Сжигая дотла

Вся "Фляга" тонет в гомоне, задорном стуке кружек и пьяном бряцанье струн. Веселье льётся из глоток хрюкающим хохотом, а раскрасневшегося Дункана, выкатывающего на радостях очередной бочонок выпивки, дружно встречают свистом. И каждый стремится хлопнуть по плечу или обнять грязными руками тонкое, цветущее яркими синяками тело Кайлани. И она позволяет. Поощряет общее ликование, смеётся и пьёт.   Пьёт и Бишоп. Пьёт и кривится. От кислого привкуса поганого эля, но ещё больше — от притворности этих улыбок. Пьёт и злится. На Кайлани, не задерживающую на нём взглядов, но ещё больше на себя.   За непростительную тупость. За порыв. За желание.   Он не собирался, даже запрещал себе. Материл глаза, что следили за ней в бою. Кусал зарождающуюся в ответ на её пререкания улыбку. Обещал себе, что в последний раз, но снова и снова тащился с ней на охоту.   Голос разума орал, что он слишком задержался в этом отряде горе-героев. Каждый день напоминал, что ему вообще не стоило в него вступать – он пережил столько дерьма точно не ради жалких горстей монет и бесконечных скитаний в компании лицемерных благодетелей. Вот только поток событий, помогающих вновь ощутить будоражащую остроту жизни, и всё сильнее выходящие из-под контроля эмоции глушили этот голос, обесценивая его советы. И теперь Бишоп клянёт себя за подобную беспечность. Он дал слабину, слишком заигрался с огнём и умудрился упустить тот момент, когда банальное желание затащить тощую полуэльфийку в койку переросло в нечто куда более опасное, захлестнувшее его с головой.   "Я просто воспользовался ей. Урвал момент уязвимости и трахнул, как давно и собирался. Она всего лишь очередная подстилка", – Бишоп чертовски хочет думать именно так, но неведомым образом эта зеленоволосая дрянь, ни на мгновение не покидающая его мыслей, этого не позволяет.   Каждый её жадный поцелуй ещё горит на коже. Каждый укус отпечатался в памяти. Хриплые стоны и сейчас звучат в голове, заставляя крепче стиснуть шероховатые бока глиняной кружки.   Теперь, зная вкус её кожи, он, блядь, хочет её ещё больше. Хочет так, что челюсти сводит до боли, а пах распирает жаром.   – Хе-хей! Не чересчур ли угрюмый вид для праздника, сэр Бишоп? Маловато эля? Или уже слишком много? – визгливый голосок и взлохмаченные волосы появляются откуда-то из-под локтя. – Быть может, моя новая баллада поднимет вам настроение? "Вдохновлённый звоном мечей и отважностью юного сердца, справедливости бравый исход воспеваю…"   – Скройся, коротышка, – почти опустевшая кружка эхом множит рык Бишопа.   – Но если я скроюсь, звучание будет не то. Вы не сможете прочувствовать всю глубину верхней ноты в моменте, где Кай на издыхании вонзает-таки свой клинок под рёбра лусканскому псу! Даже вы, сэр Бишоп, признали бы, что это был тревожный момент. И блестящая победа, заслуживающая всевозможных поздравлений.   – А он уже поздравил Кайлани, – язвительности в словах Шандры так много, что она песком скрипит на зубах. – Первым. Сразу после боя.   Бишоп направляет на фермершу взгляд, наполненный всеми проклятиями мира.   – Так вы всё же были у арены, сэр Бишоп? Не смогли-таки пропустить бой, о котором услышат в веках? Шандра, ну хоть ты оцени по достоинству пронзительность моей баллады: “Вдохновлённый звоном мечей и отважностью юного сердца…”   Перебор лютни зубилом бьёт по нервам и действительно заставляет вспоминать. Вспоминать треклятый бой до каждой херовой детали: жилы натягивались от размашистых движений огромного меча, сердце пропускало удары вслед за прогибами хрупкого тела, а цветистый мат летел вслед каждой её идиотской ошибке.   