Поцелуй с вишнёвыми лентами

Всё закончилось. Чуя может с уверенностью сказать, что это самые увлекательные в его жизни полчаса. Дазай, разумеется, не отказал себе в возможности пошутить про то, что не будет колоть противоядие, а позволит яду в крови лишить его жизни, раз уж Накахара не сумел, но это было до того плоско, что даже не забавно. Прохладный сумрачный ветер развивает рыжие кудри, он смотрит на человека, которого спас. Тот ведёт себя слишком как обычно и просто ожидает. Руки, скрещенные на затылке и расслабленный взгляд куда-то в никуда – вот он, Дазай, который по какой-то причине не хочет идти из Европы до Японии пешком и ждёт давно вызванную подмогу. Чуя мог бы улететь один, благо, способность позволяет преодолеть подобное расстояние без необходимости в неудобном сиденье вертолёта, но он почему-то продолжает стоять рядом, обводя взглядом устроенный ими беспорядок. Тихо. Тишину на мгновенье прерывает щелчок зажигалки, ветер разносит запах терпких вишнёвых сигарет. Дазай морщится, не поворачиваясь, наблюдает за закатным солнцем, мягко опускающимся за горизонт. Идиллия. — Ты так и не сменил сигареты с тех пор. Чем тебя привлекает приторная сладость дамского атрибута для расслабления? Чуя хмыкает, затягиваясь, подходит ближе, убирая огниво в карман. Хорошо. Он признается себе, что устал. Он хочет домой. Возможно, опрокинуть в себя пару бокалов вина и лечь спать, чтобы забыть этот день, в который он вновь совершил ошибку. Усмехается. — Ты точно про сигареты говоришь? — Всё зависит от степени твоей испорченности, Чуя, но почему ты всё ещё здесь? Твоя работа окончена, можешь лететь домой. Тебе так было нужно моё разрешение? — Иди ты к чёрту. Исполнитель скалится, выдыхая горький дым. Придурок. Хотя по сути он прав. С чего бы сидеть и ждать вместе с Дазаем тупой транспорт, если можно...нет, сегодня Чуя не совершит эту ошибку снова. Он молчит. Солнце почти закатилось за бледные вершины гор вдалеке, последние минуты окрашивая линию горизонта в ярко-оранжевый. Совсем как... — Знаешь, — Дазай вдруг подаёт голос, не меняя позы, бросает на Чую мимолётный взгляд, чтобы убедиться, что тот его слушает. — Я ненавижу раннее утро, потому что персиковый оттенок предрассветного неба слишком похож на твою дурацкую кожу, такой же приторный и бледный, гадкий цвет. Ненавижу день, когда небо такое по-ублюдски голубое, как тво... — Он усмехается, поджав губы, скрывая улыбку, удерживается от тупой шутки. Вновь улыбается так спокойно, будто не говорит такие вещи сейчас. —...твои глаза, Чуя. Они у тебя синие, не голубые, но на свету ублюдского дневного солнца кажутся совсем светлыми. Но я люблю ночь, знаешь почему? В темноте я не вижу твоего отвратительного лица. Чуя на это только пожимает плечами и вновь затягивается. Подобные слова не делают больно, Осаму просто сотрясает воздух, говоря это скорее для самого себя, нежели для Чуи. Чуя это игнорирует. Да, он не умеет контролировать свой гнев. Да, он раздражительный и экспрессивный. Но слова Дазая – до того глупая провокация, сгенерированная путём удара его тупой головы об тюремный пол, что вестись на неё даже для Чуи бредово. Он слышал от бывшего напарника слишком много подъебов, чтобы реагировать на это эстетичное, но оскорбление. Дазай прекрасно знает, о чём думает Чуя. Как и то, что он ему не ответит. Потому продолжает. — Скажи мне, — Он разворачивается к мафиози, улавливая последние тусклые лучи закатного солнца в его кудрях. Он знает, какие наощупь эти волосы и чем они пахнут, когда зарываешься в них носом, стягивая с хвоста на плече тёмно-красную ленточку. Знает, как потом их обладатель обычно раздражается, потому что рыжее месиво мгновенно оказывается абсолютно везде. Мерзкое красно-оранжевое небо, такое яркое, безумно красивое, но доступное глазу всего лишь пару часов. А потом вновь непроглядная темень его никчёмной жизни, которую он живёт только ради красоты заката из окна старого общежития. Во тьме ночи много сияющих звёзд, но ничего не дарит столько же света, как уже давным давно не его солнце. Кому теперь ты светишь, Чуя? — Скажи, Чуя, почему ты спас меня? — Ты идиот? — Идиот тот, кто упускает свой шанс на счастье раз за разом. Они вдруг оба