Без страха

      Мудрые говорили: человек без страха либо бог, либо лжец, и боги по земле ступают редко. Му Цин смирился с тем, что, кажется, его Судьба уже давно не человек, и довольствовался малым: мирными, пусть и редкими, сновидениями, где не было и отголоска чужого страха. Фэн Синь смирился с тем, что покоя ему не видать даже во сне, и гадал, что же за жизнь у его Судьбы, блуждая меж смутных теней, звенящих монетами, пока чужой ужас стучал в нём дробно. Его Высочество Наследный Принц однажды подскочил к Советнику и звонко спросил: — А Вы их видите? Советник воззрился на него удивлённо. — Кого, Юное Высочество? — Страхи своей Судьбы! Фэн Синю тогда почудилось, что уважаемый Наставник побледнел, а в глазах у него что-то потухло; впрочем, он не был уверен – кошмары собственной, где-то там скитающейся Судьбы ближе к зиме всегда лютовали, и сложно было сконцентрироваться хоть на чём-нибудь после таких ночей. — Не вижу, Юное Высочество. Богам не ведом страх. Его Высочество ещё неделю пытался подловить Советника, горя неистово желанием узнать хоть что-нибудь о Судьбе того. Фэн Синь, просыпаясь в холодном поту чужого ужаса, мечтал, чтобы его бедовая Судьба оказалась совершенствующимся и вознёслась прежде, чем нехватка здравого сна сведёт его с ума.       Кому-то из древних богов, наверно, было безумно скучно. Что, кроме скуки, может вдохновить на подобную пытку? В кошмарах своих видеть страхи чужие – и чувствовать, словно свои. Фэн Синь не боялся знати. Не боялся купцов, не боялся безликих теней (в самом деле, его воспитывали их находить, вынюхивать и выгрызать из тьмы, как он мог их бояться?). Не боялся людей – ни единого дня в своей жизни не боялся. Но ужас, ему не принадлежавший, ужас жертвы беспомощной сковывал его ноги, когда в его-чужом кошмаре рука в перстнях тянулась потрепать его по щеке; ужас его Судьбы перед звоном монет, за которым следовал хриплый шёпот, неразборчивый, но оставляющий гадкое грязное пятно на гордости; ужас, с которым Фэн Синь не в силах был совладать. Его Высочество гладил его сочувственно по плечу и тянул тренироваться, извечно полный сил. Его Высочество не видел страхов своей Судьбы, пока ему не исполнилось тринадцать. Му Цин впервые ощутил чужой страх, когда по столице поползли безобразные слухи: кто-то попытался напасть на Его Высочество, кто-то ранил Его Высочество, кто-то посягнул на императорскую власть! Разумеется, сам он ни единой секунды не верил, но вот Судьба его неожиданно оказалась куда более впечатлительна – в ту самую ночь он вдруг оказался на коленях, сжимающий фарфоровую руку Принца. Лицо того было обезображено, а бессмысленно-цветастые одеяния залиты багровым, но он знал, что это – Его Высочество; он знал, что виноват; он знал, что больше нет смысла. Его рука потянулась к рукояти, воткнутой в золотое сердце... Матушке об этом он так и не рассказал. Одну зиму и пару лун спустя живой и цветущий Его Высочество Наследный Принц улыбнулся Му Цину и оставил рядом с собой. Его телохранитель, весь из себя благородный и полнокровный, почему-то даже не возразил. Уже потом Его Высочество по секрету шепнул, что бедолага Фэн Синь каждой зимой проклинает свою Судьбу за частые кошмары и отсыпается ещё добрую неделю, когда наконец-то сходит последний снег. Му Цин кивнул, не зная, можно ли отвечать на подобную откровенность; сам он эту проклинаемую Судьбу прекрасно понимал, но знал, что благородным до болезненных зим и хрустского мороза в обветшалых домиках нет никакого дела, и промолчал. Промолчал, когда Фэн Синь, скрипя зубами, мокрый насквозь из-за чужого ужаса, шипел что-то про нелепый совершенно страх голодной смерти. — Еды кругом – на три армии хватит! Неужели правда не понимает, что надо просто работать нормально?! О том, как обманывают порой богачи, какую отраву подсовывают иногда торговцы и как хорошо было бы жить в мире, где всё так понятно и просто, Му Цин решил не говорить. Промолчал, когда