Carry Me Home

Сугуру приходит в себя по частям. Сначала возвращается осязание: покалывание в пальцах и тепло под ладонями, боль в шее и слабое щекочущее прикосновение к подбородку. Затем слух: шелест листьев и ровное дыхание. После этого он ощущает запах старой ткани и подгнившей клубники с огуречным льдом. Он открывает глаза, несколько раз моргает и понимает, что тепло под его ладонями — Сатору. Это его волосы щекочут подбородок. А. Его мозг вяло собирает картинку воедино, мысли текут медленно, как сироп, но они приятные. Сугуру снова моргает. Должно быть, они заснули, пока лежали на кровати. Чернильная темнота окутывает комнату. Тёмный свет льётся внутрь через открытое окно, кажется чем-то неземным, тонким и изящным, как сама ночь. Он подсвечивает фигуру Сатору, словно сами небеса не могут не поклоняться этому мальчишке, осенняя луна облачает его в серебряные шелка, а звёзды целуют его волосы и длинные ресницы. У Сугуру перехватывает дыхание, и он отводит глаза. Смотрит снова. Отводит глаза. Сжимает челюсти. Несправедливо несправедливо несправедливо несправедливо не… Ему лучше уйти. Тихо, стараясь двигаться как можно незаметнее, чтобы не разбудить Сатору, Сугуру отодвигается и слезает с кровати. Обувается и осторожно открывает дверь, опасаясь скрипа. К счастью, она не издаёт ни звука, и Сатору не просыпается. В этот момент Сугуру неожиданно вспоминает первое утро после их перемещения. Сатору прижимается к нему и громко говорит: я проснулся один, придурок! Пауза. Колебание. Сугуру аккуратно закрывает за собой дверь. Он прислоняется к ней спиной с обратной стороны, дерево холодное и жёсткое. Вдох. Выдох. Он выходит из общежития прямо в холодную ночь. Дождь закончился, но всё вокруг мокрое, пропитанное насыщенным горным петрикором. Если бы только что не бушевала буря, он бы забрался на крышу и остался там на какое-то время, но черепица сейчас холодная и скользкая, а ещё неприятно пересохло в горле, поэтому Сугуру решает пойти на ближайшую кухню. Но когда он заходит внутрь, то обнаруживает, что там уже кто-то есть. — Простите, что помешал, — говорит он, останавливаясь в дверях. Маки смотрит на него, доброжелательно нахмурив брови. Она сидит на барном стуле, с перекрещёнными ногами, локтем опирается на столешницу. Свет слабо отражается в её очках. Кугисаки, напротив, пронизывает его острым, ястребиным взглядом. — Эй, — говорит она, — ты. Сугуру переносит вес с одной ноги на другую. Борется с желанием потеребить мочку уха. Потом приподнимает бровь. — Да? — Дегустация! — Кугисаки резко указывает на тарелку, стоящую на столешнице. На ней лежат желейные кубики, политые кремом. — Маки говорит, что это вкусно, но мне нужно мнение со стороны. Сугуру моргает. Он просто хотел воды. Но… Смотрит на Маки. Та пожимает плечами. Ну ладно. — Конечно, — соглашается он. Отходит от двери и наливает воду в чашку, прежде чем сесть за стойку, через один стул от Маки. Чашка звякает, когда он ставит её на столешницу. Нобара пододвигает к нему маленькую тарелку. В тёплом кухонном освещении кубики кофейного желе выглядят как янтарь. Сугуру медлит, потом немного хмурится. Разве Кугисаки не ест?.. — А из чего это приготовлено? — Порошок агар-агара вместо желатина и кокосовая основа для крема, — нетерпеливо говорит Кугисаки, интенсивно постукивая ногой по кухонному полу. — Интересно, — Сугуру берёт кубик пальцами, смотрит на него, а потом подносит к губам. Густой крем — в нём чувствуется вкус кокоса, — но не слишком густой. Мягкая текстура. Сладко, но не приторно. Это… — Это вкусно. Кугисаки