замолкли, явно думая об одном и том же, но Чуя быстро ответил. — Если твоя жизнь – это всё, что необходимо сберечь сегодня, чтобы сберечь весь мир завтра, то я смогу дождаться послезавтра и придушить тебя где-нибудь в подворотне. — Конечно, Чуя, однако, какое дело до всего мира, когда есть такая чудесная возможность одним выстрелом убить двух зайцев, исполнив мечты нас обоих? — Думаешь, я мечтаю тебя убить? — А ты думаешь, я мечтаю умереть от рук того, кто обнимал меня когда-то, прижимая к себе, просто потому что никого кроме друг друга у нас нет? От рук того, кто говорит о ненависти, целуя, говорит о неприязни, раздевая. У Чуи от такого, кажется, даже Арахабаки внутри прихуел, что уж там говорить про мыслительный процесс. Уже совсем темно, он тушит сигарету, поворачиваясь лицом к Дазаю. Его глаза синие, а не голубые. Как море, как чистый сапфир, как небо, когда солнце только-только село и виднеется бледный месяц. Его глаза сейчас выражают пустоту одинокого вечернего неба, но Дазай знает. Он знает этот взгляд, означающий, что Чуя сейчас переживает такую гамму эмоций, что его глаза не способны это выразить. Красивый в голубоватом полумраке сейчас и абсолютно всегда. Но не его. Не Дазая. — Зачем ты спас меня, Чуя? Он повторяет вопрос. Накахара пожимает плечами, но отвечает. Весь этот разговор лишь сотрясает воздух, они оба знают, что думают об одном и том же, нет смысла озвучивать это вслух. Они оба знают, что между ними уже больше никогда ничего не будет, кроме доверия, которое ни один не осмелится нарушить. Они знают, что у них не будет счастливого финала, но сегодня...Чуя не намерен вновь совершать ошибку. — Я уже ответил, что спас не тебя, а мир. Твоя жизнь не сильно большая цена, чтобы забирать её в угоду своему личному желанию, когда на кону, Дазай, весь мир. Это крах. Чуя смотрит в глаза цвета молочного шоколада и понимает, что совершает эту ошибку снова. Раз за разом. Почему он не может просто признать, что скучал. В тёмных радужках нет сожаления или печали. Дазай намеренно изображает разочарованный выдох, делая шаг к Чуе. Нет, он не стоит вплотную. Просто ненавязчиво напоминает о своём нахождении рядом. Он смотрит и видит этот конфликт в глазах вечернего неба. Улыбается. — Не надоело тебе врать самому себе, Чуя? — А тебе? Тупик. Они смотрят друг на друга. Темно. И холодно. Но осознание что они сейчас вдвоём, спустя столько лет вокруг да около, они стоят вместе сейчас. Когда спасаешь другому человеку жизнь, не задумываешься над мотивом, но может быть просто убеждаешь себя в том, что делаешь это ради всех, а не ради него. И не признаешься, что ради этого человека самолично поставишь весь мир на колени, чтобы он был, в кои-то веки, счаст... Дазай делает настолько незаметный шажок к телу Чуи, что тот бы и не заметил движения, если бы шатен вдруг не подался чуть вперёд и ниже, к лицу, только вглядываясь в глаза. И Чуя знает, что Дазай не оттягивает момент, а сомневается. Сомневается в том, что ещё нужен Чуе. Сомневается в том, что достоин. Чуя тоже. Столько воды утекло за 4 года. Жизнь много раз пересекала их дорожки за это время, но прямые их жизненного пути оставались параллельны друг другу. Параллельные прямые никогда не пересекутся, а они никогда не будут вместе, но жизнь на то и жизнь, а не математика, чтобы доказывать теорему так, как того требует воля случая. Как того требует сердце. Дазай вновь ощущает это давно забытое чувство в груди, когда Чуя приближается к его губам, накрывая своими тёплыми и гладкими его холодные и обветренные. Он целует сухо, едва касаясь, словно им снова по 15 и даже подростковая резвость не может перекрыть ощущение неправильности, при этом жгучее желание происходящего. Они слишком хорошо друг друга знали когда-то, а сейчас...сейчас в мягком поцелуе со вкусом вишнёвых сигарет и металла сливаются почти незнакомые люди, но первый знает, что второй никогда не сменит свои дурацкие девичьи сигареты, а второй знает, что первый никогда не перестанет остервенело кусать губы и щёки до крови, наказывая себя за то, что он напрягает мир своим существованием. И оба знают, что у них слишком мало времени. И оба молча жалеют, что потратили так много на ложь самим себе.

