ли на отмывание полов и потолков, поклейку обоев и закупку новой мебели он потратит два дня, очень вряд ли. А ещё нужно посмотреть, что там с туалетом, с кухней, со спальней (если она вообще была). Арсений плохо помнит обстановку, его в детстве дом мало интересовал — на улице всегда было гораздо веселее, а бабушка никогда не препятствовала, только звала обедать и ужинать, зачастую ещё и нелюбимым щавелевым супом. Он ел, но морщился, а оставшиеся шестнадцать ложек тихонечко выливал в кусты, пока бабушка не видела. Подсказка: она видела. Становится тише, дождь, кажется, прекращается, и Арсений с треском крыльца и правого колена встаёт на ноги. На землю перед домом падают первые солнечные лучи, неловкие и шатающиеся после ливня; с крыши на деревянный настил мерно покапывает: плюх. Плюх. Плюх. Плюх. Насчитав десять таких «плюхов», Арсений в последний раз — чем, как говорится, чёрт не шутит, — дёргает ручку входной двери. Не поддаётся. Придётся лезть в обход. Мокрая почва липнет к кроссовкам и чуть проседает в некоторых местах. Ассоциаций это не навевает никаких, так что Арсений молча обходит дом по периметру; окна с рамами-ромбами смотрят ему вслед, диагональные чуть потемневшие доски стоят руки в боки, и всё как будто бы молча поскрипывает. Кружевная занавеска застряла в одном из закрытых окон и её краешек торчит, потрёпанный и мокрый, на высоте Арсеньевых глаз. Обидно за занавеску, но попасть внутрь она не поможет никак. Если бы никнеймы «ВКонтакте» всё ещё существовали, он бы поставил туда «Арсений "Нэнси Дрю" Попов», потому что только так можно не сойти с ума, кружа вокруг собственного же дома и тщетно пытаясь найти вход. Всегда есть вариант разбить окно, но ему этого не очень хочется — потом осколки убирать сто лет, да и стекло заказывать новое придётся; такое себе. Больше всего ему жаль, что в этом интерфейсе нет ни одной подсказки: куда смотреть, что применять и что делать, если совсем затупил, — все вопросы остаются неуслышанными, а если услышанными, то неотвеченными, а если отвеченными, то непонятыми, а если понятыми, то не так. Блеск. Окна заперты наглухо — кроме того, с занавесочкой, но и тот крошечный зазор не даст Арсению никаких привилегий. Он тяжело вздыхает. Погнутый ключ холодит ему карман: достав его, Арсений пытается выгнуть обратно — никак. А он-то считал, что он в гораздо лучшей физической форме! Не зря же по четыре дня в неделю ходит в качалку. А нет, видимо, зря. Ладно, а если попробовать каким-то инструментом, а не голыми руками? Арсений тратит секунду на то, чтобы вспомнить о существовании сарайчика за домом, — хотя сначала, конечно, пытается выправить ключ об стену дома, уличный фонарь и щель между бетонными плитами; все три — безуспешно. Мокрая трава гладит его по щиколоткам, кроссовки темнеют от влаги, грозясь протечь аж до носков, а на штанинах появляются тонкие мокрые полоски от колосьев чего-то дикого. На мгновение Арсений снова чувствует себя ребёнком и даже хочет прыгнуть со всей дури в лужу, коих тут много, но всё-таки сдерживается. Временно. Может, попозже он обязательно это сделает. Невнятная деревянная постройка, тоже, само собой, покосившаяся и кое-где гнилая, вызывает ещё меньше доверия, чем весь остальной участок. Места там совсем немного, если постараться, можно схлопотать приступ клаустрофобии и ностальгии от душного, терпкого запаха металла, старого дерева и пыли. В детстве Арсений ужасно боялся этого места; ему и сейчас, если уж совсем честно, не то чтобы комфортно сюда входить, но делать нечего. Кажется, что сарайные двери сейчас распахнутся и заберут, сожрут, утащат — а там уж и поминай как звали. И не звали. Арсения, например, называли «занудой» — и не называли «любовью всей жизни». Что жаль, он на эту роль вполне себе подходит. На его взгляд. На дверях, слава богу, замка нет, только проржавевшая цепь, снять которую не составит никакого труда; через пару минут возни и один ободранный об острый край палец, Арсений заходит внутрь. Света нет, пахнет точно так же, как и в детстве — досками и вайт спиритом, — а беспорядок стал ещё хлеще; не то чтобы Арсений прям хорошо помнил, что там было много лет назад, но какая-то общая картинка да осталась. Из широко открытых дверей по полу и стене тянется полоса света, свежий последождевой воздух тягуче вплывает внутрь, словно борясь с местной затхлостью, но по бокам не видно практически ничего. Чтобы разглядеть в потёмках хотя бы плоскогубцы или что-то подобное (молоток тоже может сойти), Арсений включает фонарик на телефоне, ведёт в одну сторону, в другую… И обомлевает. Нет, даже не так. И охуевает. Вдоль стены, повернувшись к ней спиной, спит мужчина: в лохмотьях, какой-то нереалистично длинный и непропорциональный, причём спит он на матрасе, скинув тёплое одеяло к голым стопам, а подушку обхватив поперёк. Только Арсений набирает воздуха в лёгкие, как мужчина начинает храпеть. Громко, с присвистом и вкусом. Арсений вообще теряется в авоське слов и ляпает первое, что приходит в голову (громко): — Мужчина, это частная территория, выметайтесь отсюда! То, что голос немножко подрагивает, — это от гнева, а не волнения. Точно. Мужчина не реагирует. Арсений подходит и, подавив в себе желание пнуть его, слегка брезгливо расталкивает рукой в плечо. — Доброе утро, страна, алло! Судя по интерьеру, бомж живёт тут не первый день. Одеяло откуда-то достал, полочку приволок, чтоб туда пожитки свои складывать, каков нахал. Какие-то две книжки, запечатанная палка копчёной колбасы, полбатона булки и невообразимое количество блестяще-сверкающих штуковин: пуговицы, кольца, голыши, звенья от цепи, кристаллы, колечки от пивных банок, причудливо скрученное в человечка мюзле, брелоки и начищенные ключи разного калибра и металла. И в центре всего этого — их король, едва ли откликающийся на попытки его разбудить. — Да ну ёк-макарёк, мужчина, подъём! Вон отсюда! На последнем слоге мужчина распахивает неестественно зелёные глаза — Арсений аж теряется, — смотрит на него загнанно, тут же подрывается с места, вскакивает, как ополоумевший; напуганный этой сценой Арсений примирительно поднимает руки и осторожно произносит: — Вы на частной территории, вы должны уйти отсюда. Это мой дом. Забирайте вещи и уходите куда-нибудь в другое место. Ладно? Мужчина, оказавшийся выше самого Арсения, смотрит на него не мигая, и от этого холодок бежит по коже. Фонарик от его зеленющих глаз отблёскивает обратно; выглядит мужчина лохмато, заросше и неухоженно, и Арсений предпринимает ещё одну попытку до него достучаться, втайне надеясь, что он хотя бы адекватный и не прячет нож за пазухой: — Вы меня вообще понимаете? Молчит. Смотрит. Не двигается. Только голову чуть наклонил, словно неведому зверушку видит. Замерев на секунду, Арсений проводит быстрый анализ: алкоголем не пахнет, пьяным или укуренным мужчина не выглядит, но