Почему ему было не плевать? Почему грудь сдавило болью, когда остриё едва не прошило эту дуру насквозь? Сама виновата, что оказалась на этой арене. Он ведь предупреждал её. И не раз! Предлагал солгать, запугать свидетелей, сбежать в конце концов. Но нет – она решила искать правды и справедливости. И у кого? У лусканцев! И вся их бравая команда, конечно, поддержала этот героический идиотизм. Они вооружали Кайлани бесценными в своей тупости советами и благородными лозунгами, что едва не стали ей саваном.   Среди них – сидевших на трибунах, распахнув рты, и не собиравшихся и пальцем шевельнуть для её спасения – следовало быть и ему. Следовало злорадно смаковать свою правоту. Так почему же вместо этого он скрывался в тенях, с початой бутылкой под боком и нацеленной в шею лусканского громилы стрелой? Почему необходимость взять её прямо там, у арены, ощущалась не желанием, а безумной, рвущей нутро потребностью?   Бишоп снова смотрит на Кайлани и скалится, заметив на шее, пониже уха, ярко-багряный след – такой не спишешь на удар в бою. Смотрит и глухо рычит, обнаружив на ней широкую ладонь паладина – такое не оправдаешь случайным касанием. Смотрит и злится, не находя объяснений жжению в груди. Не находя ни одного блядского оправдания тому, что топтался ночью под стенами храма и не свалил нахер. Ни вчера, ни месяцем раньше.   Стул с громким скрипом отлетает к стене, заставляя гнома оборвать свои мерзкие трели. Оказавшись рядом с заметно вздрогнувшей Шандрой, Бишоп с силой сжимает её кисть:   – Будешь болтать лишнего – своими руками ночью придушу, – рявкает он и, не дав блондинке возможности собрать мысли для ответа, направляется в глубь таверны.   В затылок раскалённым шипом вонзается взгляд, и Бишоп точно знает, кому он принадлежит.

*** 

Он обнаруживает Кайлани на пороге своей комнаты даже раньше, чем ожидал – из общей залы ещё доносятся протяжные завывания Келгара и звонкий, более чем пьяный, смех Нишки. Интересно, кто ещё не успел завалиться спать и мог увидеть, как Кайлани отправилась вовсе не в свою спальню?   Чуть взлохмаченные зелёные пряди, чуть напряжённые мышцы острых плеч и вызов во взгляде – всё выдавало в ней решимость.   – Неужто уже за добавкой прибежала? – бросает Бишоп сразу в лицо, опережая её жалкие попытки начать разговор.   В светлых глазах серебряными осколками вспыхивает злость, изумрудные брови хмурятся, ручки сжимаются в кулачки, но голос она отчаянно пытается сохранить спокойным:   – Нам нужно поговорить.   – Не имею ни малейшего желания…   Закончить Кайлани не даёт: нахально проскальзывает внутрь с таким напором, что Бишопу едва удаётся схватить её за плечо.   – Ты не можешь просто молча сбежать после того, что было, – упирается она спиной в косяк, не позволяя вытолкать себя обратно.   – Того, что было… – передразнивает он её мямленье, – трахались мы, и ты явно была не против. Всё, что хотел – я получил. Ты, судя по стонам, в накладе тоже не осталась. И нечего здесь обсуждать.   – Думаешь выбесить меня, прикрывшись пошлостями? И не надейся. Хотел бы ты просто потрахаться – как и обещал, валялся бы этим утром в "Лунной маске". Но нет, ты пришёл к арене, следил за поединком. Так чего ты хотел на самом деле, Бишоп?   – Полюбоваться, как бездарно ты сдохнешь! – рявкает он, и собственный голос, сорвавшись на последних словах в низкий хрип, заставляет его замереть.   Кайлани смотрит на него. Долго. Глаза в глаза. Смотрит так глубоко, что ощущается боль. Словно отковыривает корку с заживающей раны и проникает в воспалённое нутро. Слишком близко, слишком остро. И грязная комната, да и вся хренова таверна кружатся. От излишка алкоголя или по иной причине?   