***

Мучительные два десятка часов полёта и они дома. Чуя мог бы добраться в разы быстрее сам, но...чёрт, что снова врать, он не хотел оставлять Дазая. Снова. Может им и не суждено прожить долгую счастливую совместную жизнь и умереть в один день старой супружеской парой в двухэтажном домике на берегу моря, но провести хотя бы одну полноценную ночь вместе спустя 4 года разлуки в общем тоже ничего. По крайней мере, Дазай сейчас проходится по белому холодному кафелю так, словно жил тут всё это время. Он бывал здесь много раз, вылезая из своего пищевого контейнера, который он называл жилищем. Дазай в свои 15 презирал нормальные условия проживания, зато любил сидеть с Чуей на балконе и рассказывать про придуманные новые способы самоубийства с помощью медикаментов, названия которых он выведал у Мори. Дазай в 16 всё так же не любил покидать своей консервной банки, но всё чаще сидел с Чуей на балконе его квартиры, передавая тому подкуренную последнюю сигарету, наблюдая, как тот морщится, как бы невзначай говорил "Ты человек, Чуя, потому что никто более не способен быть столь раздражающим и раздражительным одновременно, что зубы скрипят". "Тебе сейчас скрипеть нечем будет, скумбрия" – отвечал он, скалясь, скрывая за злобой облегчение. Это было странно, но необходимо. Чем больше они сближались, тем менее противной казалась сигарета из чужих губ и всё более манила мысль о том, что этот придурок ему всё-таки... — Чуя. Он впервые позвал с тех пор, как они сели в доставленный вертолёт. На них вдвоём посмотрели странно, хотя и слова никто не сказал, конечно, Чуя чувствовал, что в доставленном Дазаю вертолёте ему не доверяют. Да и плевать. Это не имеет значения, когда сам Дазай опирается на его плечо, забираясь в кабину. Он не скажет об этом, но Чуя знает, что он тоже устал. Поэтому по прилёте он без лишних слов ведёт его за собой. В квартиру, где они впервые поцеловались, в квартиру, из окна которой Чуя смотрел на собственную машину в огне и уже знал, что завтра Мори сообщит ему об уходе Дазая. А Накахара тем же вечером откроет бутылку Шато Петрюс 89-ого года и швырнёт её в стену. Его предали. Это бесит. Это желание переломать Дазаю кости и сожаление, что не успел сказать что-то очень важное. Что он его.. — Да, Дазай? Рыжий исполнитель снимает с себя шляпу, аккуратно вешая на крючок рядом с любимым пальто. Он жутко устал. Ему нужно просто лечь спать и забыться. Но тут Дазай. Впервые..за 4 года. Это странно, немного некомфортно, но привычно. Привычно тихо подходит к кухонному столу, бесцеремонно садясь на него сверху. Накахара всегда ругался на него за детскую привычку раньше, но сейчас лишь цыкнул, закрывая глаза, не чувствуя на самом деле раздражения. Спокойно. — Зачем я здесь, Чуя? — Откуда я знаю? Я тебя за собой не тащил. Они снова замолкают. Глупо было рассчитывать, что спустя 4 года у них выйдет нормальный разговор. Что ж, не судьба, пора уже смириться. Кажется, их мысли вновь совпадают, потому Чуя только немного дрожаще выдыхает, начиная расстёгивать рубашку. — Что ты делаешь? — Не знаю, как тебе, а мне жизненно необходим сейчас душ. — Предлагаешь составить тебе компанию? Дазай усмехается, забыв про ногу, спрыгивает со стола, тут же морщась от тупой боли. Чуя давит ухмылку. Так ему и надо. — Да чего ты там не видел...но если тебе в кайф ходить как уличная шавка, то я, разумеется, ничуть не против. Чуя пожимает плечами, с удовольствием слыша недовольное ворчание бывшего напарника. Ладно, что-что, но есть вещи, которые не меняются. Чуя знает, что гложет Дазая сейчас. Так нелепо. — Идём, калека. Или будешь ебаться со своей железякой сам. Осаму проходит мимо, засмеявшись как-то совсем уставше, несильно дёргает за рыжий хвостик. Чуя шипит. Даже в таком состоянии они умудряются друг друга раздражать. Нелепо. Чуя включает воду, тут же чувствуя невероятное облегчение, когда смывает остатки подсохшей крови с рук без перчаток. Секундное блаженство успокаивает, но не даёт забыть про наблюдающего, стоя в дверном проёме, Дазая. Исполнитель вытирает руки тёплым полотенцем и оставляет ванную набираться. Им давно не по 15. В какой-то момент придётся это признать. Но раньше, после особенно тяжёлых миссий, сидя вдвоём среди кучи трупов или уже входя в тёмную квартиру Чуи, наваливало осознание, что больше нет никого, кроме них двоих. Не к кому пойти, когда плохо и грустно. Не с кем поделиться, если что-то приятное, не с кем разделить тёплый летний вечер, никто не обнимет и не назовёт придурком, обрабатывая раны или пресекая очередную попытку уйти из жизни. Никто, кроме надоедливого днём и единственного близкого человека ночью. Раньше, когда всё было иначе, они могли без стеснения вместе принимать душ или