Lolla's lullabye

Тран часто предавался мечтаниям о том, что могло бы ждать его за тем или иным поворотом его совершенно пресной, однотонной, но при этом вполне комфортной жизни. Какие чувства ему пришлось бы испытать, столкнись он с пытками воображаемой судьбы, и какими последствиями это обернулось бы для его будущего. Решись он на побег из дома во взрослую, никем неконтролируемую жизнь, на череду каких-нибудь неразборчивых и одноразовых, но при этом ярких и сладостно-порочных связей, или даже на бесцельный высокоскоростной трип по трассе, заканчивающийся живописной аварией либо в придорожном, заваленном мусором кювете, либо в тесных объятиях сонных и неповоротливых фур. Каждая фантазия ослепительнее предыдущей, но все они, как бы Винх не примерял их на себя, казалось, были о ком-то другом, словно для него такие пестрые штрихи на полотне жизни инородны, недоступны и чужды. Посему, исписывая дневники в своей очередной противоестественной его реальности историей, в которой он выступал в главной роли, Тран пришел к простому, но громкому умозаключению — называть свои старания не грезами о том, на что он сам никогда не решится, а подающим большие надежды писательским талантом. С ним стало куда проще жить. Вечерние прогулки Трана по автостраде за рулем старенького форда-эскорта в компании мыслей о том, каково ему было бы, влети сейчас в его тачку на всей скорости другой автомобиль, обретали минорное настроение, наполняли дух горестно-романтичным привкусом, убаюкивали меланхолией и окрашивали мир вокруг в приятные глазу пыльные, увядшие цвета. Скучная, рутинная работа во вьетнамском кафе с фантазиями о том, окажись он сейчас не на пропахшей специями и тошнотворным запахом горелого масла кухне, а где-то в объятиях морского бриза на побережье Сан-Франциско, превращалась во вдохновенное действо, неусыпно пожирающее монотонное, утомительное время с аппетитом изголодавшихся луизианских аллигаторов. Но это были лишь фантазии, а скудная реальность вьетнамского мальчишки прерывалась в мерцающих неоном, дрожащих от джазовых аккордов улочках охмелевшего от ночи Французского квартала. Все изменилось, когда он встретил Лукаса Рэнсома и его поистине творческое воплощение — Лаша Рембо. Люк, в отличие от Трана, будучи настоящим, довольно успешным писателем, предпочитал жить не на страницах своих книг, а брать от реальности максимум, к чему едва не с первых дней начал приучать и своего юного любовника. Если это вечеринка, то помпезная, до краев наполненная терпкими, опьяняющими нектарами и галлюциногенными кислотами, если секс, то многогранный, необузданный, самоотверженный, открывающий каждый раз в собственном и, как казалось Винху, совсем незнакомом ему теле что-то абсолютно новое, знойное и живое. Рядом с Люком он часто ловил себя на мысли о том, что эта их разница длиною в одиннадцать лет напоминала собой липкую паутину, кропотливо сплетенную из обильного и впечатляющего, не всегда пристойного и чистого, изредка абсолютно аморального опыта, в которую мальчишка безнадежно влип, чтобы по собственной воли впитать каждую каплю парализующего поразительными возможностями яда, состоящего из чужих принципов и познаний. Рэнсом учил его всему, начиная от сочных, кружащих голову поцелуев, заканчивая правильным подходом к сбору информации для написания действительно годных и заслуживающих внимания публики текстов. Он потакал ему во всех прихотях, будь то желание или нежелание прикасаться друг к другу на глазах у экстатической толпы на очередной бесконтрольной, гипнотической рэйв-вечеринке, или же жгучий или неутолимый интерес к героиновому кайфу, застывшему слезой на кончике тонкой иглы. Все, что ему было угодно! Только бы продлить такую непохожую на все испытываемые ранее любовь еще на час, на день, на год или может даже вечность. Одной из многочисленных страстей Винха, помимо необузданной склонности парить в фантазиях, была музыка. Импульсивная, чувственная, со своей душой и склонностью пробуждать в чужой живые, первобытные эмоции. Музыку он любовно называл мистической благодатью, кайфом, даруемым высшими силами праведникам и грешным без разбору, а тех, кто способен был творить композиции — святыми мучениками, пробивающими аккордами себе дорогу в рай. И этими сравнениями он чудовищно изводил чувства своего бойфренда, рожденного и выросшего в семье церковных фанатиков, для которого темы религии были мягко говоря тягостными, гнетущими и неподдающимися таким красноречивым сравнениям. Но с божьей помощью или без нее, под воздействием бесовщины или кого-то всевышнего, Рэнсом все же не смог упустить возможности приблизить Винха к сакральному спустя месяц их ярких, пылких отношений, и исполнить очередную его прихоть.