хмыкает и бросает взгляд на большую тарелку с оставшимся кофейным желе. — Правда? Мне показалось, что я положила недостаточно кофе… — Нет, — говорит Сугуру, — всё гармонично сочетается. Где ты училась готовить? Кугисаки пожимает плечами. — Самостоятельно. Моя бабушка старенькая, и всё равно я не могла после начальной школы ходить есть куда-то ещё. По крайней мере, не в деревне. Кофейное послевкусие горчит на языке. — В сельской местности люди могут быть в крепких дружеских отношениях, — говорит Сугуру вместо того, чтобы поднять тему дискриминации шаманов в этой самой сельской местности. Он искоса смотрит на Маки. Она неторопливо ест желе из своей маленькой тарелочки с абсолютно бесстрастным выражением лица. Кажется, что она рада не принимать участие в разговоре. — Тяжело было уезжать оттуда? — Неа, — отвечает Кугисаки, — вообще нет. Оставаться в деревне, расположенной чёрт знает где, не делать ничего — зачем? Не то чтобы у меня были грандиозные амбиции или что-то такое, но оставаться там? Фу. Мне казалось это неправильным! Я бы не смогла стать той, кем хотела! Там… — Смерть души, — тихо произносит Сугуру, потом понимает, что сказал это вслух, и на его лице появляется глуповатое и извиняющееся выражение. — Прости, прости. Не хотел тебя перебивать. — Забей, — озадаченно говорит Кугисаки. — Но… Я думаю, да. Что-то вроде того. Стук, второй. Сугуру съедает ещё один кубик. Даже не пережёвывает его перед тем, как проглотить. Сугуру покинул свой родной город, потому что устал притворяться тем, кем он не был, и оставаться не было никакого смысла, там его ждала стагнация. Но теперь он снова стагнирует, снова притворяется, следуя по бесконечному маршруту изгнать-поглотить. Отсутствие смысла цепляется к его коже, к его пластиковому лицу. Невозможность быть тем, кем ты хочешь, — это смерть души. Ха. Сугуру хочет… Сугуру хочет быть хорошим человеком. Хочет быть правильным и высоконравственным до такой степени, что это переходит в гиперфиксацию. Этот голод по поиску смысла становится жгучей потребностью. А ещё колледж со своими позолоченными банальностями, вечный двигатель, работающий на крови шаманов, ёбнутое место, которое прогибается под прихоти проклятого мира, его отвратительная система, заложником которой является Сугуру, увековечивает… — А что насчёт колледжа? — он стучит ногтями по чашке. — Ты бы ушла, если бы захотела? — Я здесь счастлива, — говорит Кугисаки. — Но да, если бы мне не нравилось, я бы ушла. Сугуру снова подавляет желание потеребить серёжку. Думает о Сатору, всё ещё спящем в его комнате. — И бросила бы всех? Кугисаки оглядывается на Маки, но всё же говорит: — Ну да. Маки хмыкает, но обиженной не выглядит. Сугуру наблюдает за ней. Его кожа чешется и покалывает. Воздух в лёгких ощущается затхлым. Вдох. Выдох. В воздухе слабо пахнет кокосом, сахаром и ненастной погодой. Он поворачивается лицом к Маки. — А ты? Она хмуро прищуривается. — Какая разница? Он улыбается, тонко и совершенно фальшиво, но так, чтобы это было незаметно. — Тебе не нужно отвечать, если не хочешь. Маки цокает языком, она всё так же слегка хмурится. Указательный палец её правой руки втыкается в тыльную сторону левой, и Сугуру отслеживает это движение. Её плечи расслабляются. — Не то чтобы я раньше не бросала людей, — помедлив, говорит она. — Это значит да? Ты бы ушла, если бы тебе здесь не нравилось? Окончательно? Её глаза сужаются, и следующие пару мгновений она просто пристально на него смотрит. Он спокойно встречает этот взгляд. В конце концов она усмехается: — Я была бы