ванну, зная, что ни одному из них ничего не угрожает. Они были ночным кошмаром Йокогамы и самыми беззащитными людьми перед друг другом. Но им уже не по 15. И ничего уже не будет как прежде, они всё ещё доверяют друг другу жизни, но теперь даже наедине их общение пропитано разлукой в 4 года и горестью предательства. Но Чуя всё ещё без тени страха сбрасывает с себя рубашку, открывая бывшему напарнику свою голую спину, исполосованную старыми побелевшими шрамами. Дазай всё ещё не страшась осуждения со стороны бывшего напарника осторожно тронул его за руку и развернулся боком, позволяя Чуей потянуть за тугой белый узелок, разматывая бинты на шее осторожно, быстро пробегаясь глазами по различной давности шрамам, с сожалением наблюдая новые и с долей теплоты вспоминая старые, расположение которых он знает наизусть. Осаму осторожно снимает тюремный костюм, стараясь не тревожить раненую ногу, остаётся в нескольких слоях бинтов. Их много. Намного больше, чем было в мафии. Чуя вздыхает, освобождая Дазая от марли на торсе, цепляясь за глубокий след на груди до самых рёбер и множество мелких ещё красноватых порезов на плечах. Этот суицидник такой придурок, он так его...ненавидит. Стоя полностью обнажённым перед ещё полуодетым напарником Дазай не чувствует неловкости. Он невыносимо устал, ему хочется просто...ему хочется Чую. Тепла тела, которое он ненавидит. Как раньше, после тяжёлых миссий, они приходили в квартиру Накахары, курили одну сигарету на двоих, сидя в компании друг друга, без слов признавая отчаянную потребность. Интересно, почему им всегда так сложно было разговаривать? Скинув с себя остатки одежды, Чуя выключает воду, поворачиваясь к Дазаю. В тёмных глазах борются желание развеять тяжёлую атмосферу и глупо пошутить, чтобы в итоге получить от Чуи кулаком под рёбра и вновь вернуться в зону комфорта, в которой они на дух друг друга не переносят, а не стоят абсолютно голые, высматривая в чужих глазах родные нотки, и желание продолжать этот немой диалог чувств и взглядов, обнажающий душу и гнилое сердце, словно они и не расставались никогда... Чуя смотрит выжидающе, Дазай понимает, к чему ведёт рыжий исполнитель, но медлит. Он не готов. Он хочет, чтобы эти руки вновь коснулись его, как раньше огладили по негладкой из-за многочисленных травм коже, и он услышал тихий шёпот в самые губы о том, что он по-неземному прекрасен. Он бы грустно усмехнулся, не веря, но Чуя не позволил бы угнетающим мыслям задержаться. Он бы целовал, целовал, целовал...пока голова не станет совсем пустой. — Осаму? Дазай чуть не вздрагивает от того, как непривычно с одной стороны, но так правильно из чужих уст звучит его имя. Он сонно моргает, отрицательно качая головой. — Чуя, я...ты можешь оставить меня одного? Он морщится. Просьба не звучала так мерзко жалко в его голове, но ничего уже не поделаешь. Чуя, к его удивлению, ничуть не смущается, а только понимающе и с готовностью кивает, опустив взгляд к металлическим креплению на повреждённой ноге напарника. — Позволишь мне помочь? Потом я выйду. — Спасибо. Когда они ещё работали вместе, у них было одно негласное правило: как бы сильно они не поссорились или какое бы ни было у одного из них плохое настроение, тот, чьи увечья менее серьёзны, должен помочь другому. Независимо ни от чего, они никогда не бросали друг друга мучиться от боли и уж тем более умирать. Они могли поизображать двух разъярённых собак на людях, но наедине не было вражды, была молчаливая помощь по утрам перебинтовать руки и шею, не было ненависти, было бережно укрытое одеялом тело Чуи после порчи на его собственной мягкой кровати, рядом на тумбочке – стакан воды, а его одежда аккуратно сложена рядом. Дазая никогда не оказывалось рядом в такие пробуждения, но Накахара знал, что это он позаботился о нём. Чуя ждёт. Мысль о том, что Дазай может сделать наедине с собой в ванной комнате не давала покоя, но Чуя надеялся. Исключительно на то, что его напарник не растерял у себя в агентстве весь свой гениальный мозг. Смешно представить даже эту шпалу, сошедшую бы за взрослого серьёзного человека, если не надевает свою ублюдскую маску поехавшего, сидящим в ванне и режущим вены, словно он всё тот же шестнадцатилетка, у которого злая-презлая мама Мори-сан отобрала пистолетик. Игрушечный, конечно, другими в мафии не промышляют. Чуя усмехается абсурдности собственных мыслей и прислушивается. Тихо. Даже звука воды нет. Он настораживается. Со звукоизоляцией в роскошной квартире, конечно, всё замечательно, но это же Дазай, ему даже нахождение в открытом космосе не помешает раздражать Чую всех вокруг своими воплями. Исполнитель поднимается, подходя к двери в ванную комнату. Он устал. Невыносимо. Хочется лечь и