всё равно нужно быть настороже. — Так, ладно, я сам, значит. Разозлившись, Арсений стаскивает с приматрасного стеллажика колбасу и книжку, впихивает это в мужские руки и кивает на дверь: — Вон там выход, пока! Ноль реакции. Прокляв все стечения обстоятельств, которые заставили Арсения оказаться в этой точке, он тянется рукой к груде блестящих украшений, чтобы подтвердить свои крайне серьёзные намерения — и тут же жмурится от необычайно громкого, нечеловечески пронзительного звука сбоку. С трудом повернув голову, он видит, как разъярённый мужчина уменьшается в размерах, сморщивается, скукоживается весь, прямо со своей одеждой и своей колбасой, и исчезает в темноте дальнего угла сарая. Арсений сползает по стене прямо там и ещё долго-долго сверлит взглядом оставшуюся на полу крошечную палку колбасы. В ушах стоит громкое мявканье, с которым мужчина (?!) исчез, а сердце от испуга бьётся со скоростью ввинчивающегося в стену перфоратора. Что с этим делать дальше у него нет ни малейшего представления. «Проблемы надо решать по мере поступления», — думает он и на нетвёрдых ногах выходит на улицу. Тучи совсем разошлись, и яркое июньское солнце беззаботно висит ровно по центру небесного полотна; Арсению бы его беззаботность, да вот последние пять минут только и намекают на то, что у него то ли крышак едет, то ли фляжка свистит. Всё вместе. Первым делом он направляется не к дому, а в машину. Пару раз дёргает дверь пассажирского, затем вспоминает, что она заблокирована, кое-как снимает сигнализацию и тут же тянется в бардачок за спасительными сигаретами. Пачка «парламента» оказывается полупустой, но Арсению сейчас не до мысли о пополнениях запасов, ему бы поскорее закурить свой шок. Зажигалка находится где-то там же, под блокнотами, файликом со страховкой на машину и сменной парой носков — ну мало ли понадобится переодеться, а у него уже всё наготове. Чиркнув колёсиком, он затягивается сигаретой, прислонившись к стеклу боком, и немигающе смотрит перед собой. Ладно, что дом прогнивший, бог с ним, ладно, что там нужен ремонт, ладно, он найдёт деньги, но, сука, экзорциста звать? Отлов диких животных? Кто вообще занимается… А кем? Кто это был? Арсений ясно представляет, как приходит в полицию (или в ветеринарку, или к гадалке, или в дурку) и говорит: «так, мол, и так, у меня в амбаре живёт мужик, который ест колбасу и уменьшается до размера мыши!» Чёрт, да его за такое под белые рученьки уведут в психоневрологический диспансер и привяжут к кроватке, потом отберут права и документы, а дом в итоге достанется этому нечёсаному. Замечательно. Видимо, придётся разбираться своими силами. Или сделать — малодушно — вид, что ничего этого не было, а Арсений просто устал от дороги, да, просто устал, вымок, давно не ел — вот всякая хрень и мерещится! Точно. Так и было. Не может же человек уменьшиться и уползти в угол, правда? Не может. Следовательно, Арсению нужно просто больше спать — и меньше читать крипипасту. И смотреть ТВ-3. Особенно ТВ-3. Изрядно повеселев, хотя всё ещё храня воспоминания о том, какой звук издало существо, когда обращалось, как гулко упала на пол крошечная палка колбасы и что его спальное место выглядит явно обжитым, то есть это продолжается уже не первый день, Арсений тушит сигарету об мелкий щебень, вновь возвращается к дому. На второй ступеньке он хлопает себя рукой по лбу: он же шёл в сарай за инструментом! С тяжёлым сердцем он спускается и идёт обратно, попутно надеясь, что мужика он там больше не встретит. Точно не такого, по крайней мере. Нет, на частной собственности вообще никакого мужика не хочется находить, но это уже вопрос Арсения из будущего, так и быть. Он опасливо приоткрывает дверь сарайчика; на первый взгляд, внутри никого нет. Дверь он оставляет широко открытой, чтобы было чуть больше света, и идёт к противоположной стене, где висят разводные ключи и две ножовки. Нужно что-то такое, чем можно выправить ключ от дома, например, молоток. Молотка поблизости нет. Из угла доносится шорох, и Арсений молниеносно поворачивается в ту сторону, зажав в руке ключ двадцать два на двадцать четыре. — А ну выходи! У меня есть оружие, — он кидает мимолётный, неуверенный взгляд на ключ; костяшки аж белеют от напряжения, — и я не побоюсь им воспользоваться! Опять шуршание в ответ. Арсений медленно подходит чуть ближе и заводит елейно: — Я не хочу тебе зла, я просто теперь здесь живу, понимаешь? Вот сделаю ремонт — и уеду. Останешься тут, э, за главного. Молчание. — Господи, — Арсений опускает руки и прячёт лицо в ладони; гаечный ключ скребёт металлом по джинсам, — какой же я идиот. Разговариваю, блять, с сараем. Он вздыхает. От сильного нажима перед глазами бегают цветные точки, а тёмный угол остаётся всё так же непроницаемо молчалив. Ну, это будет на его совести. Арсений разворачивается, оглядывая глазами всё по очереди — и замирает. В метре от него стоит существо. Малюсенькое, в лохмотьях и колпачке, с очень большими и очень зелёными глазами. Нос спрятан под воротом то ли рубахи, то ли пальто, а несуразно большие башмаки кажутся вышедшими из древнерусской сказки. За спиной у существа — молоток. Самый обыкновенный, с прорезиненной ручкой. Как — и откуда — оно сюда его притащило останется загадкой. Арсений теряется. Он оглядывается по сторонам и очень, очень медленно присаживается на корточки. — Привет? Возможно, если вести себя с ним, как с ребёнком, коммуникация и получится. Ну или хотя бы как с кошкой. Точно не как с неизвестной мифической хуебобиной, которых в жизни не бывает. Существо мурчит что-то непонятное и подходит на два шага ближе; башмачки громко стучат по деревянному полу. — Это мне? — Арсений кивает на молоток у существа за спиной. Оно кивает. — Я заберу? Арсений протягивает руку, осторожно тянется к рукоятке. Умные часы на запястье пиликают входящим звонком, и существо, громко мяукнув, со всей дури вгрызается Арсению в палец. — Блять! — он стряхивает это нечто на пол, сам отшатнувшись; истошно вопящий комок шарахается в темноту и, утробно завывая, вновь исчезает. Часы продолжают трезвонить маримбой — Арсений принимает звонок и, услышав осточертевшее «здравствуйте, для вас доступна скидка в пятнадцать процентов на удаление одного зуба…», выключает к хренам. На указательном пальце остаётся крошечный отпечаток от зубов — вполне себе по-человечески выглядящих, но очень-очень маленьких. Молоток лежит всё там же, подмигивая Арсению ржавыми хлопьями, колышущимися от сквозняка. Арсений теперь вообще ничего не понимает. И ещё ему досадно, что он так глупо проворонил момент для знакомства. Что это вообще такое было? Кто это был? От фольклора он далёк, поэтому в голове кроме русалок и эхидн не всплывает вообще ничего; видимо, ему придётся обращаться с этим к кому-то ещё. Ключ он выправляет прямо там, на полу, однако голова занята вообще другим. Сейчас же