Олек

      Мужчину в военном мундире и рослого паренька лет шестнадцати люди поначалу принимали за отца и сына — и лишь затем приглядывались.       Нет, не родственниками они были друг другу, это становилось очевидным по всему. И по чертам лица, хотя те и были в чём-то схожи. И по одежде: не стал бы доблестный офицер одевать наследника в тряпки простолюдина. И по тому, как они держались, — каждый в своей манере, особенно контрастной, когда они оказывались рядом.       Офицер был спокоен и статен, уверенность, сквозящая в каждом его жесте, подкреплялась армейской выправкой и гордо поднятой головой. Мальчишка же двигался будто окоченевший. Пугался звуков. Если не трогали его, укрывался в тени, находил укромный уголок и глядел на всех оттуда недобрым диким зверем.       А вдобавок ко всему — говорил столь мало, что, казалось, и вовсе этого не умел.       Один только раз кухарка постоялого двора — того, что расположился на перегоне между Издешковым и Вязьмой, — обратилась к нему с каким-то простеньким, житейским совершенно вопросом, а в ответ получила нечто неразборчивое, невразумительное.       — Картавый, что ли? — спросила она позднее у конюха, ну а тот лишь плечами пожал: картавый, не картавый, уж какое ему, конюху, дело.       Однако мальчишка не был картавым. И Михаил Степанович Свечников прекрасно об этом знал.       Всё в порядке было с речью у юного Олека, лишь одно мешало ему свободно изъясняться с русскими: их язык он выучить не успел. Говорил на польском, немного умел по-французски, однако не было в нём стремления хоть с кем-нибудь держать разговор.       Его можно было понять.       Прошло совсем немного времени с тех пор, как его, едва живого, Свечников поднял с промёрзшей, залитой кровью земли, и ещё меньше — с момента, когда мальчик понял, что смерть таки не обошла его стороной. Жизнь закончилась — но вместо царствия небесного Олеку явилась русская земля, простирающаяся на много вёрст восточнее Царства Польского. Лошади, тянувшие за собой их кибитку, с каждым днём увозили его всё дальше и дальше от родного дома, оставляя позади его семью, его прошлое и сотни мертвецов.       Стоило ожидать, что в сердце Олека поселятся смятение и тоска, и Свечников был готов к ним, как был готов и к тому, что рано или поздно мальчик захочет крови.       Что поделать. Таковой была цена, которую Олек был вынужден уплатить за то, чтобы сердце его продолжало биться. Ну а свою цену за то, что обратил, и обратил — кого? Врага! Поляка! — Свечников, в то время состоявший при первом пехотном корпусе под командованием Витгенштейна, только готовился выплачивать.       Какова будет эта цена, он ещё не знал, но с поразительным даже для самого себя безразличием ожидал худшего.       Приговорят.       Не поддержат его собратья. Не объяснит он Его Императорскому Величеству, почему вдруг решил совершить ненужный, совершенно опрометчивый и дикий в этой своей опрометчивости поступок.       Одно дело сжалиться, не добивать, передать в руки фельдшерам, чтобы заштопали, подлатали, вкололи мальчишке морфин, на худой конец. Это объяснимо, понимаемо и даже простительно. Но обращать… Вверять силу и власть тому, кто не был тебе ни братом, ни сыном, кого ты видел впервые — и кто, возможно, малейшим достоинством не обладал… Смешно, Михаил Степанович.       Ну а разве не смешна была бы всякая иная помощь?       Разве спасли бы этого мальчика фельдшеры? Разве пригодился бы ему морфин? Уж больно много крови потерял, уж больно ясно осознавал, что именно его ждёт. И просил об одном — «chcę żyć!» — в то время как другие просили пощады.       Пожалуй, его можно было бы спрятать, укрыть, привезти в столицу тайно, но врать Государю Свечников не хотел. Он объяснил Олеку на французском, не особо, впрочем, надеясь, что тот сумеет понять: мы едем с тобой в Петербург, и либо мы останемся живы — и ты будешь при мне, и будешь жить в моём доме, либо же мы погибнем, но на плаху ты взойдёшь не один.       Был ещё и третий вариант, который Свечников не пожелал озвучивать, но который видел наиболее вероятным и на который имел смелость надеяться: пусть не себя, но мальчика в конечном итоге получится отмолить.       Именно с таким расчётом он думал говорить с Государем. Просить не за себя — но за него, чтобы помиловали, вырастили, обучили… Видит Бог: мальчишка стал бы отличным бойцом.       Боялся ли Свечников смерти? Разумеется. Но этот страх угасал, стоило только вспомнить, как звучало это слабое, это просящее, раздирающее душу «chcę żyć».       Много убитых оставил он за своей спиной. Через многие войны прошёл, много крови пролил — и чужой, и своей, — но ничто ещё в нём так не отзывалось и не болело, как эти два простых, но невозможно искренних слова.       До Петербурга им оставалось три или четыре дня езды. Как назло, повалил снегопад. Замело дороги, лошади шли с трудом, проваливаясь в сугробы, заснеженные поля казались бескрайними — одна сплошная сизая зыбь.       Кое-как им удалось добраться до Бебелёвки и отыскать трактир, где и решили остаться, чтобы переждать непогоду.       