умереть. Единственная мысль, что посещает рыжую голову последние несколько часов. Однако, если небольшая проблемка в 181 сантиметр чистого обломалова, на которое, по какой-то неведомой причине, не насрать. Дверь, очевидно, не заперта. Накахара осторожно приоткрывает и заглядывает внутрь, не желая, если что, прерывать бывшего напарника. "Если что, он бы, вероятно, запер дверь?.." Мысль звучит вполне логично, поэтому он почти смело заходит внутрь, секунду ругаясь на себя за то, что его вообще это беспокоит. Он смотрит на представшую картину почти бесстрастно, однако сердце в груди йокает. Он отвык от такого. Дазай, сидящий на белом блестящем полу ванной в его квартире, с абсолютно чёрными глазами рассматривающий запястья без бинтов – было знакомым, но давным давно перестало напоминать о себе. Чуе совсем не было страшно. Он знает этого потрясающе умного маньяка наизусть, каждое его состояние, каждая маска, каждое его настроение. Они могут хоть вечность твердить о своей ненависти друг к другу, но отрицать их связь бесполезно даже тогда, когда их пути разошлись. Параллельные прямые всегда параллельны друг другу и никакая сила этого не изменит. И никакая сила не позволит им пересечься, верно? Чуя в два шага пересекает небольшое расстояние, опускаясь на колени рядом с детективом. Его бледная кожа теперь имеет менее серый оттенок, что во времена его работы в мафии, но она всё ещё мертвенно бледная, а под глазами проступают чёрные мешки длительного недосыпа и усталость, которая накатывает на Дазая в подобном объёме нечасто, но в такие моменты..он теряется. Нет больше никакого 15-и летнего Осаму Дазая, держащего в страхе всех аниматроников из фнафа и нет больше никакого 22-ух летнего Осаму Дазая, поражающего своими умственными способностями и актёрским мастерством. Есть только жалкое подобие этого человека, бесполезный физический сгусток скорби и боли, завёрнутый в мышцы и кости под одеялом белой кожи, чёрных глаз и тусклых волнистых волос. Даже такой Дазай красив. Чуя знает, что делать. — Осаму, – он зовёт совсем тихо, не прикасается, только смотрит в пустые безразличные глаза. Словно бездна. — Осаму, тебе нечего бояться, мы дома, я рядом с тобой. — Чуя... Он почти всхлипывает, произнося это имя, и сам тянется к напарнику. Кому расскажи, что сам Дазай Осаму почти плача жмётся к Накахаре Чуе, сидя на холодном полу в квартире второго – не поверят. И Чуя принимает его. Обнимает так же, как и раньше, но и как никогда прежде. Прижимает подрагивающее тело к себе, отбрасывая в сторону несвежие бинты, гладит по спине так, словно и не было этих четырёх лет. Словно они всё ещё друг друга... — Чуя..пожалуйста, Чуя, пошли просто... Он выдыхает, немного отстранясь, ловит внимательный кобальтовый взгляд, в глубине которого явное беспокойство и теплящаяся надежда на то, что в этот раз Дазай не уйдёт снова. — Давай я помогу тебе, Дазай.

***

Они принимают душ достаточно быстро, чтобы чувствовать себя чистыми и не сильно заебаться. От еды Дазай отказался, у самого Чуи после пережитого совершенно не было аппетита. Хотелось просто расслабиться и наконец отдохнуть. — Как заново родился, — Чуя плюхается на собственный винного оттенка диван, прикрывая глаза. Дазай устраивается рядом, кажется, совсем успокоившись, даже улыбается. — Чу-уя, ты такой негостеприимный. А как же предложить выпить? Приподнявшись, исполнитель замечает привычную ухмылку и хмыкает, вскидывая бровь. — Жрать ты, значит, не хочешь, а как прибухнуть – так ты первый. — Ты такой наблюдательный, Чуя. Накахара возмущается, но встаёт, хрустнув спиной, идёт к серванту. По правде, он и сам не против немного промыть мозги дорогим алкоголем. Он, в отличие от некоторых, не пьяница, но сегодня особый день. Чуя считает необязательным спрашивать у бывшего напарника, что тот предпочитает. Он почти уверен, что вкусы того в алкоголе ничуть не поменялись, но на зарплату в агентстве сильно не спиться, потому приходится довольствоваться дешёвкой. А ещё он читает, что виски для их вечера – слишком. — Чуя, а нам обязательно пить эту гадость? Дазай наигранно морщится в отвращении, наблюдая, как исполнитель разливает по бокалам красное сухое Шато Марго. — Это не гадость, придурок, а мои кровные 150 миллионов йен за бутылку 1988-ого года, просто ты не ценитель. — Ну-ну, конечно, — Дазай совсем по-детски фыркает, подходя к столу, возвращает своему лицу маску беззаботной расслабленности, в которую Чуя не верит ни на цент. Он протягивает шатену бокал, по всем правилам легонько чокнувшись, довольно улыбается, возвращаясь к дивану. Хороший вечер, каким бы мёртвым он себя не чувствовал. Дазай рассматривает тёмно-красный напиток в поблёскивающем стекле и прикусывает