***
Рёв мотора заглушает радио, но это, наверное, нормально. Саша не знает, он в тачках не разбирается. Мужик рядом с ним — то ли Антон, то ли Андрей — вполне себе спокоен, а раз спокоен, то, наверное, волноваться не о чем. — В экую тебя глушь несёт. — Андрей смеётся. Ну или Антон, хотя — чёрт с ним. Пусть будет Андрей. У Андрея тлеет сигарета в пальцах, из приоткрытого окна грузовика тянет холодом — цепким, январским морозом. Саша молчит. Он знает, что Андрей его запомнил. Каждую мелочь успел разглядеть, пока они стояли на светофорах и ползли в пробке по Костромскому. Чёрт с ним. Пусть смотрит. Пусть запоминает. Всё это в конце концов не будет иметь никакого значения. — Легонько ты оделся. — Что было, то и надел. — Замёрзнешь. — Андрей вздыхает. Выбрасывает окурок, закрывает окно. Прибавляет печку: то ли потому, что сам окоченел, то ли помочь так решил… ближнему своему. У Саши действительно из «зимнего» — разве что демисезонное пальто. Вот это, чёрное. Ни пуховиков, ни полушубков, никакого маминого «шапку надень», хотя шапку он прикупил себе всё же, сапоги вот спортивные ещё взял. Перчатки захватил. Это обязательно. Без перчаток он точно пальцы растеряет где-нибудь на середине пути. — Слушай, а река замёрзла сейчас? Не знаешь? — Которая? Волга? — Нет. Эта… Ну, которая через лес идет. — Туношонка? — Наверное. Саша глядит в окно. С Костромского они сворачивают на 78К, здесь фонари пропадают, и всё погружается во тьму. Теперь дорога видна лишь в лучах фар — в крохотном клочке света, что стелется по снегу перед самым носом машины. — Смотря где. Она ж делится. В лес Кисма уходит — вот она замерзает, да. — И пройти там можно? Андрей смеётся. Гавкает смехом. Как будто Саша у него глупость спросил, какую дети спрашивают обычно. Почему трава зелёная, почему небо голубое… — Ну можно, — отвечает он всё же. — Но лучше по берегу. Под лёд провалишься — хрен тебя кто достанет, ты это понимай. Саша — понимает. Саша всё прекрасно понимает. И про пальто своё, и про речку, и про то, что Андрей уже вряд ли доедет до дома в эту ночь. Саша пристально глядит на дорогу и ждёт знака, белые буквы на синей табличке. «Заборное». — Останови здесь.***
Жизнь на морозе исходит паром. Когда человек дышит — или когда истекает кровью. Потому что кровь живая, кровь — горячая. Самое ценное, что у них есть; самое верное, за что они могут себя выкупить. Вокруг — тьма, но в свете фар Саша видит, как кровь бежит по прозрачным трубкам. Вакуумные пакеты — это удобно. Это, считай, и делать ничего не нужно, главное — в вену попасть, ну а потом — не заблудиться в темноте, но это тоже просто. Только бы к реке выбраться, только бы не провалиться под лёд, не окоченеть на морозе — в своём тоненьком демисезонном пальто. Хотя — Андрею вот куртка не нужна. Мёртвым ведь и правда уже ничего не нужно. А Саша ещё не мёртв. Он хочет жить. Господи, ради всего святого... Он очень хочет жить.***
— Сань? Саня?.. Федя легонько ударил его по щеке. Это было ещё тогда, летом, когда они сидели у берега, когда солнце плясало в водах реки, когда Саша… Когда Саша впервые услышал что-то. Это был даже не звук — ощущение. Мягкое, обволакивающее, как патока, и ласковое, как шёлк. Оно приходило спонтанно, касалось его висков, забиралось в самое его горло — и грелось там, устраивалось между связок. Мешало петь. — Да что с тобой? — Федя бесился. Федя забирал у него удочку, толкал в плечо. — Клюёт у тебя, слышишь? Я тебе ору: клюёт, Саня, клю-ёт. Ау! — Федь. А что за камень там? — Какой? — Ну… Там. Он один здесь. Большой такой. — А. Федя — не знал. Пожимал плечами, чесал небритую щеку, бубнил что-то «да кто ж его» — и пялился в воду, на чёртов свой поплавок. А камень на солнце грелся. К вечеру — долго хранил тепло. К нему было приятно прижаться спиной, почувствовать твёрдое, сильное под лопатками. И всё вокруг погружалось в тишину. Странные силки спадали с горла, лёгкие расправлялись, дышать становилось легче. — Это тело моё… А речна-ая вода… Это слёзы мои. Ключева-ая вода… Это кровь… Моя.***