надо загуглить всё, что известно про мифических существ в реальном мире, а потом… потом стереть историю браузера и загреметь с этим в психушку, плавали, знаем. Он встаёт с пола. Сначала надо открыть дом, а потом уже заниматься изгнанием из него сущностей, даже если они и в виде гномика. А вдруг это садовый гном? Нет, ладно, Арсений никогда не видел, чтоб гномы умели менять размер. Начнём с того, что он вообще никогда гномов не видел. Решив, что по бестиарию он пройдётся попозже, когда будет свободная минутка, он бодрым шагом идёт к крыльцу, очень осторожно вставляет ключ, проворачивает, чуть толкает дверь от себя, чтобы не было дополнительного натяжения… Открылась. Открылась! С победным «йес!» Арсений входит в дом, оставляя дверь нараспашку. Внутри душно, пыльно и темно; на ощупь Арсений находит выключатель, щёлкает — ничего не происходит. Ах да, никто же не платил за электричество уже несколько лет, просто удивительно, что ничего не работает. Комнаты выглядят примерно так же, как он запомнил, разве что сейчас внутреннее убранство стало древнее и измученнее: крошечная кухонька с настоящей каменной печью и закоптелыми вусмерть конфорками, бугристые полы из блестящих досок, кое-где стёртых добела, толстый телевизор с кинескопом, накрытый кружевной салфеткой, на стене — календарь с церковными праздниками, а окна занавешены белыми ситцевыми полотнищами, по самому низу прогрызенными насквозь. Впечатление создаётся не самое приятное, однако делать Арсению нечего — точнее, есть чего, и очень много (как минимум, отмыть здесь всё и оплатить счета, а как максимум — нанять бригаду рабочих, чтобы они переложили пол или снесли дом к чертям), поэтому без лишних рассусоливаний он заглядывает в спальню, отделённую хлипенькой дверью, убеждается, что хотя бы спать ему есть где, и идёт в кладовку искать всё для уборки. Когда на него сверху чуть не падает пластиковый таз для белья, Арсений пугается, но ловит его в последнюю секунду и стойко продолжает искать что-то в относительной полутени. Окна он, конечно, открыл, дверь распахнул, занавески вообще снял, так что стало заметно светлее, но дальние и тёмные углы всё равно оставались дальними и тёмными. — Ну чё, народ, погнали? — шепчет самому себе и достаёт из кладовки швабру, несколько старых тряпок, пресловутый и опасный для окружающих тазик и новую упаковку хозяйственного семидесятидвухпроцентного мыла, чудом никем не сожранного. Телефон он кидает на стол, включает плейлист вперемешку и, чуть закатав джинсы, чтоб не уляпаться, начинает выносить мебель на улицу. Примерно спустя полтора часа, один стол, очень много книг и два комода для одежды Арсений понимает, что начал это всё зря. Сил нет вообще, а он даже половину не вынес, ему жарко, потно, голодно, у него болит спина и трутся мозоли на ладонях, в кладовке всё ещё не видно ни зги, а воды, как оказывается, тоже нет, потому что за неё тоже никто не платил; и именно в этот момент Арсений говорит «да ёбаный в рот, пиздец» и с тяжёлым выдохом садится прямо на крыльцо. Мебель, увидевшая свет впервые за долгое время, стоит в рядочек на влажной от дождя земле, комод словно щурится от солнца, ярко блестя металлическими круглыми ручками и резными боками, а от книг, аккуратно сложенных в большие тканевые сумки, ворохом взлетают пыльные облака. Арсений ещё раз думает, за какие такие грехи ему всё это досталось, и кидает взгляд на часы. Время уже хорошо послеобеденное, а у него во рту с утра крошки не было. Стянув рабочие перчатки с синими пупырышками — пальцы под ними мокрые насквозь, — он выуживает из кармана телефон и ищет в навигаторе, где ближайший магазин. В кафешку он точно не поедет — да и не знает, есть ли они тут вообще, — так что сейчас ему подойдёт любая «Пятёрочка», «Магнит» и даже «Дикси» — но это если он совсем начнёт голодать. Навигатор приветливым механическим голосом оповещает, что до точки назначения — это всё-таки оказался «Магнит» — ехать всего шесть минут, а пешком идти двенадцать, так что Арсений решает в первый раз поехать туда, чтобы закупиться, а потом ходить пешком и таким образом расслабляться. Если у него вообще останутся силы ходить пешком после таких-то насыщенных трудовых будней. Он поправляет одежду, складывает перчатки на ступеньке, суёт телефон в карман, закрывает дом и, кинув ещё один взгляд на комод, уезжает. В продуктовом оказывается кошмарно холодно, кондиционеры работают не на славу, а на почётную медаль, зато выбор вполне адекватный — хотя Арсений, разумеется, ждал от деревни меньшего. Постояв с пять минут у отдела с заморозкой, он тут же отметает эту мысль — греть еду тупо негде. И не на чем — ещё одна грустная мысль при виде быстрозавариваемой лапши и молочных сосисок. Ни воды, ни электричества дома нет; как говорится, в лесу живи — лопухом подтирайся. Значит, придётся придумывать что-то без готовки. Бутерброды? Можно, но не шибко питательно. Что-то из уже готового? От одного взгляда на местную витрину с готовой продукцией внутри что-то нехорошо сжимается. Вряд ли в домашней аптечке есть энтерофурил или смекта, ой как вряд ли. Салат? А вот салат это хорошая идея. Быстро прикинув в голове ингредиенты, Арсений кружит по отделам, скидывая в корзинку всё, что может ему понадобиться: айсберг, фасоль, огурцы, авокадо, кукуруза, песто, лук… И мажористо, и нажористо, самое то для таких работяг, как он. Возле отдела с сухими завтраками Арсений останавливается, на секунду вновь почувствовав себя ребёнком. Хмыкнув, он кладёт в корзину пачку мюсли с яблоком и идёт в молочный отдел за заливкой к ним. «Гулять — так гулять», — решает Арсений и берёт с полки кокосовое молоко. Разницы по цене особо нет, в сравнении с другими альтернативными видами, но так он хотя бы не умрёт от лактозы и ему будет вкусно. Заодно он берёт ещё одну пару перчаток в хозяйственном отделе, бутылку «Доместоса», спираль от комаров, «Машеньку» от тараканов — на всякий случай, — покупает зубную щётку с пастой и ещё чего-то по мелочи: мыло, пятилитровка воды, микрофибровые тряпки… Дома он всё это распаковывает, моет овощи из бутылки, так же споласкивает нож и миску и прямо на улице всё это нарезает, жмурясь от солнца и подставляя под лучи голые плечи — футболку он всё-таки снял. Поющий фоном Синатра навевает меланхолично-восторженное настроение, точно мир вокруг вот-вот рухнет или загорится, а Арсений так и останется сидеть со своими огурцами, ничего не замечая. Дел, конечно, невпроворот, но после еды всё кажется гораздо приятнее и спокойнее. Маленькая птичка прыгает перед ним по земле, смешно и боком подбираясь поближе, и Арсений кидает ей кусочек хлеба: та тут же его подхватывает и улетает, чуть кренясь, на соседнее дерево. Там сорняки бы выкопать, кстати… Он осекается: — Вот так люди дачниками и становятся, — бормочет в ответ на мысли о прополке. — Жил себе жил, а потом на тебе — дом! И ни инструкций, ни помощи, ничё нет. Мой сам, ухаживай сам, за коммуналку плати сам, грядки копай. А потом оказывается, что ты ещё и не один тут живёшь, ну просто сказка. О. Точно. Он же тут и вправду не один. Арсений оставляет пустую миску из-под салата и достаёт телефон. На всякий случай переходит в режим «инкогнито» и с опаской печатает в поисковой строке: «кто может жить в доме». Ему тут же выкатывается полный список: тарканы, мыши, чёрные муравьи, птицы, кошки, собаки, люди… Но ничего из того, что ему нужно. Вздохнув и воровато оглянувшись, Арсений стирает и печатает вновь: «маленький человек в дачном доме кто это». Первой ссылкой выпадает аналитическая статья-сравнение Вырина, Червякова и Беликова, поэтому Арсений мотает дальше — и видит только ссылки по типу «ремонт дачного дома своими руками», «как сшить наволочки для дачного дома» и «дети и дача: обезопасьте дом за пять простых шагов». Всё не то и всё не так. Отчаявшись, Арсений набирает просто и в лоб «существо живёт в доме кто это». На весь экран появляется картинка точно такого же лохматенького и маленького мужичка, которого Арсений уже видел в своём сарае. Русским по белому написано: «Домовой — домашний дух, мифологический хозяин и покровитель дома, обеспечивающий нормальную жизнь семьи, плодородие, здоровье людей, животных». Арсений акает: а слона-то он и не приметил, тут же дурак только не понял бы, что в доме живёт домовой. Логично так, что обоссаться можно. Он усаживается на перевёрнутом вверх дном ведре поудобнее и, вдохновившись, читает дальше: «Живёт домовой в красном углу, на печи за трубой, в запечье и подпечье, у порога, на голбце, на чердаке, в углу клети, в подполе. Его часто видят в хлеву (особенно на северной стороне), в яслях, конюшне, сенном сарае, чердаке. Домовой охраняет благополучие в семье и наказывает ссорящихся, сторожит хозяйство, поддерживает огонь в печи, убирает дом, сушит зерно, ходит за водой, ухаживает за скотом. Если домовой любит скотину, — Арсений хмыкает: скотины у него нет и не предвидится, — то чешет гриву и хвост, вплетая красные ленты, кормит и поит, чистит, а нелюбимое животное мучит, заколачивает до смерти, подбивает под ясли. Своим поведением или внезапным появлением домовой предостерегает об опасностях, отводит беду. Перед смертью члена семьи воет, храпит, топчется, стучит, хлопает дверьми, мяукает, оставляет на теле спящего синяки, гладит его холодной голой рукой. Перед смертью хозяина дома — появляется в его шапке. Перед пожаром стучит в окно, усердно холит скот — будет падёж, прыгнет с чердака или плачет — к беде; если смеётся, то ожидается счастье. Перед важным событием в семействе домовой садится на грудь спящего. Если в этот момент спросить «К добру или к худу?», а он промолчит или покашляет — то к худу.» Становится тревожно, и одновременно хочется закатить глаза: ну какие поверья, какие «худо», что за сказки? А потом Арсений, затылком чувствуя что-то не то, медленно поворачивается в сторону. Там неподвижно сидит, наполовину высунувшись из-за балясины, его домовой. Мигает большими глазами, почёсывает густую бороду и ровным счётом ничего не произносит. Интересно, а он вообще умеет говорить? До этой части Арсений ещё не дочитал. Окончательно сойдя с ума, Арсений ляпает: — Давай я принесу тебе поесть? Хочешь? Он осторожно встает с ведра, что и становится фатальной ошибкой. Домовой с бормотанием уносится в заросли сныти — и только листья покачиваются от его движений. Арсений вздыхает. — Ну хочешь как хочешь. Совсем кукарекнулся уже, с домовыми разговаривает. Виу-виу-виу, дурка уже на подходе, виу! Зажатый в руке телефон гаснет. Арсений вновь его включает и пробегается глазами по только что прочитанному материалу. М-да, короче, если дед лохматый захочет, он Арсения со свету сживёт, ещё и косточки погрызёт на прощание. Спасибо, замечательное ощущение полной безопасности в собственном же доме. Спать Арсений идёт настороже и дремлет, навострив уши, — никогда не знаешь, из какого угла вылезет домовой. Поначалу, не слыша ничего подозрительного кроме сипения и похрустывания старого дома, он расслабляется, но тут же с оглушительным стуком падает прислонённая к стене швабра. Арсений подскакивает на пыльной кровати, шепча «ёб твою мать!», сразу же нашаривает телефон, включает фонарик. Никого. Кое-как выровняв дыхание, он вновь закрывает глаза в надежде хоть немного поспать. Через полчаса он, едва почувствовав тягучие, карамельные лапы сна, широко распахивает глаза, совсем неприлично взвизгивает и в ужасе забивается под одеяло: его за пятку только что трогало что-то очень холодное и неприятное. За левую. Такое стерпеть решительно невозможно, поэтому он заматывается в пуховое, тяжеленное одеяло по самую макушку, и лежит таким коконом ещё час. Сна теперь ни в одном глазу. Если эта хрень пытается его выдворить, — что ж, у неё пока что получается, но вслух Арсений никогда в этом не признается. Надо дышать. Поглубже дышать, авось всё само пройдёт. В одеяльной пещере не слышно ни звука снаружи; а ещё душно, жарко и неудобно — Арсений всё-таки высокий и одеяла на его рост целиком не хватило, пришлось сворачиваться в клубок. Презабавное зрелище. Тихонечко высунув лицо до носа, чтобы чуть-чуть подышать свежим, после одеяла-то, воздухом, Арсений бегает глазами по комнате: никого. Но на этот раз он расслабляться не планирует: вдруг эта дряхлость на ножках что-то да придумала, и при попытке выдохнуть нападёт, как рояль из кустов?! Арсению такого не надо, он, конечно, ходил в музыкалку, но это было давно, недолго и неправда. Уснуть не получается, хотя глаза слипаются, а мысли перетекают одна в другую, словно по искристым проводам бегут, сами собой меняются, перещёлкивают без его, Арсения, ведома. Это выматывает, и через минут десять бесплодных стараний поспать, Арсений отпихивает от себя одеяло, чуть влажное и ещё более тяжелое, чем было, и в одних трусах — он относился к тем, кто никогда не носил ночью штаны и хотя бы футболку, не говоря уже о сорочке и колпачке; хотя никто, кроме Дядюшки Скруджа из старого тридэшного мультика, не носил ночной колпак, — идёт на кухню. Там делает пару глотков воды, смотрит невидяще и устало в замызганное окно, слегка подзакоптелое от жара плиты, и со вздохом плетётся обратно. За его спиной хлопает дверца шкафчика, куда он, кажется, клал вечером хлеб, и он рефлекторно вздрагивает. Когда-нибудь он к этому привыкнет… Свет над его головой вспыхивает дважды и дважды гаснет. …или нет. Внутри всё сжимается в нехороший узел, и Арсений полусадится в кровати, открывает поочерёдно соцсети. Спать ему очевидно не дадут. В прихожей свет — который Арсений, между прочим, так и не успел оплатить! — мигает ещё пару раз, кто-то бормочет околесицу из трёх углов разом, чьи-то ледяные ручки пытаются стянуть с ног Арсения одеяло, бутылка воды сама