губу, явно о чём-то задумавшись. Чуя делает глоток и совсем расслабляется, наконец начиная говорить так, словно горькая правда совсем не бьёт его в челюсть. — Мы ведь оба знаем, зачем ты потащился за мной сюда, Дазай. Детектив переводит на мафиози взгляд, цепляясь за слишком эстетически привлекательную картину Чуи на диване в цвет вина в его твёрдой руке и распущенные рыжие кудри, ещё чуть влажные, свободно лежащие на плечах. Чуя расслаблен и спокоен, когда было бы уместно противоположное, но так легко заводится из-за пустяков. Забавно. Дазай даже усмехается, присаживаясь рядом, удобно устраиваясь под боком. Накахара, казалось, совсем не против. — Позвольте же узнать ваше экспертное мнение, Накахара-сан, для чего я здесь в столь поздний час? Уж точно не потому что у меня сломана нога, до общежития агентства ещё идти и идти, а ваша милая квартирка как раз отличное местечко для того, чтобы хорошенько отдохнуть после, между прочим, тюремного заключения. — Брось. Ты мог легко вызвать такси или позвонить кому-нибудь из своих. Тебя бы доставили в твою собственную кроватку чуть ли не на руках, Дазай, но ты предпочёл провести этот вечер в компании ненавистного тебе бывшего напарника, который и одного сообщения за 4 года не стоит. Конечно, Чуя ни в коем случае не предъявляет. Да, ему было обидно, он злился, но он не влюблённая школьница и никаких валентинок под дверь ему было не надо. Всего пары слов от самого близкого в его жизни человека, как бы мерзко это не звучало, хватило бы, чтобы он не чувствовал, что его просто бросили. Хотя так оно и было. — Так что у меня есть два варианта – либо тебе захотелось лёгкого секса без обязательств, зная при этом, что тебе ничего не угрожает, либо же это и бокал хорошего алкоголя вместо той дряни, что ты вынужден пить, чтобы отключиться от мира на несколько часов, забыв все несчастья, а потом вновь упорхнуть прямо из моего окна. Дазай тупо моргает, переваривая всю сказанную информацию, и опускает голову, задумавшись. Любой, кто не Чуя, посчитали бы его поникшим или даже погрустневшим, но Чуя видит лишь сосредоточенный мыслительный процесс, направленный на извечную борьбу Дазая с самим собой – быть искренним или соврать. С Чуей это не прокатывает. Дазай знает, но ему сложно. Это им даже обсуждать не нужно. — А что...если я просто устал, Чуя? Он ответил честно. Кратко, но в это хриплое "устал" умещается вся многолетняя боль и подавление, которые необходимо выпустить из себя. Освободиться наконец. Чуя судорожно выдыхает, встречаясь с Дазаем взглядом. — Я тоже устал, Осаму.

***

Горячий поцелуй в уголок сухих губ, выше – в нос, в щёку. Чуя не знает, как они добрались до спальни, но было решено отдыхать. Накахара был сонный и абсолютно вымотанный, хотелось просто лежать и наслаждаться, как в те их разы, когда Дазай был сверху, но сегодня, сейчас, шатен не может. И Чуя ничуть не против доставить ему удовольствие самостоятельно. — Чу-уя, — Дазай сладко тянет его имя, откидываясь головой на подушку, когда чувствует опаляющее шею без бинтов дыхание и тёплый поцелуй в челюсть. Он тихо стонет. Чуя ухмыляется и радуется про себя. Он помнит все реакции своего напарника, все его чувствительные места, где и как он любит. Ему льстит, что сейчас Осаму так льнёт к нему, ласково потираясь о горячее тело над ним, жмётся, явно показывая, как давно его уже никто не касался так. Чуя не хочет врать самому себе, а сама эта мысль звучит почти дико, но он почему-то уверен в том, что ни с кем кроме него Дазай не спал. Это действительно бредово, но бинты бывший мафиози даже перед Чуей снял только спустя очень и очень много времени совместной работы. А сделать это перед малознакомым или просто неблизким человеком – никогда. Чуя уверен. Он влажно проводит языком возле уха и кусает, тут же зализывая, присасывается губами к скуле, слыша под собой приглушённый стон. Его немного тянут наверх и Чуя понимает, приподнимаясь, впивается в жаждущие покусанные губы сразу глубоким поцелуем, врывается своим языком в жаркий рот, сталкиваясь с чужим, сжимает пальцы в тёмных волосах. Вторая рука блуждает по обнажённому телу, освобождённому наконец от повязок, и сжимает затвердевший сосок, вырывая из Дазая тихий полустон. Он прокручивает тёмную бусину между пальцев, продолжая с остервенением ещё больше искусывать губы напротив, слизывая стекающую с уголков слюну, почти трахая твёрдым языком влажный рот. Чуя чувствовует руку в своих волосах, его неприятно тянут за хвост и сразу после кудри свободно рассыпаются по плечам, а Дазай сжимает в дрожащих пальцах тёмно-красную атласную ленту. Весь воздух вокруг пропитался Чуей. Запахом вишнёвых сигарет, дорогого вина и дождя. Запахом самого Чуи, которым Дазай