Кровь его — стынет в жилах. Ноги едва шевелятся, всё тело болит. Немеет от мороза. Холод забирается глубоко — в самое его горло, ложится на связки. Мешает петь. Саша опускается на снег без сил. Крохотным рыжим пятнышком горит вдали оконце. Нужно встать, нужно идти. Снег забился в сапоги и налип на перчатки, снега здесь столько, что ноги утопают в нём по колено. Всё было бы проще, провались он под лёд. Или окажись Андрей чуть сильнее, чуть смекалистее, чем люди, которым ни с того ни с сего вонзают заточку в горло. Жаль, что история не терпит сослагательных наклонений. Что всё в этой жизни подчиняется простым житейским законам. Ты или живёшь, или умираешь. Или находишь в себе силы, или замерзаешь в снегу. Звери придут на запах крови, не твоей — но какая разница. Кровь — это жизнь, это смерть, это плата. За себя или за другого. Простой закон. — Идём. Сильная рука тянет его из снега, и сердце заходится у Саши в груди — то ли от радости, то ли от страха. Он закрывает глаза, и ему кажется, что под спиной у него — твёрдый, нагретый на солнце камень, и слова песни — тихо-тихо — сами собой срываются с его губ. Тогда, летом, он видел сны, в которых огромная тень вырастала перед ним посреди леса. Он просыпался посреди ночи — и видел её, замершую подле окна.***
«Федь, а что там под камнем?..»***
«Ты просто палку дай мне какую. И лопату ещё».***
«Сань. Здесь, блядь, целый трактор нужен. Совсем спятил?»***
«Ты опять?..»***
«Хрен с тобой, ладно. Давай пособлю».***
Руки касаются его не то ласково, не то грубо, мнут плечи, растирают кожу. Ладони — жесткие, мозолистые — царапают, держат на месте. Не дают уйти. Больно. Саша морщится, но не спешит открывать глаза. Под лопатками — твёрдое и тёплое. Тугое сплетение мышц, сухожилий и ребёр. Лёгкие мерно вздымаются в широкой груди. — Встань. Не на ноги. Саша знает. За минувшие полгода он успел выучить каждое слово, каждый звук, что касался его ушей. Он знает, что «встань» означает «подними бёдра», что «шире» означает «расставь колени». «Сильнее» означает «сожмись». А ещё — всегда терпи, если больно. Тело — ватное, непослушное, но Саша всё равно упирается коленями в пол, он прогибается в пояснице и сжимает зубы, когда скользкие от разогретого масла пальцы входят в него и погружаются до самых костяшек. — Шире. Его тело всегда должно быть готовым, податливым, гибким. Он должен стонать, как сука, хотеть, как сука. Он должен кончать от одного только члена, двигающегося внутри. Приносить кровь. Отдавать свою — если той, принесённой, окажется вдруг недостаточно. Это правила — незыблемые, простые. И они — так же, как и история — не терпят сослагательных наклонений. — Сильнее. Саша сжимается, чувствуя, как жаркое, дикое, животное удовольствие наполняет всё его тело. Он кричит, когда рука ложится ему между лопаток, когда старые доски оставляют больные воспаленные полосы на его груди. Оргазм накрывает его волной — одуряющей, яркой. Невозможной. Слишком мощной, чтобы сопротивляться ей. Слишком сильной, чтобы не желать отдаться ей снова.***
К утру в печи прогорают поленья, мороз пробирается сквозь худые стёкла, кусает нос и лезет под кожу, и Саша кутается в плед, прижимаясь лопатками — к тёплой и твёрдой груди. — Сходи, — слышит он, и этот приказ он тоже знает. Знает, что там, в предбаннике, ещё с лета остались нарубленные Федей дрова. Знает, что, открыв дверь, увидит мёртвое Федино лицо, остекленевшие глаза — и рваный багровый цветок на шее, схваченный морозом. Знает, что сам он жив лишь по одной, неизвестной ему причине. Может, этих причин несколько. Понять трудно. Однако же людям всегда нравились его тонкие черты, его рыжие волосы. Нравился голос, который лился под музыку, как журчащий ручей.Ключевая вода — это кровь моя. Это кровь моя…