Шумный вдох вовсе не помогает успокоиться – Бишоп лишь глубже тянет носом травянистый аромат её кожи… Слова и мысли окончательно теряют значение, утопают в сияющей глубине смотрящих на него глаз. За острыми гранями злости Бишоп видит в них дикую жажду отыскать что-то у него внутри. Что-то, чего в нём никогда не было. И быть не может.   Его бесит этот доверчиво распахнутый взгляд. Бесит её колючая мальчишеская стрижка и торчащие из-под неё заострённые кончики ушей. Бесит мшистая зелень волос.   Бесит. Бесит слишком остро. Слишком глубоко. До желания вцепиться зубами и придушить. В ней нет ничего такого, за что стоило бы ломать себе хребет.   И всё же его трясёт и тянет к ней так сильно, что он не сразу осознаёт руки Кайлани, смявшие рубашку на груди и дёрнувшие навстречу бездне.   Сладкой вкусом её губ. Хищной остротой её зубов. Опаляющей прерывистым дыханием.   Желание вырваться отчаянно борется с желанием погружаться ещё глубже. И Бишоп встряхивает девчонку и с глухим ударом вжимает в косяк, надеясь то ли вразумить её, то ли отрезвить себя. Но лишь плотнее ощущает жар её тела: крепкого, гибкого и всё ещё не познанного его руками. И на этот раз скрытого всего лишь тонкой тканью.   Треск хлопка мешается с рыком. Укусам вторят стоны. Небольшая грудь упруго мнётся под пальцами и губами. На левой язык нащупывает борозду злосчастного шрама. И эта нелепая малость делает из девчонки с болот героиню? Даёт ей право выпендриваться и считать себя неуязвимой? Бишоп со всей злостью впивается в тёмный сосок, и Кайлани выгибается дугой, шипит хищной кошкой, вонзая в него когти. Потолок летит кувырком, а пыльный пол приветствует их болезненным ударом.   Попытка вновь подмять её под себя не имеет успеха – покорно подчиняться Кайлани в этот раз не желает. Выворачивается, ускользает, тычет под рёбра острым кулачком. Борьба только сильнее распаляет и окончательно топит Бишопа в огне – лёгкие жжёт, кровь грохочет в висках, пах распирает пульсацией. И после очередного переката он оказывается придавлен к скрипучим доскам и зажат между горячими бёдрами.   И Бишоп сдаётся во власть цепких пальцев, спешащих избавить его от одежды. Кайлани принимается увлечённо исследовать полученное в распоряжение тело, словно пытаясь губами обнажить его прошлое, вызнать тайны, лаская каждый обнаруженный шрам. И Бишоп отчего-то позволяет ей. Ещё и выдаёт себя, громко выдыхая сквозь зубы в ответ на особенно нахальные прикосновения языка. Но бездействие надоедает, и он подрывается, плотно обвивает её руками, стараясь обойти сочные пятна свежих кровоподтёков, и припадает губами к шероховатой от мурашек коже.   Бишоп остервенело вгрызается в чувство близости, разрешая себе насладиться этой иллюзией. Но известная ему правда жалит и не позволяет забыться: подобные слабости стоят слишком дорого. Связь эта, как и любая другая, будет скоротечна, а Кайлани, как и прочие, скоро одумается и променяет его объятия на более достойные.   Но пока эта дикая девчонка в его руках, она заставляет его чувствовать. Остро, ярко, полной грудью. И зарождает в нём инородное, несвойственное прежде желание, которого он в себе и не предполагал, – не только брать, но и давать в ответ. И Бишоп льёт Кайлани на кожу пламя собственной горячки, даёт её телу ощутить всю силу его желания.   Нежным он быть не привык, потому и не пытается. Вдавливает ногти в нежную кожу, губами оттягивает остро торчащие соски. Вплетает пальцы в зелёные волосы и рывком заставляет Кай вскинуть голову. Слизывает с шеи дурманящий терпкостью вкус страсти, а затем впивается зубами так, что остаётся саднящий багрянцем след.   