готов дышать всегда. Боже, как же он невыносимо скучал, жаль, что не скажет этого вслух сегодня, а завтра они разбегутся по своим параллельным, даже не вспомнив, как хорошо было вчера. От накатившей тоски отвлекает юркий язык, скользящий по груди, вбирающий в рот твёрдый сосок и показывающий, совершенно сбивая дыхание и заставляя подрагивать в сильных руках. Накахара целует белые шрамы, сцеловывает с любимого тела всю тяжесть, которую тот носит на себе изо дня в день. Он глубоко вдыхает родной запах виски и медицинских бинтов, смешанный с новым запахом дешёвого кофе и бумаги. Дазай всё такой же худой и хрупкий, но кожа приобрела более здоровый оттенок, а новых увечий практически нет, не считая случайных порезов и сломанной ноги, которую Чуя старается лишний раз не задевать. Пальцы спускаются ниже, надавливая на выступающие рёбра. Детектив стонет, чувствуя крепкую хватку на давно стоящем члене. Он выгибается, когда Чуя надавливает большим пальцем на головку, размазывая капли предэякулята, пару раз проводит по всей длине, наслаждаясь месивом под собой. Дазай не может. Он устал. Он хочет отдаться этому богоподобному существу с волосами самого горячего огня и глазами самого глубоко моря. С руками, которые оглаживают его тело и ласкают член, губами, которые шепчут ему комплименты и так безумно целуют. Дазай хочет всего Чую в себе, на себе, рядом с собой. Он готов жить эту жизнь, каждый день просыпаться по утрам, видеть нежно-голубое небо с сияющим в ним солнцем и вспоминать Чую с улыбкой счастья на лице, а не горести, что их пути по разные стороны. Он скулит, когда мягкие губы ненавязчиво целуют самый кончик члена, посасывая, снова отстраняясь. Хочется толкнуться в тесный и жаркий рот, вбиваясь до беспамятства, содрогаясь в оргазме и изливаясь в глотку. Но Чуя не позволит – это он сегодня ведёт. Дазай стонет в голос, когда губы плотнее обхватывают ствол, насаживаясь глубже. Чуя может взять до конца, наслаждаясь любимым органом глубоко во рту, но сегодня он хочет иначе. Сегодня он с хлюпом выпускает член Дазая из себя, облизываясь, ещё раз проводит рукой, отчего шатен зажмуривается, смаргивая скопившиеся от возбуждения слёзы, хнычет. Ему хочется Чую. Больше, больше, больше. Член Чуи в себе. — П-прошу, Чуя...п-пожалуйста...— Он сбивается, снова стонет, когда чувствует приставленные к колечку мышц пальцы. Он уже готов даже готов, чтобы Чуя трахнул его насухую без подготовки, лишь бы почувствовать жар его члена внутри, но Чуя, конечно, не согласится на подобное. Дазай прекрасно осведомлён, как его партнёр внимателен в сексе, и от понимания этого становится мерзко. Он не заслуживает Чую. Отвратительные тяжёлые мысли снова скребутся в подкорку мозга, угрожающе скалятся, желая пробраться внутрь, но Чуя не позволяет. Он оглаживает щедро смазанными пальцами отверстие, слегка надавливая, но не проникая внутрь. Он поднимает глаза на лицо Дазая и конечно, он беспокоится. Дазаю мерзко от самого себя. Его взгляд тускнеет. — Осаму, — Чуя ласково проводит второй рукой по худой ягодице, улыбается нежно-нежно, а Дазаю хочется плакать от того, как сильно Чуя его...— Ты в порядке? Хочешь остановиться? Шатен отрицательно мотает головой и ёрзает, закрывая глаза. Чуя отвлекает от реальности, он как наркотик. Дазай только решил, что избавился от своей зависимости, как очередная доза этого дурманящего чувства просачивается в его сердце, заставляя затхлый орган в груди биться учащённо, шумно, любяще. Накахара кивает и один палец осторожно скользит внутрь. Дазай на секунду задерживает дыхание, а Чуя сходит с ума. Внутри Дазая так невероятно тепло и узко, что в синеве его глаз наверняка сейчас искры восторга. Он забывает про свой собственный каменный стояк, потому что Осаму так очаровательно сжался и заскулил от одного пальца внутри, что Чуя готов обласкать всё его тело вдоль и поперёк. Сделать своему Осаму так приятно, как никогда прежде. Чуя добавляет второй палец, пока не растягивая, просто вводя внутрь и наблюдая за реакцией. Дазай издаёт гортанный стон и поджимает пальцы ног, когда пальцы Чуи внутри него сгибаются, мазнув по простате. Накахара ухмыляется, нащупывая комочек нервов, надавливает, перекатывая между пальцев. Дазая крупно вздрагивает и почти вскрикивает, когда из его уст срывается имя Чуи. — Боже, Чуя..! — Он прогибается в пояснице и снова падает на мягкую подушку. Всего слишком много. Чуя медленно растягивает его, круговыми движениями разводит пальцы внутри, снова сгибает и разгибает, ударяясь о простату и вырывая из Дазая совершенно безбожные стоны. Исполнитель уже двигает тремя пальцами внутри, а Осаму умирает. Ему так невероятно хорошо, но так мало. Он готов умереть от передоза Чуей. Он хочет умереть именно так. — Пожалуйста, Чуя, войди...