сама себе противна, если бы не сделала это. — Понятно, — Сугуру думает о Сатору, снова. Несправедливо эхом отдаётся в его голове, и он не может перестать думать о Сатору. Он сжимает зубы и допивает остатки воды. Соскальзывает со стула. Проклятая энергия бурлит в его венах. — Мне пора идти. Прощание получается коротким, его практически нет. Кугисаки отмахивается от него, а Маки, кажется, намерена сделать вид, что он вовсе не приходил. Сугуру идёт по коридорам колледжа и думает о Сатору в его комнате и о том, что завтра утром Сатору проснётся один. Просто… Может быть, это желание уйти эгоистично, но он ничего не может с собой поделать. Всё в этом месте олицетворяет собой цикл, который он ненавидит, и каждый крадущийся шаг, совсем как у вора, заставляет его чувствовать себя чужаком, и это просто невыносимо. Его детство проходило в мире лжи, и сейчас он тоже живёт в мире лжи. Ему невыносимо в этом месте. Надетое лицо неприятно сидит на коже, и он хочет сбросить его, но не может, потому что он здесь, и… Может быть, это эгоистично, но он должен уйти, хотя бы ненадолго. - Лунный свет покрывает серебром ступени лестницы, и Сугуру, стоя наверху, медлит. Его окружает ночь, на горах извиваются тени, скрывающие неведомое. Он проходил по этим ступеням сотни раз, но прямо сейчас они тянутся вниз, как что-то незнакомое, и то место, где они исчезают из поля зрения, выглядит пугающе. Он живо может представить себе другого Сугуру, который спускается по этим ступеням в последний раз и больше никогда не возвращается. Но он собирается вернуться, он так и сделает, самое позднее завтра к полудню. Именно так он и сделает. Вдох и выход. Всё хорошо. Просто небольшая передышка. Он делает первый шаг и… — Собрался куда-то? Голос Годжо ножом разрезает холодный воздух. Несмотря на его игривый тон, Сугуру сильно вздрагивает и резко оборачивается. Сердце уходит в пятки. Шок перерастает в леденящий ужас, и когда Сугуру пытается сообразить, какое лицо надеть, то не может найти подходящее. Всё, что всплывает в голове, — это обрывочные кадры его заброшенной комнаты и Сёко, которая называет смерть второго Сугуру проблемой Годжо, и… — А что, — говорит он, понимая, что слишком долго не отвечает, — ты собираешься остановить меня? Он знает, что так говорить неправильно. Слишком агрессивно, слишком вызывающе, слишком подозрительно, но он просто хочет уйти, а теперь не может, и всю его тактичность пожирает усталое разочарование. Годжо наклоняет голову набок. Он резко выделяется на фоне темноты, очертания его лица чёткие, с яркими краями. Звёздный свет целует его волосы, а осенняя луна облачает его в серебро. Он похож на существо из другого мира, выточенное из стали и скорби. Его руки спрятаны в карманах. — Лучше ты скажи, — говорит Годжо, и Сугуру впечатлён тем, как ему удаётся придать своему тону беззаботность и легкомысленное любопытство, — есть ли у меня причина для этого? Но руки Годжо всё ещё в карманах, и Сугуру чувствует на себе пристальный, испытующий взгляд Шести глаз. Он покалывает его кожу, ощущение, будто к ней прижимаются шипы. У Сугуру проносятся в голове кадры с библиотекой, Маки, которая встречала его вторую версию… Сугуру приподнимает бровь. Он расслабляет позу, сходит с лестницы и переносит вес на пятки. От холодного воздуха мёрзнут уши, и Сугуру пытается унять дрожь. Слова застревают в горле, ты действительно хочешь этого? но он должен. На его лице растягивается лёгкая улыбка, она могла бы быть дразнящей, но в ней нет ничего доброго. Это насмешливая улыбка, думает он. — Ты правда