We can go slow (again)

На периферии слышится клацанье пивных бутылок друг о друга. Даже через небольшую щелку едва открытой балконной двери доносящийся звон ощущается отвратительно резким. Воздух прохладный. Термометр показывает девятнадцать градусов по Цельсию, но даже от этого Джисон сквозь сжатые зубы выпускает короткий выдох. Девятнадцать градусов ощущаются вовсе не чем-то теплым — кожа леденеет, покрываясь раздражающими мурашками, пальцы рук теряют способность сгибаться должным образом — их холодит не только сентябрьский воздух, но и ледяное пиво. Все ощущается слишком резко. Чрезмерно. Напиток обдает горло льдом, попадая внутрь, не только оставляя за собой тонкий слой льдинок в гортани и пищеводе, но и проникая прямиком к едва бьющемуся сердцу. Внутренний холод ощущается как медленно растекающаяся по венам анестезия. Джисон приправляет ее пивом в надежде, что так сможет достигнуть ее передозировки. — Я все еще люблю тебя. В тишине крохотного балкона это ощущается еще жалобнее, чем в такой же крохотной ванной получасами ранее. Джисон не выпил ни грамма. Он знал, что будет здесь с определенной целью, он был уверен в том, что сможет хотя бы попытаться исправить то, что было совершено по глупости. Он сказал. Справился с поставленной задачей. Попытался справиться. Первым ударом холода был его взгляд. Джисон, сколько себя помнил, сравнивал эти глаза с красотой греческих богов, тонул в водопадах нежности тех чувств, которые плескались теплыми волнами и искрили самым ярким огнем раньше. Джисон каждый раз ощущал, как его иссохшая, потерявшаяся в лабиринтах бесконечных мыслей душа находила свое утешение и исцеление в теплоте его взгляда. Сейчас Минхо смотрел так, словно он этим самым огнем не согреет — сожжет дотла, избавится от каждой косточки, выжжет даже остывший прах, не оставляя ничего после себя. Так Джисон ощущал его пустоту. Сигаретный дым душит, наслаиваясь на льдины липким смогом, преграждая доступ к кислороду. — Мы оба знаем, что это было самой большой ошибкой. Ты веришь мне? Висок бьется о бетонную стену. Раз. Два. Десять. В голове шумом наперебой мысли-гиганты рвут сознание, топчут остатки осознанности и душат хуже никотина. Джисон знает, что виноват. Знал, что Минхо бы его не простил. Потому что Минхо прощал слишком много раз, чтобы делать это снова. Джисон пренебрегал его просьбами, неосознанно, по подростковой глупости. Шел на рожон, играясь с его нервами, чтобы привлечь внимание. Чтобы доказать самому себе, что он чего-то стоит. Искал пустяки, за которые можно зацепиться, потому что считал — чем сильнее уколет, чем больнее надавит там, где было больно до, чем резче будет отзвук пощечины, тем глубже залезет под кожу, а затем еще дальше — в сердце и душу. Минхо прощал его в силу зрелости и той самой любви, действительно забившейся под кожу, в сердце и поселившуюся в иссохшей и уставшей душе. Джисон его вовсе не исцелял. Пока Джисон видел в Минхо свое спасение, питаясь всем, что тот отдавал, цепляясь острыми пальцами за нервы и разрывая на куски, Минхо постепенно погибал от того, чьи руки так же поначалу казались оазисом, оказавшись глупым миражом. Минхо знал, что любил сильнее. Знал, что в конце концов они оба будут разрушены. Поэтому поставил точку тому, что изначально было написано без указания счастливой концовки. — Давай с самого начала, пожалуйста. Медленно. Постепенно, — Джисон режется о холод стекла его взгляда, ощущая, как окровавленное сердце полыхает чем-то по ощущению до ужаса знакомым, но чертовски болезненным, — Прошло так много времени, Минхо. Ты же знаешь… Все будет иначе. Звук разбивающейся бутылки отражается от бетонных стен многоэтажек, отлетает, как резиновый мячик и набатом бьется-бьется-бьется в голове. Джисон чувствует, как его начинает тошнить. Не физически, а душевно — именно так, когда ощущаешь, как душа выворачивается наизнанку. Джисон старается выровнять дыхание. Смех друзей не собирается затихать — он с каждой секундой становится только громче. Среди голосов он различает и его смех тоже. Мурашки, кажется, долезают до сознания. Температура падает до семнадцати. Джисон смотрит на осколки бутылки тремя этажами ниже. Четко не помнит в какой именно момент вскочил с ледяного пола, выкидывая одну из причин асфиксии в окно. Помнит, что делал это достаточно остервенело. Он вглядывается в кусочки темного влажного стекла и замечает, что рядом с ними кровавыми ошметками валяется его расколовшееся сердце. Внутри почти не болит. Только думается. А каково Минхо все это время было с окровавленными ошметками внутри?