— Он открывает рот в немом стонет и распахивает слезящиеся глаза, когда пальцы вновь задевают простату. — Пожалуйста. И Чуя слушается. Вынимает пальцы и заменяет их своим членом, надавливая, заставляя тонкое тело содрогнуться. Он сам до безумства возбуждён. Он хочет Дазая и быть внутри него. Быстро. Грубо. На деле же аккуратно толкается внутрь на несколько сантиметров и наблюдает за реакцией, получая одобрительный стон, тянется вперёд, опускаясь на губы Дазая своими в мягком вишнёвом поцелуе, входит глубже, осторожно и со всей несвойственной себе нежностью насаживая Осаму на половину своей длины и останавливается. — Порядок? Дазай тяжело дышит, цепляясь пальцами за шею напарника, слегка царапая ногтями, закрывает глаза. Слишком много. Но хочется ещё больше. — Подожди...немного подожди, Чуя. Мафиози послушно замирает, позволяя партнёру собраться с мыслями и успокоиться. Он не думает, что Дазаю больно. Хотя внутри совершенно девственно узко, скорее всего, дело не в физическом дискомфорте. И всё же Чуя ждёт позволительного кивка, отвечая обеспокоенным взглядом, на который Осаму улыбается, сам подаваясь вперёд и насаживаясь на член глубже. — Трахни меня, Чуя, быстрее же...прош-ах! — Дазай вскрикивает, когда Накахара вгоняет пылающий орган до конца и застывает, давая шатену привыкнуть к размеру, но тот игнорирует заботливую паузу и сам выводит из себя член почти до конца, тут же насаживаясь заново. Обоим горячо и томительно, Чуя смотрит, как Дазай сам трахает себя на его члене и на пачкающий впалый живот подтекающий стояк. Чуе хочется сорваться на бешеный темп, вбиваясь в податливое тело, но он только вжимается бёдрами в Дазая, наклоняясь, шепчет ему в губы. — Я так чертовски скучал по тебе, Осаму. Даже тихий всхлип со стороны Дазая не останавливает его. Он двигается быстро, но осторожно, резко входя до самого конца, тихо стонет в унисон с Дазаем, который давно растворился в собственном удовольствии и теперь способен только безвольно стонать и шептать имя Чуи, просто, чтобы знать, что это всё по-настоящему. Что Чуя здесь, рядом, просто божественно прекрасно втрахивает его в чёрные простыни, но не доставляя и малейшего намёка на боль. — Ч-чу..Чуя, я сейчас... — Осаму... Чуя шипит, обхватывая член Дазая пальцами, быстро обводит головку, и буквально через пару быстрых движений чувствует тёплую жидкость и содрогнувшееся в ярчайшем оргазме тело. — Б-боже, Чуя..! Накахара распахивает глаза и через несколько финальных толчков замирает, кончая внутрь с глухим стоном. Шатен лежит с закрытыми глазами, ощущая разливающееся внутри тепло, блаженно улыбается. В голове приятно пусто, но он, кажется, счастлив, когда на него падает разгорячённое тело Чуи, а он тихо ойкает от неприятной вспышки тупой боли в покалеченной ноге, напарник на автомате шепчет ему "прости", обхватывая тёплый торс руками, а Осаму полностью доверяет ему всего себя. Когда шёл за Чуей в его квартиру, не надеялся даже, что его пустят за порог. Но сейчас...он рад, что рискнул.

***

Ветер приятно холодит голую кожу, вишнёвая ленточка, снова вплетённая в рыжие волосы, щекочет шею, но Чуя не обращает внимание, выдыхая сладкий сигаретный дым. Он почти заснул на груди Дазая, когда тот резко дёрнулся, усмехнувшись, заметив полные ужаса синие глаза и ощутив, как тот подскочил. В конце концов, не обнаружив никакой явной угрозы, Накахара несильно стукнул смеющегося напарника в плечо и приподнялся. — Что тебе? — Пошли покурим. Чуя не против. Совсем наоборот, сидеть на свежем ночном воздухе приятно, особенно, когда под боком скумбрия, завёрнутая в тёплый плед, сонно моргает, когда Чуя передает ему недокуренную ненавистную ягодную сигарету. Накахара улыбается, прикрывая глаза. Ему хорошо. И неважно, что будет с ним и утром. Неважно, что ещё ничего не закончилось, Дазая ждут в агентстве, Чую в мафии, их дороги снова разойдутся, но теперь это не ощущается тягостью. Скорее, приятным предвкушением следующей встречи. И уже не имеет значения, сколько у них времени. Не имеет значения и то, что их дороги параллельны и им не суждено пересечься. Дорога, подобно ленте, изгибается. Их жизни слишком непредсказуемы, но сейчас Чуя уверен, что готов сойти со своей дороги ради Дазая. Он необходим ему. Даже если это невзаимное чувство, Чуя больше не позволит им расстаться. Невзаимное... — Чуя. Дазай уже минуту наблюдает за мыслительным процессом напарника и наконец подаёт голос. Его лицо сохраняет привычную безмятежность. Сейчас – искреннюю. Он всегда знает, о чём думает его Чуя. — Я люблю тебя, Чуя. Взаимное. — Я тоже тебя люблю, Осаму. Они снова вместе, снова оба пропахли дымом отвратительных вишнёвых сигарет.