веришь, что я отвечу честно? — Стук, второй. Ага. — Что-то не так? — Нет, — отвечает Годжо, — конечно, нет. — Ладно, — говорит Сугуру. Голос звучит жёстче, чем он рассчитывал, — тогда отвечай на вопрос. Годжо едва заметно меняет положение тела. Движение сложно разглядеть глухой ночью с расстояния в шесть шагов, но его выдаёт ткань формы, которая отражает свет. Годжо сжимает губы. Ответа нет. Блядь. Проклятая энергия туго скручивается у Сугуру в животе, обнимает за плечи, проникает в кончики пальцев. Каждая часть его тела в состоянии сверхбдительности: в ушах пульсирует кровь, громко стучит о рёбра сердце, через подошву ботинок ощущается твёрдая поверхность камня. Холодный ветер слабо касается его затылка. Сугуру силой заставляет себя дышать ровно. — Хорошо, — слышит он свой голос. Заставляет себя посмотреть Годжо в лицо вместо того, чтобы смотреть куда угодно, кроме него. Это очень плохая идея, но он так устал от того, что ему никто ничего не рассказывает, устал притворяться, будто сам ещё не сложил два и два. — Итак… — у него есть возможность остановиться… — Кого я убил? Это первая из двух вещей, правды о которых Сугуру технически не знает: другой он принял решение, и из-за этого их пути с колледжем разошлись: он пошёл по пути убийства. Годжо наклоняет голову, вынимает одну руку из кармана и эффектно взлохмачивает себе волосы. — Не уверен, что понимаю, о чём ты говоришь. — Не бери в голову, — насмешливо улыбаясь, говорит Сугуру. Если уж он решился, то пойдёт до конца, верно? Он не может позволить Годжо вновь уйти от ответа. Сугуру чувствует, как натягивается его кожа, она вот-вот лопнет. — Можешь не отвечать на этот вопрос. Ты скажешь, что я никого не убивал, не так ли? Но я знаю, что я сделал. Не спрятанная в карман рука дёргается, пальцы вздрагивают. Годжо выпрямляет спину и застывает. Этого достаточно для подтверждения. Ха. — Тебя так легко прочесть, — смеётся Сугуру. Это подло, это ужасно подло говорить такие вещи, особенно когда Сугуру с ними даже не согласен, лишь для того, чтобы спровоцировать реакцию Годжо, но это даёт свои плоды. — Ну же, сколько их было? Стук. Годжо силой расслабляет плечи, снова суёт руку в карман. — Как ты додумался до этого? — Я знаю себя, — говорит Сугуру. — Кроме того, у вас всех, блядь, это на лице написано. Тебе совершенно не идёт секретность, а Сёко, я почти уверен, даже не пытается её изображать. Да блин, просто взгляни на мою комнату! Ну серьёзно, — пауза. Улыбка на губах Сугуру испаряется. Честно говоря, сейчас он испытывает облегчение. Сглатывает, переминается с ноги на ногу и… — Теперь-то ты ответишь? — …Сто двенадцать, — после минутного раздумья наконец говорит Годжо. Ему явно было тяжело это сделать. Он не улыбается. От услышанного числа у Сугуру темнеет в глазах. А потом Годжо добавляет: — В первый раз. Что-то плотное застревает в лёгких Сугуру, он задыхается, горный петрикор вдруг становится слишком насыщенным для него. Сто двенадцать. Больше ста двенадцати. Он знал, что количество должно было быть внушительным, потому что, если бы речь шла всего о паре человек, ему бы это сошло с рук благодаря особому статусу и важной роли в мире шаманов. Но… Сто двенадцать человек. Это же много людей, думает он, это очень много. Он сглатывает. К горлу подступает тошнота. — А потом? После первого раза? Мокрые, покрытые лужами каменные плиты отражают ночное небо над ними, и Сугуру пытается сосредоточиться на звёздах в отражениях, а не на лице Годжо. Стыд. Он осознаёт, что чувство, которое разрастается внутри, это стыд. Чувство