Мальчик был голоден. Ни о крови, ни о еде он Свечникова не просил, но тому и не нужны были слова, чтобы понимать очевидное. Все эти дни, проведённые в пути, Свечников поил его из собственных вен.       Раздобыть кровь для себя казалось намного проще.       И всё же время было неспокойное. Россия ещё не оправилась после войны. Французы клином впились в её нутро, оставив после себя больной выжженный след, и рисковать лишний раз, волновать напуганных, едва оправившихся от бедствий людей Свечников не желал. Прежде он бы доплатил половому или наведался бы в публичный дом с «жуткой, но чрезвычайно пикантной просьбой», однако сейчас, устроившись на узкой жёсткой кровати, собственный голод он предпочитал терпеть.       — Саша, — позвал он, и мальчик, замерший у окна, повернул к нему голову. — Завтра кровь. Потерпи.       Олек, кажется, уже привык, что здесь, в России, его будут называть «Сашей». Он не противился — ни в первый раз, когда это «Саша» соскочило у Свечникова с языка, ни в любой другой; оно обличало в Свечникове высшую степень усталости, потому что появлялось непроизвольно и лишь в те моменты, когда за их спинами оставались десятки пройденных вёрст.       — Злятся там, — запнувшись на «т», сообщил Олек.       Свечников прислушался.       Действительно: откуда-то с улицы, сквозь гомон, доносящийся из обеденной, пробивалась грубая мужицкая брань.       — В таких местах всегда злятся, — ответил он, запоздало подумав, что слово «злятся» не совсем подходит к происходящему. Следовало бы подсказать мальчику другие слова: ругаются, спорят, кричат… Но это всё в другой раз, не сегодня. Сегодня измученный дорогой и ожиданием тяжёлых разговоров Свечников уснул, позабыв даже погасить лампу.       Проснулся он от крика.       Чей-то истошный вопль разрывал тихое спокойствие ночи. Уже не было слышно голосов с нижних этажей и шагов на лестнице, не доносилась и брань с улицы — остался один только этот страшный, пробирающий до костей звук.       Олека в комнате не оказалось. Соседняя кровать была пуста. Не давая себе времени на суетные мысли, Свечников схватил пистолет и шашку и выбежал в коридор. Он спустился вниз и поймал взгляд перепуганного трактирщика. На короткое «где» ему указали в сторону дверей.       Вьюга ещё не смолка, не успокоились танцующие над землёй кручёные снежные вихри. Колкий и жестокий мороз впивался когтями в лицо и затылок, пробирался за шиворот, кусал голые, не скрытые под перчатками руки.       В тусклом свете, льющимся из окна, Свечников заметил тёмный след крови. Тот уходил дальше, в темноту. Стальной запах то густел в холодном воздухе, то сметался порывами ветра, но с каждым шагом становился всё отчётливее и ярче.       Первое тело Свечников обнаружил за поворотом на пути в конюшню.       Мужчина лежал на спине, но ночь не позволяла различить его черты. Шапка слетела с его головы, вокруг бледного лица чернели каймой волосы и густая борода. Свечников наклонился, потянулся к горлу лежащего, но вместо того, чтобы нащупать пульс, его пальцы провалились в горячую, скользкую и мягкую плоть.       Горло бедняги было разорвано. Не перерезано и не вскрыто ножом. Кто-то вырвал из него кусок мяса, залив кровью всю его одежду и снег, кто-то растерзал его, как животное, и у Свечникова до боли сжалось сердце от мысли, что он знает, кто именно это был.       — Саша!       Глаза уже привыкли к темноте, и Свечников понял, что в паре метров от тела видит ещё одно. Такое же растерзанное, изуродованное чуть ли не сильнее, чем первое. На мгновение Свечникову показалось, что голова мертвеца отделена от туловища, однако та держалась — на сухожилии и тонкой полоске кожи — неестественно повёрнутая, откинутая слишком далеко, как никогда не держалась бы голова живого человека на целой шее.       — Саша!       Олек не отзывался, однако спустя минуту Свечников нашёл его сам. Мальчик и не думал прятаться. Он сидел у ворот конюшни и прижимал к груди растрёпанную девчушку. Кровь испачкала её длинные волосы, размазалась по щеке. На ней не было ни тулупа, ни шубы — только платье и холщовый хозяйский фартук.       Должно быть, работала здесь. А теперь что же — мертва? И её он?..       Нет, не мог. Не стал бы.       Чистое горло было у девушки. Вот только под рёбрами её набух и распозлся кровавый цветок.       Ножевое.       Не было ножа у Олека, да и не нужен был ему нож, чтобы убить.       Злились, значит. Ругались. Девочку вытащили на мороз, а ты что же, Саша? Спасти её хотел?       — Что ж ты, — вздохнул Свечников, опуская пистолет и садясь на корточки рядом, — не разбудил-то меня. А? Олек?       Тот молчал. На измазанном бурым щеках слёзы вымыли две чистых белых дорожки. Свечников протянул к мальчику руку, пригладил ладонью его спутанные, мокрые от снега и крови волосы — и замер сам, слушая, как завывает в поле ветер.       Ох и намучается он с ним. Сам-то ещё свои горячечные глупости не перерос, а тут этот… Мальчишка. По-русски говорить не выучился, а уже рвётся — красавиц русских защищать.       Не защитишь, Олек. Саша. Всех не спасёшь. Всех собой не закроешь.       — Пойдём. Ехать нам надо, Саша. До Петербурга ещё далеко.