опрокидывается на пол — спасибо, что закрытая, — и, в довершение всего, по стеклу отвратительно скрежещут крошечные ногти. — Да ёк-макарёк! — Арсений подрывается с кровати и грозно размахивает руками: — Уважаемый домовой, будь добр, веди себя по-человечески! Сдалась мне эта твоя халупа, я тут всё почищу и уеду, доставать кого-нибудь другого будешь. Нифига он тут права качает, вы посмотрите. Тебя вообще не существует, алло! — он машет ладонью в угол; из противоположного раздаётся какой-то шмяк. Наступает тишина. Арсений, вернув бутылку на стол и точно погасив везде свет, которого и так быть не может, ложится спать — и спит крепко до самого утра. Впрочем, сделки с мифическими существами ещё никогда не приводили ни к чему хорошему. Просыпается Арсений несколько обескураженный обстановкой — за ночь забыл, где находится, — но тут же вспоминает, встаёт, потягиваясь, идёт на улицу умываться. Дверь закрыта. Причём закрыта снаружи. Арсений хлопает по карманам натянутых впопыхах треников, глазами ищет ключи по всей комнате — нет. В голову закрадывается неприятная, но вполне реалистичная мысль. — Да ну нет… Подойдя к окну, Арсений через разводы видит свои ключи, преспокойно лежащие на капоте машины, куда он их точно не мог положить — закрывал на ночь дверь. Следовательно, этот небритый дрочер их нагло спёр, и мало того, что ночью над ним поиздевался, так ещё и утром продолжил. — Ах ты козлина! — Арсений закипает быстро и не сразу может сообразить, как бы ему из дома выбраться. Короткий осмотр на неостывшую голову показывает, что надо либо искать дубликат (что маловероятно, потому что кто вообще сейчас делает дубликаты ключей), либо звать соседей (тоже слабо верится, его отсюда никто не услышит), либо выбираться через окно (ни одно из них, как назло, не открывается достаточно, чтобы Арсений сумел вылезти без травм). Превосходное начало дня. Неумытый, непричёсанный и с нечищенными зубами, Арсений начинает злобно делать себе завтрак — и делает его со вкусом, словно в насмешку, мол, «ты меня тут запер, хтонь бородатая, а я и в этом смог найти плюсы!» Эффекта это никакого не производит, разве что жирная муха, отчаянно бившаяся об кухонное окно, помирает, увидев арсеньевскую готовку. «И поделом тебе», — хмуро думает он, глядя на подёргивающиеся мушиные ножки. Он режет себе старые-добрые бутерброды с колбасой и сыром, справедливо решив, что для овсянки сейчас не время и не место (и нет кипятка). Ах да, надо же за электричество заплатить. Дурацкие невзгоды взрослой жизни, чтоб их раком ебало. К странным бульканьям сбоку Арсений привыкнуть за такое короткое время не может — да и вряд ли сможет потом, — поэтому, когда из-за приоткрытой двери доносится звук, Арсений вздрагивает и чуть не рассекает себе палец ножом, которым резал колбасу. На автомате прижимая почти что пострадавшую конечность к губам — очень пахнет сыром, — он поворачивается. Там опять сидит домовой, склонив голову набок и изучающе его оглядывая своими глазищами, и тихонечко что-то бормочет. — Я чуть не порезался! — жалуется Арсений, обвиняюще тыкая пальцем в домового. Тот чуть дёргается назад, но ничего в позе не меняет. — Хотя ты бы был этим доволен, — ворчит, аккуратно перекладывая колбасу на хлеб, — ты бы тут бегал и радовался, что я травмировался. Садист ты, вот ты кто, а не домовой. Существо хихикает, и Арсений устремляет тупой взгляд в его сторону: — Ты ещё и хихикать умеешь? Зашибись. Весело живём. Отсылка оказывается слишком жирной для понимания домовым, поэтому тот замолкает и склоняет голову на другой бок. — И чё ты смотришь? Полночи мне спать не давал, а щас смотришь? Не стыдно? Отголоски сострадания в Арсении всё же присутствуют, поэтому он, поведя плечами, достаёт из шкафа кокосовое молоко. Тоненькой струйкой наливает немного в чашку, следя, чтоб не выбулькало через край. Пахнет вкусно, а чашка — синяя с оранжевым тюльпаном. Господи, сколько же ей лет… Домовой побулькивает чуть более заинтересованно, и Арсений ставит чашку под стол. Захочет — выйдет и попьёт, тут как в школе: если сам за стол не сядешь, никто тебя с ложечки кормить не будет. Да и если сядешь — тоже не будет. Прежде чем отнять пальцы от ручки чашки, Арсений вщуривается в домового и лукаво спрашивает: — А ключи от дома принесёшь? За молоко? Вкусное, кокосовое. Жирненькое. Но только за ключи. Домовой смотрит на него круглыми глазами, затем достаёт руки из крошечных карманчиков — и исчезает за дверью. Раздаётся скрип, что-то громко стукает об крыльцо, звенит об дощатый пол ключ. Арсений кивает: спасибо. Осторожно выйдя из комнаты и, на удивление, не совершив тем самым ошибку, он подбирает пыльный ключ на верёвочке, открывает дверь. За спиной из-под стола раздаётся громкое хлюпанье. На этом их мнимый мир и заканчивается: стоит Арсению отойти умыться, с наслаждением вдыхая свежий утренний воздух, как вся наведённая им вечером красота улетучивается в цепких лапках домового. Комод, который он вчера полвечера отмывал тряпкой, оказывается забит мелким щебнем под завязку. Арсений лишь матерится беззвучно — и следующие двадцать минут вручную выбрасывает из ящиков каждый камень. И постоянно, постоянно чувствует на себе хитрый взгляд и слышит похихикивания. На ночь Арсений наливает домовому ещё чашечку молока. Тот выдувает её всю за секунд десять, икает на прощание и исчезает в стыке между досками, напоследок мелькнув плащиком. Единственное, чего хочет Арсений после этого сумасбродного дня в режиме бешеной домохозяйки, — нормально поспать, и если для этого нужно пожертвовать всем литром молока, он пойдёт на это без раздумий. В кровать он ложится очень осторожно, оглядываясь, как воришка, и старается не скрипеть старой деревянной рамой. Ему бы, по-хорошему, стащить матрас на пол, потому что непосредственно на каркасе спать банально опасно и неудобно, но сил сейчас на это нет совсем. Он выключает звук на телефоне, в последний раз оглядывает все закоулки тёмной комнаты, про себя надеясь, что ночь пройдёт тихо, и закутывается в одеяло. Оглушительно звенит стекло, и Арсений резко выныривает из сна. От этого болят глаза и ноют виски, а сердце бьётся, напуганное, так, что сейчас выскочит. Какой-то кошмар наяву. Спать хотелось минуту назад, а сейчас скакнувший адреналин не даёт даже лежать спокойно; вздохнув, Арсений встаёт, кутаясь в одеяло, и идёт выяснять, что домашний дурень натворил в этот раз. Посреди кухни, раскрошившись на сотни осколков, лежит то, что, предположительно, когда-то было салатницей. Арсений блякает. Откуда он её вытащил вообще? Она ж тяжёлая, ещё и стопудово стояла где-нибудь на дальней полке серванта. Ну ладно, дуракам закон не писан, что поделаешь. Арсений осторожно собирает руками самые крупные осколки и складывает в полотенце. Всю мелочь и стеклянную пыль придётся оставить на завтра — ночью всё равно ни хрена не увидишь. — Слушай, я