вины за то, чего он даже не делал, но сделает. — Ты правда хочешь знать? Нет. — А ты хочешь сказать мне? — Не особо, — легко признаётся Годжо. — Ты не тот, кто это сделал, пока ещё нет, а может быть, никогда и не сделаешь. Так что это не твоё бремя. — Смелое предположение, — вот что говорит Сугуру, полуприкрыв глаза, потому что ему, очевидно, просто необходимо всё усложнить. — Знаешь, этим утром я сломал Маки рёбра. — О, я знаю об этом, — мягко говорит Годжо, и по какой-то неведомой причине на его губах появляется улыбка. Искренняя. — Но ты только что сказал «Маки», понимаешь? Он всегда называл её исключительно обезьяной. Сугуру морщится, и он уверен, что это заметно, потому что сейчас на нём почти нет маски, а улыбка Годжо становится шире. — Не радуйся этому так сильно, — бормочет Сугуру. Отводит взгляд и возвращает его обратно. А потом, поскольку Годжо знает и Сугуру может быть честен(!), добавляет: — Я всё ещё… не уверен, что знакомство с ней что-то значит. Это аморально и иррационально — позволять личным отношениям вставать на пути этических принципов. С лица Годжо исчезает улыбка. — По правде говоря, — хмыкает он, — это очень интересный с этической точки зрения вопрос, стоит ли убивать тебя, и я имею в виду именно тебя. Того, с кем сейчас разговариваю. Разумеется, это чисто гипотетический вопрос, потому что моя мини-версия не позволит этому случиться. Мне и самому не хочется, но всё же вопрос интересный. Гипотетически. Сугуру замолкает. Сглатывает, переносит вес с ноги на ногу. Проклятая энергия под кожей ощущается как рой жужжащей саранчи. — …Мысленный эксперимент по упреждающей обороне? Годжо вынимает руку из кармана и щёлкает пальцами. Скалит зубы. — Именно! Думаю, что первокурсник Сугуру, вероятно, не согласился бы с тем, что убивать кого-то в превентивных целях приемлемо. Но ты? Понятия не имею! Ха! — а затем, не получив ответа, продолжает: — Когда мой Сугуру сошёл с ума, он перебил кучу невинных людей. Он исходил из предположения, что нешаманы неизбежно убивают шаманов, понимаешь? Так скажи мне… — Годжо делает паузу, чтобы перевести дыхание, его плечи расправлены, голова наклонена в сторону, — то, что ты убьёшь их, неизбежно? Теперь есть только одна вещь, правды о которой Сугуру технически не знает. То, о чём он избегает думать напрямую, то, что оставляет невысказанным, как будто бы от этого правда перестанет быть правдой: Годжо убил другого Сугуру. Он думает о том, чтобы произнести это вслух, позволить резким и ядовитым словам сорваться с языка. Может что-то вроде что, спрашиваешь, чтобы узнать, стоит ли убивать и меня тоже? Одного из нас, погибшего от твоей руки, недостаточно? Но на самом деле он сейчас не злится, вообще. Не может. Да, он может притворяться, может быть жестоким, но это слишком даже для него. Слова так и остаются несказанными. Вместо этого с издёвкой говорит: — Что? Ты понятия не имеешь? — Тише-тише, — мирно говорит Годжо, — сбавь тон. Сугуру усмехается, бросив короткий взгляд в сторону. Ткань одежды кажется слишком грубой, слишком плотной, слишком жёсткой для его кожи. К горлу подступает желчь. Всю эту поездку в будущее-которое-может-наступить Сугуру лгал Сатору, скрывал свои подозрения и не посвящал его в них. Сугуру очень страшно, что другие будут смотреть на него с отвращением, что он растеряет все свои лица, ему страшно позволить Сатору заглянуть в разлагающуюся гниль под ними, страшно, что он отвернётся от него из-за этого. Потому что Сатору… — Конечно, ты ничего не знаешь. Думаю, мне следовало этого ожидать. Ты просто