в его-чужом кошмаре сияющая фигура Его Высочества рухнула куклой переломанной; только пол в комнате Принца после оттёр до блеска, чтобы перестало багровое видеться. Он определённо не мог осуждать свою Судьбу за любовь к этому человеку. Он и сам, наверно, его... любил чуть крепче, чем то дозволено слуге. Тем же вечером Фэн Синь истоптал всё, станцевав с Принцем на тренировочных клинках прямо в келье того. О том, что, будучи столь благородными в своих стремлениях, эти двое могли бы проявить хоть немного уважения к чужому труду, Му Цин решил не говорить. Му Цин редко решал заговаривать открыто, и свои подозрения тоже держал при себе. Какое ему дело до того, что Судьба Фэн Синя, очевидно, некий бедняк и встретиться им будет не дано? Какое ему дело до того, что его собственная Судьба явно служит при дворе и, возможно, даже встречает Наследного Принца каждый раз, как тот навещает родителей? Какое ему дело?..       ...во сне боль в руке была не так сильна. Фэн Синь даже мог ей двигать, обманываясь ненадолго. Вот только двигаться в этом кошмаре ему было не под силу. Только смотреть – на то, как среди теней, звенящих золотом и шуршащих одеяниями цвета цин, человек без лица, но с горящим сердцем, склоняет голову и ломает себе руку... а после нечто алоокое ломает его. Наверно, его Судьба служила при дворе помощником лекаря. Наверное, это хорошо, что его Судьба уже за него тревожилась. Не мешало бы это только спать... там, где не было места сну, было солнце – и ноющая боль, раздражающая вынужденным бессилием. Что ж, хоть в чём-то они с Судьбой были схожи. Та, кажется, тоже бессилие не жаловала.       Когда в Небесной столице зазвонил колокол, а земли Сяньлэ оказались под покровительством новоявленного божества, кошмары прекратились. Впрочем, быть может, так лишь казалось – ведь юным генералам Сяньлэ сон теперь не был нужен. Им ничего не было нужно, кроме возможности защитить свой дом.       Но пагода обрушилась, проклятые лица закричали, а тела вновь стали смертными. Фэн Синь видел, как тени отращивали клыки и хвосты, чтобы подобраться ближе, и тщетно пытался найти рукоять сабли на поясе. Му Цин засыпа́л государевы могилы и обломками стрел выкладывал герб, выжженный навеки в памяти. Просыпаясь, они молчали; молча цеплялись за руки друг друга, дыша прерывисто, молча вслушивались в стук крови друг друга, столь явный в отощавших телах. Молча понимали, что их Судьбы ещё живы, что они где-то там, в этом безумии, хаосе, разрухе. Молча отрекались. Их Судьбы было не спасти – они не могли помочь даже себе. А потом Му Цин отрёкся громко – жестом и словом. Повернулся спиной и ушёл. Фэн Синь перестал видеть свои-чужие кошмары. Наверно, его Судьба наконец-то умерла. Хотелось бы верить, что быстро и без мук, но сил верить не было – сил жалеть не было – сил не было. Умерла и умерла. Многие умирали. На могиле не государевой, но родной, единственной истинно-важной, Му Цин позволил себе в последний раз впасть в беспамятство. Последняя человеческая слабость толкнула его в объятия чужого ужаса, где больше не было ни герба, ни Государя, ни Принца – лишь белое гибкое тело с родинкой под лопаткой, пахнущее погибшим домом и прогоревшими благовониями, что должны были чадить в храме, а оказались в борделе. Му Цину было безразлично, что там случилось с его Судьбой. Их путям не суждено было пересечься, и он карабкался в одиночку, отрекаясь снова и снова. Отрекаюсь. Отрекаюсь. Отрекаюсь.       