Зачем? Чтобы причинить боль? Его это не прельщает. Чтобы заявить на неё права? Они ему без надобности. Чтобы оставить свой отпечаток? Разве что ради возможности завтра потешаться её попытками спрятать его от любопытных взглядов спутников. Особенно от проницательных глаз паладина.   Бишоп не знает зачем, но продолжает жадно метить тонкие плечи, колышущуюся от стонов грудь, скользящие по его спине руки. И только болезненное шипение Кайлани помогает сохранять над собой хоть немного контроля.   Она ёрзает на нём и мелко дрожит, пока он сквозь стиснутые зубы материт не поддающиеся завязки штанов. Серебристые глаза широко распахиваются, когда он наконец-то погружается в неё. Тугое, мучительное наслаждение сдавливает и заставляет взвыть. Не помня себя, Бишоп захлёбывается постыдным восторгом от линий изгибающегося на нём тела, от податливости её движений и глубины стонов. От возможности отдать себя во власть чего-то непостижимо прекрасного, ослепляющего и стирающего все запреты. Чувство слишком сложное и пугающее своей силой, но Бишоп продолжает рывками стремиться к нему – до дрожи желанному, до боли восхитительному. И вот нутро разрывает, жаром опаляя до костей и выжигая под кожей каждый миг наслаждения.     В застывшей ночной тишине, ещё хранящей жар их тел и отголоски последних стонов, Бишоп силится отыскать свои мысли. Вихрь, едва не выдравший сердце, оставил внутри пустоту, в которой бьётся только одна навязчивая идея: ему нужно встать и свалить отсюда нахер. Так же, как он поступил под ареной – единственное верное решение за этот херов день. Ведь это просто разрядка. Обычное и пошлое желание, не значащее ничего больше. И ему вовсе не нужно…   Взгляд зачем-то опускается на спящую рядом Кай, обессиленно свернувшуюся на узкой кушетке. Пальцы зачем-то осторожно касаются волос, так похожих на болотный аир.   А потом он совершает нечто недопустимое.   Опускается рядом на постель, притягивает её ближе, аккуратно обхватив руками, и позволяет себе уснуть. Рядом. С ней.   Непростительный порыв. Неимоверная тупость. И впервые за долгое время спокойный сон.  

*** 

Липкий луч солнца пробивается сквозь мутное окошко, оживляет душную серость, наполняя её неясными контурами бедной обстановки.   Бишоп потягивается – сладкая тяжесть в мышцах и сонный туман в голове не желают отпускать – и вдруг обнаруживает под рукой пустоту. Изломы серой простыни ещё хранят тепло и свежий запах её тела. Но Кайлани рядом уже нет. Горечь накатывает на язык, а пальцы до треска волокон сминают ткань.   "Ну и отлично, что свалила, – моментально подбрасывает сознание злорадную мысль, – обошлось без идиотских утренних разговоров и необходимости выгонять самому".   Несколькими ударами кулака он взбивает комковатую подушку, забрасывает руки за голову и растягивается на кушетке. Вот только постель отчего-то ощущается неуютной и колючей. Поёрзав немного, но так и не найдя удобной позы, Бишоп вскидывается с раздражённым рыком, призванным прогнать из груди зудящее чувство. Инородное, неуместное, опасное.   Он пересекает комнатку и упирается лбом в покрытое холодными каплями стекло. Розовая дымка размазывает горизонт, но Бишоп точно знает, что там, за рядами покосившихся крыш, есть необъятные, ждущие его леса. В глуби их чащоб он знает себя и не принадлежит никому. Ему нужно туда. Нужно бежать быстро и без оглядки, пока он не потерял себя. Пока это проклятое чувство не выжгло его дотла.