не можешь знать. — Оу? — Сугуру представляет, как Годжо поднимает бровь под повязкой. Как ему вообще это объяснить? Сатору Годжо очень добрый, хотя и не осознаёт этого. Он просто такой человек. И он наблюдает за происходящим в мире с небес, с облаков, с позиции Бога. Бури его не трогают. С того момента, как он открыл глаза, его растили как человеческое оружие, и он до сих пор выполняет эту роль для неблагодарных масс и неблагодарных старейшин. Он даровал Тоджи Фушигуро быструю смерть и принял его сына. Сатору, Годжо, они оба… — Ты не знаешь, что такое ненависть, — выплёвывает Сугуру, внутри него что-то сжимается. — Если ты не знаешь, что это такое, то ты не сможешь понять меня. Половина стука… — Ты не знаешь, что такое ненависть. Это сейчас было серьёзно? — Годжо не впечатлён. — Ты просто чёртова королева драмы, говоришь, как какой-нибудь третьесортный суперзлодей из дешёвой пьески. То чувство внутри стремительно прекращает существование. Всё, что он придумал, прекращает существование. Дурацкая конструкция, которую он, блядь, столько времени возводил. Получается, что ничего важного вообще не изменилось, но другого Сугуру по-прежнему нет. Дурацкая заброшенная комната Сугуру, её не освободили, потому что кто-то надеялся, что он вернётся, дурацкие глаза Сатору смотрят на него, он говорит, что они оба могут жить, Годжо всё ещё здесь, в этой дурацкой адской школе, Годжо стоит здесь, разговаривает с ним, как будто от этого хоть что-то изменится в лучшую сторону… — Хочешь, чтобы я сыграл суперзлодея? — голос Сугуру слишком громкий в ночной тишине, грубый и язвительный. Он резко сокращает дистанцию между ними, останавливается буквально в полушаге, и его лицо уродливо искажается. — Прекрасно! Давай-ка проведём сеанс психоанализа в формате монолога! — Ой, — отступает назад Годжо, — знаешь, вообще-то… — Ничего не знаю, ничего не слышу, — огрызается Сугуру. В ушах у него шумит, кровь обжигающе бежит по венам. — Мне кажется, ты тоже пиздец как устал от всего этого. Ты не бог, и ты сам знаешь это, даже если мир нуждается в тебе и хочет, чтобы ты им был. И вот ты здесь, одиннадцать лет спустя, всё ещё пытаешься удержать дырявое небо, но этого недостаточно, этого всегда будет недостаточно, потому что ты не бог. Ты воспитываешь сильных и благоразумных людей, чтобы попробовать разделить с ними бремя, чтобы они встали с тобой на вершине мира и тебе не пришлось больше тащить всё это на своих плечах — и это здорово, понимаешь? Я рад за тебя. Я действительно искренне рад, что есть люди, которые будут на твоей стороне. Ты заслуживаешь этого и многого другого. Намного больше. Но этого всегда будет недостаточно, понимаешь? Никакое количество людей не сможет удержать небо, в первую очередь само небо должно перестать падать. Губы Годжо сжаты в ровную тонкую линию. — На самом деле план заключается в том, чтобы совершенствовать каждое следующее поколение, и тогда станут возможны системные изменения. Сугуру закатывает глаза. Кровь слишком горячая, пульс слишком быстрый и слишком громкий. Он в курсе, что накручивает себя. — Прошло одиннадцать лет, — шипит он, — и ничего не изменилось. Знаешь, давай поверим тебе на слово. Допустим, что перемены действительно произойдут — и что дальше? Это будет временно! Вероятно, не дольше средней продолжительности жизни человека. Этот цикл существует тысячелетиями, ты не поменяешь всё так просто! Это бессмысленно! Абсолютно бесперспективный план! Ты же не тупой, ты тоже должен это понимать, хотя бы чуть-чуть. Я бы не смог этого выдержать, я бы никогда