Первая встреча

Уличные захолустья, блошиные рынки, грязь, брань и грубость изо всех щелей. Он никогда не думал, что придется не жить, а выживать, не думать, а действовать, даже если все говорят, что надо сначала мозгами пораскинуть, а затем уже делать, что решил. Нет, так говорят те, кто понятия не имеет о том, насколько сильную роль может играть хоть малейшее промедление. Они-то, наверняка, никуда не торопятся, им некуда, их подождут. Они — авторитет, а он — по крайней мере сейчас — блоха. Сейчас им ничего не мешает просто взять и раздавить его ногтем, не напрягаясь ни капли. Только он сам, он за себя и больше никто.   Никого вокруг. Надо же, можно быть совсем одиноким. Столько людей вокруг, со столькими он встречается ежедневно лицом к лицу, но в целом мире нет никого, кому он бы доверился. Доверил себя, свою жизнь, а главное — свободу. Сейчас это единственное, что у него есть. Крыша над головой — небо, и неважно, что иногда она протекает, стены — как придется: то это мощные стволы деревьев, то «настоящие» стены очередной сомнительной постройки. Звезды — ночники и цветы. Цветы по-живому яркие, ни картины, ни сорванные из вазы так не пахнут, они уже не цветут, на них не сядет красивая перламутровая бабочка или толстый шмель, который решит заснуть в бутончике.   И всё бы хорошо, но среди поля еды ты не найдешь и не переночуешь даже осенью: холодно, промозгло, сыро. Клоповники становятся лучшим решением — трактиры с тщедушными хозяевами, противными стариками, пропитавшим всё запахом крепкого алкоголя, слякотью в углах и под криво сколоченными столами, банальная грязь. Это всё было лучшим вариантом для выживания. Не жизни. Идеальным раскладом становилось, если на пару недель ему находилась работка в совмещении с ночлежкой. Пусть где-нибудь под лестницей или в кладовой, зато о еде можно было почти не беспокоиться. Пусть из-под половицы задувал холодный ветер, но мешковина рядом немного да спасала. Если и нет, то его устраивало даже это. ***   Премерзкой внешности мужик впустил его внутрь, закрыв плотно дверь и рявкнув о чем-то юноше рядом. Он не слушал. Его интересовала работа и возможность ночлега. Аристократы тоже такие. Противные. Несмотря на всю эту тошнотворно-показушную утонченность, многочасовой туалет перед банальным выходом на завтрак, они всё равно казались отвратительными. От уродливости деньги их не спасали, а особенно от уродливости души. Надменность, высокомерие, пренебрежение, халатность, безответственность — это сквозило через их черную, но видную ему душу. Работяги тоже были противными, но для них это был способ выживания, теперь он это понимал — ощутил на себе.   Вещи помещались в одной лишь сумке. Ничего не задерживалось там надолго: ресурсы исчерпывались, вещи продавались, появлялись новые взамен, а вот откуда уже они, об этом знать необязательно. Об этом необязательно даже думать, хотя понятие «муки совести» у него исчезло уже много лет назад.   Хозяин очередной забегаловки повел его за стойку, даже не кивнув в ту сторону, куда нужно идти. Морщинистое лицо вновь обратилось к нему. Проход впереди был только один и вряд ли сейчас стоило задавать лишние вопросы, показывать себя с невыгодной стороны. Он и так «всего лишь ребенок». Стоило просто слепо пойти вперёд за неимением иного выбора. Отодвинуть шторку и шагнуть в полу-мрак с надеждой на то, что подставы в этот раз не окажется. «Он всего лишь ребенок».   Справа мелькнуло что-то белоснежное и прежде, чем он успел потянуться к клинку на поясе, следуя выработанными инстинктам, голова почувствовала удар тяжелым предметом. Только удар. Боль пришла позже. Мелькнули лишь алые глаза, и угасающее сознание уловило еле различимое «ну наконец попался».