не знаю, понимаешь ли ты меня, но если бы ты так себя не вёл, было бы классно. Ну, скажем, немножко больше взаимоуважения, окей? Постояв в тишине ещё минуту и почувствовав себя полнейшим дураком, Арсений уходит обратно спать. Его щиплют за пятки всего дважды, что он считает успехом. Спит он вновь беспокойно, ворочается, кряхтит подолгу, ловит сумбурные мысли, меняющиеся, когда он переворачивается с боку на бок, а когда засыпает чуть глубже, видит липкие, тревожные сны. Утром, естественно, встаёт разбитым, как жигули под окнами его городской квартиры, которые там были оставлены года так четыре назад, и лениво плетётся на кухню. Фронт работ его ничуть не успокаивает, поэтому единственная надежда остаётся только на хороший завтрак. На столешнице овсянкой выложено кривоватое слово «ебалдей». Арсений смотрит на этот перформанс секунду-две-три… и оглушительно смеётся, морща нос и роняя одеяло с плеч. — А у тебя есть чувство юмора, лохматый, слышишь. И знание русского языка тоже неплохое. Домовой хмыкает, и этот ответ Арсений принимает за «спасибо». Следующие недели тянутся карамельно-долго: Арсений работает на участке в солнечные дни и в доме, если идёт дождь, моет полы, разгребает шкафы, выдирает сорняки из стыков между бетонными плитами, готовит шашлык, дважды намывает холодильник, оплачивает, наконец-то, электричество и воду, один раз уходит постирать на речку (речку!), где чуть не отпускает одну из своих футболок в свободное плавание, затем снова убирает-убирает-убирает… К концу недели его навыки ведения домашнего хозяйства, как в какой-нибудь ролевой игре, подскакивают почти до максимума; если бы у него была шкала скиллов от наиболее освоенного к менее, мытьё полов там занимало бы почётное первое место. Никогда раньше он не мыл полы так часто. А здесь было зачем: за много лет использования доски протёрлись, потеряв былой блеск, и превратились в нечто серо-чёрное. Попробовав отмыть один кусок пола, Арсений обнаружил, что так-то он должен быть коричнево-оранжевым, как любое нормальное дерево. Дом преобразился, хотя работы было ещё полно: расчистить участок, сарай разгрести, черепицу бы перестелить, чтобы в дождь не приходилось подставлять эмалированное ведро, вода в которое падала с таким дробным визгом, что Арсений первые полчаса дёргался от неожиданности; словом, это была уже не та халупа, куда он въезжал, но и до поместья ещё было далеко. Всё равно он собой гордился: столько сделать — и всё в одиночку! Почти в одиночку. Забавный домовой вечно крутился где-то рядом, никогда не показываясь на глаза целиком, и постоянно умудрялся как-то да напакостничать. То кофе по свежепомытой столешнице разольёт, то песка в дом натащит, то в звонок примется звонить да щеколду с ворот убирать, заходи, мол, не хочу, тут всё бесплатно. Первое время Арсений усиленно пытался его игнорировать. Когда схема не сработала и домовой начал вести себя ещё хуже — ему было очевидно скучно, что на него не обращают внимание, — Арсений перешёл на следующую стадию: он начал злиться. Материл домового на чём свет стоит, швырялся в него инструментами, от которых тот всегда ловко испарялся и подкладывал гвозди, чтобы Арсений не расслаблялся; затем Арсений попробовал его громко и чётко послать на хуй. Услышал в ответ что-то созвучное, пожал плечами и решил переменить вектор действий. В ход пошли уговоры и подарки. Арсений наливал ему молоко, которое домовой с аппетитом выпивал, причём не абы какое, а дорогое «Альпро» из кокоса, овса и миндаля, в зависимости от того, что было в магазине по скидке, Арсений подкладывал ему вкусные вафли и пытался договориться с помощью красивых и блестящих цацок; домовой проказничать переставал, но ненадолго. Через пару дней он возвращался с какой-то новой гадостью, напрочь ломая всё настроение. Хотя, впрочем, за месяц Арсений к нему уже подпривык: ну носит в дом камни на кой-то ляд, ну пусть носит. Как ребёнок практически. У него опыта с детьми не было, куда там, но жизнь с ними он примерно так и представлял: что-то вечно падает и пачкается, нужен глаз да глаз, ещё и сказку на ночь. Домовому сказку на ночь он не читал, только великодушно упрашивал не кусать его за пальцы ног и не теребить… ничего, что могло бы греметь и мешать его сну. Удивительно, но иногда домовой и впрямь слушался. Арсений предплечьем вытирает пот со лба и вырывает последний на сегодня кустик крапивы, растущей прямо из-под просевшего фундамента. В будущем эта гадость может разрастись и причинять много неудобств, а Арсению, даже если жить здесь потом будет не он — дом же на продажу, в конце концов, — всё равно хочется побольше комфорта и уюта. Зря, что ли, усиленные перчатки купил? Достав из холодильника, гудящего так, что слышно с улицы, вчерашнюю еду, он долго греет её на допотопной сковородке. Её он любовно оттирал металлической губкой; неясно, можно было так делать или нет, но он всё равно сделал. В интернет ему было некогда залезать. Он заглядывает в холодильник за кетчупом, но случайно натыкается глазами на коробку молока. Ах да, точно. Домового не видно уже дня три, и он то ли в спячке, то ли в запое, то ли бросил бестолкового и непробиваемого Арсения и ушёл к нормальному хозяину. — Молоко в холодильнике, если тебе захочется, — зачем-то кричит Арсений в пустоту дома. Кроме новомодного шоу типа угадайки с карточками на лбу, проигрывающегося с телефона, ему в ответ не раздаётся ничего. Пожав плечами, он садится ужинать. Сколько он ни прислушивается, из угла никто не бормочет и не хихикает, не звенит посуда, потревоженная лапой домового, никто не запирает Арсения в доме, выбросив ключи к хренам, и, в общем, не мешает. Это немного непривычно, но первый раз в жизни Арсений решает, что должен воспользоваться одиночеством во взрослом возрасте. Отставив тарелку на потом, он закрывает дом на ключ, гасит везде свет и, чувствуя под сердцем какое-то неожиданное волнение, торопится в спальню. Одеяло принимает его, тёплого, сытого и немного напряжённого, в свою глубину, обвивая шею пухом и затекая в сознание патокой расслабленности. Арсений стаскивает с себя домашние штаны, путаясь в складках одеяла, ногой отпихивает их на дальний край кровати. Пальцы сами собой находят на телефоне нужную вкладку. Среди миллиона однотипных роликов, снятых то дома, то в студии, то в общественном месте, он находит что-то, цепляющее взгляд. Пребанальный сюжет на сорок минут его не впечатляет ни разу, поэтому он, невесомо поглаживая себя сквозь бельё и поджимая губы, возвращается и продолжает искать дальше. Скучно, скучно, криво снято, некрасивая заставка, домашка, милфы, гетеро… О. Нашёл. На экране происходит что-то непечатное: крупные планы поцелуев, гладкие женские бёдра, очень складная мужская фигура, располагающаяся ровно между этих самых бёдер… Камера берёт ближе, захватывая лениво движущийся по складкам язык — вот он пробегается вокруг клитора, пока девушка ёрзает нетерпеливо на покрывале, губы мелко целуют лобок, на ляжке появляется крупная мужская ладонь, сжимающая кожу добела. Фон окрашивается тонкими поскуливаниями девушки и чуть сбитым дыханием мужчины. Арсений смотрит, завороженный, на острый изгиб челюсти, когда чужой язык широко лижет чужое бедро, на напряжённые пальцы, для удобства раздвигающие половые губы, на идеально ровное и покатое мужское плечо, лезущее в кадр. Прикусив губу, он чуть усиливает свои ласки, затем ныряет под резинку, чувствуя расплывающееся в животе тепло. Кожа на ощупь горячая-горячая, и из горла сам собой рвётся еле слышный стон. Он избавляется от белья совсем, тоже отбрасывая его куда-то вглубь одеяла, начинает мелко двигать рукой у самого основания, стараясь придержать удовольствие. Картинка на экране сменяется на что-то другое, но Арсений не особо всматривается — скорее вслушивается в сдержанные вздохи и редкие ругательства шёпотом. Его распаляет, он чуть ускоряет движения руки, откладывает на грудь телефон, звонко отзывающийся стонущей девушкой, сжимает несильно мошонку, перекатывая её в пальцах, сам жмурится, выгибается, дышит неровно и будто через силу, мнёт простыни под собой; звук из динамиков всё усиливается, пока Арсений подползает к самой грани. Головка скрывается в кулаке всё чаще, темнеет от напряжения, и Арсений уже вот-вот-вот почти… — Ну нихуя себе. Нет, Арсений не говорит «ну нихуя себе», и никто из актёров этого тоже не говорит. Ошарашенно открыв глаза в секунде от оргазма, Арсений пялится в экран. Он обводит взглядом комнату — и кровь отливает мгновенно. В изножье кровати сидит его домовой и пялится на него большими глазами. — Это… — у Арсения ломается голос, он тут же откашливается и неловко убирает руку с члена, кутается в одеяло. — Это ты сказал? — Пиздануться, — подытоживает домовой неожиданно нормальным для внешности голосом. Арсений умирает со стыда, но стоящий член сильно отвлекает — как и стоны на фоне. Дрожащими руками он останавливает порно, подбивает побольше ткани к животу и ошалевшими глазами смотрит на существо напротив. — Так ты разговариваешь? Всё это время? Домовой кивает. — И долго, — Арсений сглатывает, — и долго ты здесь сидел? Снова кивает. — Потрясающе. — Ты странный, Арсений, — говорит домовой с издёвкой, и Арсений, проглатывая шок от того, что он знает его имя и имеет адекватный, не бурундушачий голос, вспыхивает: — Я странный? Это ты вуайерист! Он несильно швыряет в него подушкой. Домовой уворачивается и садится на неё сверху, злобно похихикивая. — Почему ты молчал всё это время? — Потому что ты странный. Из кармашка своего плаща домовой вытаскивает сверкающее колечко и перебирает его пальцами, скрытыми рукавами по вторую фалангу. Кольцо кажется Арсению едва знакомым, но это точно не его — своя печатка у него всегда на пальце. — Ладно. Имя у тебя хоть есть, товарищ? Домовой фыркает: — Ты прям как твоя бабушка. Товарищ, извольте взять ваше пальто! — Варежку только не проебите, товарищ, — улыбается Арсений. То, что он всё ещё сидит без трусов, несколько его смущает — домовому, судя по всему, кристаллически плевать. Воцаряется тишина, и Арсений, пытаясь замять неловкую паузу, шарит рукой под одеялом в поисках потерянного белья. — Это ищешь? Арсений поднимает голову и ругается: безымянный домовой держит на вытянутой руке его собственные трусы. — Это, гони сюда. Домовой закатывает глаза — и спрыгивает с кровати, прижимая к себе находку. Арсений цокает и подрывается с кровати, на ходу заматываясь в тяжёлое одеяло. Разумеется, одной ногой он путается в складках и валится на пол жопой кверху, пока домовой наворачивает вокруг него круги, маша трусами как флагом. Голубым таким флагом с принтом из маленьких белых акул. Надо только на палочку повязать — замечательная котомочка получится, прям как у Ёжика в мультике. — Отдай трусы, зараза! — Не-а! — домовой показывает ему крошечный язык и пуляет трусы куда-то в угол, как кидают диск собаке с криком «фас!». Арсений чувствует себя преглупо, но ползёт. Примерно на полпути одеяло с него сползает совсем, и — мать твою, он должен был это предвидеть! — подбежавший домовой ничтоже сумняшеся хлопает его по левой ягодице и тут же испаряется под кроватью. — Ах ты говносос! Арсений молниеносно разворачивается, но домового и след простыл. Сразу становится грустно: член у него обмяк, трусы уныло валяются в, слава богу, чистом углу, а за окном совсем потемнело. И он опять остался совсем один — под кроватью пусто. А имени домового он так и не узнал. Он вновь исчезает на целые сутки, но больше дрочить Арсений не рискует, зная, что явиться домовой может в любую секунду. Утром, сидя за кухонным столом и вчитываясь в надписи на молоке, Арсений совсем погружается в мир молочной сыворотки и эмульгаторов, как слышит откуда-то сверху: — Скучно ты живёшь, Арсюшка, ску-учно! — Явился, не запылился, — бормочет Арсений, не отрываясь от таблицы пищевой ценности ни на секунду. На сто грамм здесь жира — два с половиной грамма, белка — три, углеводов… — Ешь да дрочишь, потом спишь, убираешь — и всё за-аново! Голос приобретает ехидные нотки, и Арсений закатывает глаза, поднимает голову: домовой сидит на холодильнике, пиная ногами магниты и качая головой из стороны в сторону. — А у тебя-то жизнь повеселее будет! Вещи мои тыришь, трусы умыкнул, пакостишь вокруг, мешаешь. Что я тебе такого сделал, а, домовушка? — Во-первых, я Антон, — и на том спасибо, — а во-вторых, это мой дом, вообще-то! Арсений фыркает: — Это мой дом, вообще-то. Юридически он принадлежит мне, так что ты можешь отсюда выметаться. — Ага, разбежался, — Антон поднимается на ноги и снимает с края холодильника сплошной магнит, судя по надписи — из Калуги. Размахнувшись, он кидает им в Арсения — снаряд не долетает добрых пятнадцать сантиметров и шмякается, невредимый, об стол. — Очень страшно, Антох, ты так не пугай меня больше! — бормочет Арсений и убирает магнит в карман. — Я не понимаю, какие ты права собрался качать и как ты хочешь меня отсюда выгнать, если тебя вообще не существует?! Антон исчезает в ту же секунду со странным задушенным звуком, на который Арсений не обращает никакого внимания. Молча делает глоток молока, наливает по привычке в блюдечко и ставит под стол. Захочет — найдёт. Никакого принуждения. Но Антон не появляется ни через час, ни через два, ни через день или даже три, и Арсений поневоле начинает задумываться, что же случилось. Неужели он так сильно его обидел? Или он всё-таки решил уйти, признав своё поражение? По ночам его никто не цапает за ноги и не сёрпает молоком в кухне, а дом остаётся выглядеть ровно так же, как Арсений его и оставляет: ни тебе мусора по углам, ни крошечных веников на верёвочке, ни леденящих кровь завываний в тишине. Что-то здесь не так, думает Арсений, но адекватного