не смог оставаться здесь так долго, или, проще говоря, моя душа бы умерла. — Тогда почему бы тебе просто не уйти, — резким, раздражённым тоном говорит Годжо. — Ты мог бы, — размытое движение, — блядь, я не знаю, бросить всё и открыть цветочный магазин или что-то в этом роде. Что угодно. Нанами ушёл и на какое-то время стал офисным работником. О боже. — Почему бы тебе просто не уйти и не открыть цветочный магазин, — передразнивает его Сугуру высоким голосом, полным сарказма. Он ухмыляется. — Блядь, а я не знаю, почему бы мне просто не закрыть глаза на весь кошмар, который происходит, как это делает почти каждый человек, у которого есть чёртовы возможности с этим бороться. Почему бы мне просто не повернуться спиной и не свалить в человеческий мир, где я снова смогу делать — что же? — получать передоз от нейролептиков. Звучит как отличный план, спасибо за глубокое понимание! Годжо морщится. Отлично. — Это не единственный вариант, — говорит он, и в его голосе есть нотка сочувствия, которую Сугуру терпеть не может. Он чувствует себя уязвимым, незащищённым. Как будто бы он лёг на землю и прилюдно вскрыл себе грудную клетку. Это не так, но это всё равно слишком для него. Невыносимо. — Ты мог бы… — Дело не во мне, — перебивает его Сугуру, — дело в мире, и это касается тебя, — дело в том, что усеянный трупами мир шаманов не изменился. Было бы хорошо, думает Сугуру, или, по крайней мере, был бы лучше, если бы сражались только те шаманы, которые верят в позолоченные банальности, но вместо этого ложь законодательно закреплена в кодексе шаманов. И искренние люди тоже умирают. Сугуру стискивает зубы. — Это касается твоего дурацкого плана и того, что на самом деле ничего не изменится и… — Так значит, твой план лучше? — Годжо наконец срывается, его голос настолько наполнен неприкрытым разочарованием и болью, словно его предали, что Сугуру становится не по себе. — Ну-ка, повтори ещё раз? Ах, да, какой же я тупой! Как я мог забыть твой невероятный, гениальный, по-настоящему блистательный, совершенно без вопиющих недостатков план массового убийства миллионов людей за ужасающее преступление — посметь появиться на свет? Сугуру отшатывается, как будто его ударили. Это не так, думает он, но не может закончить предложение, потому что так было и так есть на самом деле. Неприкрытые эмоции Годжо вихрем кружатся в его голове. Блядь. БЛЯДЬ. Сугуру знает себя. Может быть, они с Маки и похожи. Они оба оставили людей позади ради душевного равновесия, хотя у неё отсутствуют высокие идеалы, а Сугуру не был бы самим собой, если бы не придерживался своих убеждений настолько сильно, что они стали его кровью. Возможно, в этом он эгоист. Пока он в гармонии с собой и своими моральными принципами, он способен причинять боль даже самым дорогим ему людям. Это так тупо, но ему хочется плакать. Что-то горячее и жгучее щиплет глаза, и так трудно говорить из-за ужасного комка в горле. Это несправедливо это несправедливо это несправедливо это несправедливо Сугуру это ненавидит. — Могу я просто, — наконец справляется он с собой, уставившись на мокрую землю, скрыть дрожь в голове не удаётся, — ты не мог бы просто… ты дашь мне уйти или нет? Стук. — Вот дерьмо, — не верит своим глазам Годжо, и Сугуру отворачивается. — Ты же не собираешься здесь рыдать? — Нет, — и тут его голос ломается, вместе с этим его накрывает обжигающая волна стыда, и это всё просто ужасно. Всё вокруг слишком громкое, проклятия, беснующиеся в его проклятой энергии, слишком громкие, и молчание Годжо — тоже. — Заткнись. Вздох. — …Ты