Человек без страха либо бог, либо лжец. Но для Собирателя цветов под кровавым дождём это лишь разные стороны одной монеты. Даже боги умеют бояться. Проклятые кости закинули их в душное, влажное, жаркое место; пар застал взор, а от поднявшегося визга заложило уши. Му Цин, шипя, вслепую нащупал рядом Наньяна (случайно оскорбив прикосновениями пару женщин поблизости)... и замер. Руки того были холодны и подрагивали совсем не от ярости. С губ божества сыпалась брань, и он прикрывал глаза рукавом, словно негодуя из-за бесстыдства демонической игрушки, но та рука, которую сжал Му Цин в попытке забрать кости, выдавала его – выдавала его страх. Фэн Синь боялся. Боялся устало, растерянно, нелепо, но боялся. Краем глаза заметив среди разозлённых белых тел одно, отвернувшееся в смущении, с пятнышком трогательным под лопаткой, Сюаньчжэнь выхватил из ледяных пальцев кости и бросил сам. Грудь обожгло хладной сыростью, а в сапоги тут же залилась бурая вода неизвестной им заводи. Его Высочества поблизости не было... но кто-то другой был точно. Кто-то скалился, подкрадываясь по дну. Кто-то щёлкал клыками и шуршал хвостами. Кто-то выпростал руку в попытке дотянуться до них – зверино-когтистую, чешуйчатую человеческую руку. Му Цин на мгновение остолбенел; кости выпали из ослабших пальцев и шлёпнулись в воду. Он плохо слышал, как забранился рядом Фэн Синь, но ответил по привычке, не в силах отвести взгляд от ползущих к ним оборотней. В следующее мгновение ему отвесили знатный подзатыльник, и Наньян за ворот выволок его на что-то повыше. — Кости где?! Му Цин, чтоб тебя, где?! Его встряхнули и схватили за руку; обхватили онемевшие пальцы и растёрли зло, разгоняя кровь. — Уронил? Утопил, да?! На меня смотри, не на них! Фэн Синь знал его слишком хорошо. Фэн Синь видел, что, огрызаясь привычно, Му Цин уходит от него всё дальше в себя. Только руку стиснул ответно так, что мышцы заныли; фантомно заныл давний, смертный перелом. Небожители, упивающиеся их позором в сети общения, понятия не имели, что это такое – видеть, как твоя Судьба леденеет, встретившись со своими кошмарами лицом к лицом. Фэн Синь помнил этих тварей слишком хорошо, чтобы не узнать их спустя века. К чёрту сейчас Хуа Чэна. И Его Высочество... к чёрту.       Лишь в Небесной столице, в переулке под сенью нового дворца Наньяна, Му Цина удалось выдернуть из давнего, глубокого, болезненного – приложив об стену затылком. Связь с прочими небожителями наконец-то была разорвана, и в их мыслях снова стало тихо. Лишь стучало в висках: Судьба. Не вышло у них отречься, получается. Му Цин задохнулся, оттолкнул его прочь и отвернулся; его вывернуло. Сырая насквозь одежда липла к телам, но Фэн Синь похлопал его по плечу, не зная, что сказать; сжал запястье и огладил, разгоняя кровь. Перед глазами у него всё ещё метались перепуганные белые девицы, и надо было делать хоть что-нибудь, чтобы забыть этот позор. — Иди, – прошипел Му Цин, утирая губы рукавом; всё равно стирать. Но Фэн Синь застыл рядом, думая о чём-то (о ком-то?), и его пришлось пнуть, марая бурым и склизским. – Иди! Не найдём же! — Я думал, что ты умер. Твою мать. — Когда перестало сниться. Я думал, что остался один. Закатив глаза, он скривил губы и накрыл рот рукой – всё ещё мутило безбожно. — А ты и остался. Один. Всё так. Я отрёкся. Отрёкся от тебя дважды. — Сука ты. Но оскорблённым Фэн Синь не выглядел; стянув сапоги, он вылил из них воду, грязными босыми ногами переступая. Его бы в купальню, да подальше от женщин. Его бы на битву, где он не сможет проиграть. Его бы в те дни, когда не было ничего – только он, Сяньлэ, Наследный Принц, уважаемый Наставник. В те дни, когда Му Цин не видел чужие кошмары и не осознавал собственные; когда верил, что боги бесстрашны. Все они тут лжецы. Хуа Чэн был прав. Заметив что-то цветастое, прицепившееся к поясу Наньяна, Му Цин бездумно стянул это; опознал в розовой тряпице скомканную накидку летучую, какие накидывали на свои белые тела благородные девицы порой, и сжёг безучастно. Судьба Судьбой, но Фэн Синь это Фэн Синь, и он всегда был ближе. От Судеб своих они когда-то отреклись. Друг от друга – не вышло. Му Цина вывернуло снова, и Фэн Синь заметил отстранённо, что тот юноша, каким он был когда-то, каждую зиму изводимый чужими кошмарами, наконец-то отомщён. Он снова сжал муциново запястье и стал вливать свои силы. Как-нибудь разберутся потом. Успокоить бы сейчас сердце колотящееся.