оправдания найти не может, как бы ни старался. Отсутствие Антона начинает напрягать: неужто он попал в беду? Хотя как — он же может, при желании, просто исчезнуть где-нибудь в сусеках, а там уж ищи-свищи. Или его — о боже! — заковали в двимеритовые кандалы, из которых он, будучи волшебным существом, выбраться не может? …нет, ладно, хрень какая-то. От скуки Арсений пробует ходить по участку и громко его звать — на крик откликается только соседка, смотрящая на него из-за зелёной рабицы с очень неоднозначным выражением лица. Арсений извиняется и спешно уходит в дом: там он ещё раз ходит по всем комнатам, приманивая Антона, и в довершение всего наливает в кружку молока — на этот раз коровьего, — ставит её в привычное место под ножкой стола. Там-то он точно её найдёт, если захочет. Затем он снова пробует посмотреть порно в надежде, что Антон просто любит подсматривать, но, полностью просмотрев первые три страницы первого же сайта, никаких зрителей Арсений этим не привлекает. Неясная тоска заползает в сердце янтарём, расползается по венам и горчит на языке, и к шестому дню тотального и внезапного одиночества — не считая соседки — Арсений готов от скуки выть. Ночью его пробивает внезапным осознанием — и он подрывается из тёплой постели, наскоро одевается и выбегает на улицу. Сарай, матерь божья, сарай! Он же там живёт! Двери оказываются незапертыми, и Арсений на цыпочках пробирается внутрь, щёлкает светильником. Лампочка под потолком загорается с тихим жужжанием. В углу он опять — сердце от испуга пропускает два удара — видит ту же картину, которая была здесь, когда он только-только переехал в этот дом. На старом матрасе лежит, вытянувшись в человеческий рост, Антон — точно, точно он! Натянутое по самый нос одеяло ему капельку мало — так, что торчат ступни в цветных носочках. У Арсения в носу щиплет от нежности. По-охотничьи осторожно ступая, он подбирается к Антону поближе — и от души хватает его за пятку левой ноги. Взвивается Антон с таким верещанием, что уши на секунду закладывает, а потом Арсений разражается безудержным хохотом. — Сыграл против тебя твоей же монетой, Антошка, — хрипит, вытирая смешливые слёзы с щёк. Антон кажется искренне обескураженным, недоумённо моргая неестественно светящимися глазами и приоткрыв неожиданно большой рот. Вблизи, в человеческой своей форме, он выглядит совсем по-другому: если бы Арсений встретил его на улице, то, скорее всего, прошёл бы мимо. Точно засмотрелся бы на кудри — но скоро бы забыл. А сейчас он оказывается сидящим в полуметре от него, и излучает при этом столько чувств одновременно, что Арсения чуточку сносит. — Что ты тут сидишь в одиночестве уже неделю? Надоел я тебе? Он с хрустом садится на краешек матраса. Антон продолжает смотреть на него с глазами по двадцать пять рублей — действительно не понимает, что происходит. — Антоха? Ты живой? — Какая же ты сука, Арсений! О, оттаял. Антон машет одеялом, откидывая его со своих ног и усердно пытаясь Арсения им придушить; тот брыкается, смеётся от неожиданности, чувствуя кожей, что это всё несерьёзно, что его убивать здесь не хотят. Он шутливо кусается сквозь одеяло, царапает короткими ногтями Антонов рукав — через десяток секунд его отпускают. Дыхание сбивается у обоих, волосы Арсения теперь, наэлектризованные, больше похожи на дешёвую синтетическую кисть, чем на волосы, щёки раскраснелись, — и при этом оба иррационально довольны, пусть Антон и скрывает. — Чё ты на меня обиделся? — Да ничё, Арс. — Значит обиделся, — резюмирует он и подсаживается чуть ближе, приглаживая рукой всклокоченную чёлку. — Что я сделал? — Ты сказал, что меня не существует. Предложение режет его опасной бритвой, и Арсений на инстинктах пытается выкрутиться: — Так вот же ты сидишь. Что значит «не существует»? — Ты сказал что сказал, Арс. Это вообще-то неприятно. — Ну… — он понимает, что ситуация, мягко скажем, патовая. — Домовых же действительно не существует? В плане, — он тушуется, услышав разочарованный вздох, — вы есть, но, как это сказать… о вас никто не знает! Для городских жителей, таких, как я, домовые остаются чем-то из бабушкиных рассказов. Антош, если я вернусь домой и скажу, что у меня живёт домовой, меня посчитают за рехнувшегося, понимаешь? Это в деревнях знают, что вы есть, а там — там всё по-другому. Арсений печально переводит взгляд на приоткрытую дверь сарая. Громко стрекочет кузнечик. — Я никогда не был в городе. — Серьёзно? — Да. Я же привязан к хозяину, а если его, ну, нет — то я должен ухаживать за домом. Бабушка твоя никогда отсюда не уезжала. — Это правда. А мы предлагали ей переехать, а она всё нет да нет говорит, не надо мне в эту вашу цивилизацию, там ничего хорошего. — Зато здесь смотри сколько всего! — Антон пихает его в плечо. — Свежий воздух, вода колодезная, свои продукты. Места много! — Ага, — Арсений хмыкает, — а ещё свет регулярно отключают, до магазина топать по полчаса, всё хозяйство на тебе одном… Это не квартира, где раз-два и обчёлся, тут ещё участок с травой, дорожки, сарай этот твой дурацкий. — Чё это сразу дурацкий? Отличный сарай! — Как скажешь, домовушка. Арсений смотрит ему в глаза и несмело улыбается. Антон, поймав взгляд, изучает его лицо — и широко улыбается в ответ. Оба вздыхают почти одновременно. — Молоко будешь? Антон прыскает: — У тебя чё, с собой? Буду конечно. Арсений вытаскивает из-за пазухи бутылку молока, протягивает Антону. Кончики пальцев соприкасаются на долю секунды, и Арсения словно простреливает до самого затылка. — А почему ты редко в этой… форме? Обличии? — В ней спать классно, сны ярче, удобнее, да и… — Антон делает глоток, тут же морщится, отплёвываясь: — Арс, это чё за говно? Ты чё мне подсунул?! — Да что не так? — Арсений дёргается, забирает бутылку, внимательно изучает этикетку: — Молоко пастеризованное коровье. Чё не так? — Так потому что коровье, блять, — Антон строит брови домиком и возмущённо ругает Арсения на чём свет стоит. — Сам попробуй столько времени пить нормальное, а потом вот эту вот хуету из горла хлестать. — Ты дурак? Тебе молоко обычное не нравится, ты поэтому решил истерику закатить? — Да ну тебя в жопу, — смеётся Антон и вытирает рот длинным рукавом — даже в человеческой форме рукава у него закрывают ладони почти целиком. — Ладно. — Ну и ладно. — Ну и всё. — Ну и всё! Они сидят в тишине, злобно повернувшись друг к другу спинами. По какому-то наитию Арсений начинает медленно оборачиваться. Краем глаза он видит, что Антон делает всё то же самое. Когда они всё же поворачиваются по-человечески, то долго смеются, а Арсений тыкает Антона прямо в родинку на самом кончике носа. Антон подсаживается к нему поближе и осторожно кладёт тяжёлую голову на плечо; кудри лезут Арсению в нос, но он не смеет шевелиться. — Арс? — М? — Обещай, что больше не будешь наливать мне это говнище. — Обещаю. — Честно? — Честно. — Ладно.