уверен, что хочешь уйти прямо сейчас? — и есть в его интонации, в наклоне плеч, в том, как он держит руки в карманах, что-то необъяснимо неловкое. — Да, — говорит Сугуру, благодарный за смену темы. — Не… ненадолго. Я быстро. Мне нужно проветрить голову. Годжо поджимает губы. — Я не могу отпустить тебя без присмотра. — Что, боишься, что я кого-нибудь убью? — Вообще, да. Неловкий удар. У Сугуру до тошноты скручивает внутренности. Он представляет, как спускается по этим ступенькам и бродит по Токио с сопровождением, потому что он, очевидно, нестабилен и ему нельзя доверить даже пойти на прогулку, и тошнота усиливается. Перед глазами всё плывёт, он видит беспорядочную мешанину из тёмных пятен и серебристые отсветы залитых лунным светом луж. — Если кто-то будет сопровождать меня, как будто я какое-то бешеное животное, то в таком случае я лучше останусь. — Я сказал, что тебе нужен присмотр, а не надзиратель, — говорит Годжо и издаёт какой-то измученный вздох. — Давай сюда свою руку. Сугуру некоторое время наблюдает за ним, прежде чем молча протянуть руку. У Годжо ледяные пальцы, он задирает его рукав и крепко обхватывает обнажённое предплечье. Достаёт другую руку из кармана, между средним и указательным пальцами зажата тонкая полоска бумаги. Сугуру может ощутить вкус проклятой энергии. — Для чего это? — Этот датчик отслеживает местоположение, — говорит Годжо, — а ещё он отреагирует, если ты выпустишь слишком много проклятой энергии, и оповестит меня. Это же произойдёт, если ты его снимешь или уничтожишь. — Я могу убивать людей, не используя проклятую энергию. — Я в курсе, — прямо отвечает Годжо. — Но твоя проклятая энергия сходит с ума, когда ты злишься. Это то, что ты так и не смог исправить, даже став взрослым. И, — небольшая пауза, — я думаю, нынешний ты не смог бы никого убить, не разозлившись. Нынешний ты имеется в виду эта версия Сугуру. Потому что другой Сугуру, видимо, смог бы. — …Ладно, — говорит Сугуру, — давай быстрее. Годжо плавно оборачивает проклятый предмет вокруг его руки, чуть выше запястья. Сугуру чувствует горячую вспышку — это почти не больно, — когда полоска бумаги активируется, соединяясь с его проклятой энергией. Он не шевелится. Годжо убирает руки с его предплечья, и Сугуру опускает рукав. Тот едва прикрывает предмет. Сугуру уже хочется сорвать его с себя. — Теперь я могу идти? — Да, — устало говорит Годжо, — иди. Сугуру тяжело вздыхает и поворачивается обратно к лестнице. Он не оглядывается, когда наконец-то начинает спускаться, но это не имеет никакого значения: мысленно он ясно видит Годжо на верху лестницы, с руками в карманах, без улыбки. А ещё он видит Сатору в комнате в общежитии, крепко спящего в одиночестве. Сугуру быстро идёт, не останавливаясь, но местами сбивается с ритма. Вскоре он уже бежит вниз по ступенькам, перепрыгивая половину из них, лёгкие горят от знакомой одышки. Проклятия что-то шепчут ему на протяжении всего пути, это искажённая бессмыслица из-за помех в радиоприёмнике его проклятой техники; достигнув наконец низа лестницы, он как всегда останавливается у последних ворот тории. В первый раз, когда ему предстоял подъём по этим ступеням, Сугуру остановился у ворот, задаваясь вопросом, распознают ли в нём больше проклятие, чем человека, и сработает ли сигнализация. Ты — то, что ты ешь. Прошло три года, и всё то же иррациональное беспокойство изводит его, неприятно скользит по позвоночнику и скапливается в животе, покалывает пальцы ног, когда он переступает через порог ворот тории: отвергнут ли его в следующий раз?