п е р в а я
хребет зимы
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?
— И.Бродский
Хёнджин просыпается задолго до будильника, готового проломить черепную коробку своим жужжанием в половину пятого утра. Он раскрывает глаза, когда тьма только начинает поглощать комнату; когда жёлтый свет на кухнях перестаёт гореть; когда по улицам ходят не только бездомные псы, страдающие от бешенства. Хёнджин встаёт с кровати, откидывает разряжающийся телефон в стену и летит в коридор — «вниз по социальной лестнице», сказал бы его друг-одноклассник-суицидник, но его уже нет, и не будет. Поэтому Хван смотрит в отражение, кривит губы в отвращении и, надевая на голову капюшон застиранного худи — дабы скрыть от самого себя соломенные волосы после сотни окрашиваний, — выскальзывает на лестничную площадку, насквозь пропитавшуюся сигаретным дымом и битыми пивными бутылками. Кажется, в дальнем углу пролёта валяется шприц. Не кажется. Наверняка какой-нибудь сосед-наркоман обронил в полдень; это давно не удивляет. Конец осени встречает его промозглым ветром, пробирающимся сквозь утеплённую ткань кофты к выступающим, поломанным в детстве рёбрам. По предплечью, на котором растекаются заживающие шрамы — издержки юности, — ползут мурашки. Хван ненароком вспоминает, как руки матери так же покрывались сыпью, когда ей поставили диагноз — Хёнджину было десять, и он ничего не понял. Осознал всё в одиннадцать, стоя в чёрном костюме — слишком большом для ребёнка — который купил ему отец за сутки до. Хван помнит, как умер отец — быстро, как сверкнувшая молния — от кровоизлияния в лёгкие. Хёнджину было семнадцать, и он уже привык, потому что за месяц до этого видел посиневшее тело друга, мерно раскачивающееся на шершавой верёвке, подвешенной к люстре с созвездиями — Хёнджину она, люстра, очень нравилась. Нравилась так же, как и все ушедшие от него люди — тихо, безбоязненно и до тянущей боли в сердце. В девятнадцать Хван смирился с тем, что не умеет: дружить, искать, любить, чувствовать себя собой, и другие вещи, которые люди умеют слишком хорошо. Поэтому он заперся в съёмной однокомнатной квартире, на которую наскребать получается слишком сложно, потому что работники с неполной ставкой — обычные студенты, как и он — много получать не могут. Сейчас ему немногим больше двадцати одного, и он привык ко всему, потому что два единственных места, которые он изрядно посещает — рассыпающийся корпус университета и ненавистное рабочее место. Магазины он обходит стороной; очень редко, в те самые дни, когда есть желание и ощущение, он заходит и покупает пару пачек лапши быстрого приготовления — просто потому, что готовить дольше двух минут не входит в его список планов на жизнь. У него и списка этого нет. Хёнджин тащит своё сонное тело глубже в парк, ближе к деревянным лавочкам, покрытым инеем; ближе к раздирающим сетчатку фонарям — эдаким лунам на палочках. Он понимает, что совершенно забыл надеть куртку. Он понимает, что оставлять телефон и проводные наушники в квартире — было самой гигантской ошибкой в его жизни. Чуть более грандиозной, чем потеря пропуска; чуть менее — потери друга. Но Хёнджин решает, что не вернётся в квартиру даже под дулом пистолета. Хотя бы до утра. Ночью там невозможно дышать, потому что стены давят — в прямом смысле, потому что комната два на два, совмещённая с кухней. И Хёнджин не знает, что делать: с учёбой, с работой, с квартирой-гробом. С жизнью, в целом. Он не знает, что и когда пошло не так. Да и не уверен, было ли изначально это расплывчатое «так». Просто понимает, что у других всё нормально. Ограниченное в рамки, исключительное нормально. Такое же расплывчатое, как и «так», но это естественно. И Хёнджин не знает, что такое это «нормально», и с чем его надо есть. И едят ли его вообще или просто наслаждаются жизнью. Хёнджин хотел бы наслаждаться жизнью, но пока приходится переваривать все подношения судьбы: повышенная арендная плата, задолженности в универе, пониженная зарплата. Так себе приёмы пищи, но он привык, а это «так» плющит ему мозги. Теперь они похожи на труху. Он выдыхает, вдыхает и выдыхает ещё раз, и только спустя пару секунд понимает, что дышится иначе. Будто что-то упало, или нашлось, или потерялось и закатилось под кровать. Будто в воздух добавили гелий вместо кислорода и теперь он задыхается. Хёнджин понимает, что надо идти, потому что ощущение гелия становятся ярче. Он вертит по сторонам размыленным зрением — как назло забыл очки на диване — и с ужасом замечает несколько широких силуэтов вдалеке. Метров триста пятьдесят с натяжкой. А вот и бездомные псы с бешенством. Без очков, с ужаснейшим зрением, он виском чует их прибивающий взгляд, и, если он сейчас же не оторвёт себя с лавочки, отрывать его будут уже от лужи крови люди в полицейской форме. Он к такому не готов, и его ненаписанные планы на жизнь — тоже. Поэтому он, не успевая встать на затёкшие ноги, рвано выдыхает и несётся по кривой плитке, покрытой тонким ледяным слоем. Он слышит за спиной топот, будто несутся правда вчетверо больше, чем ему удалось увидеть. Фонари мелькают по бокам, продолжая истязать глаза — зрачки уменьшаются до размеров манных крупиц. Хёнджин чувствует, как ноги скользят, но чужой свист, доносящийся со спины, не даёт трезво оценивать ситуацию, поэтому он пробегает круглосуточный магазин, в котором сейчас спит его сменщик — с другой стороны, помощи он бы не дождался; вероятнее всего, досталось бы им вдвоём. Машин, как назло, нет ни на одном светофоре, не говоря уж про людей — сердцевина ночи, полная луна. А Хёнджин чувствует, будто это его сердцевина, и она вот-вот будет пробита чем-то очень тяжёлым — кулаками тех широкоплечих, несущихся за ним, к примеру. Хёнджин сворачивает в свой двор. Выбитые лампочки на фонарях не отдают рябью, испуганные кошки с визгом взбираются по лестницам, а цепи на детских качелях тихо скрипят от ветра — искорёженная реальность memoir #02. Его настигают, когда он решает бежать в подъезд — видимо, натяжка была лишней; он знатно измотался. Хёнджину попадают камнем прямо в плечо, и его выкидывает из реальности — дереализация решила загнать в угол в самый неподходящий момент. Хван открывает глаза и понимает, что лежит на спине. Кто-то, чьего лица он не видит, сидит прямо у его головы и хищно скалит зубы — их белый блеск отражается даже без постороннего освещения. Ещё пара тел ощущаются рядом с ногами. Они чего-то ждут. Или поджидают момент. Момент находится самостоятельно, когда Хван открывает рот, дабы узнать цель их сегодняшнего визита. Кулак, прилетающий в солнечное сплетение — так и знал, что это случится — выбивает кислород из лёгких, и, кажется, вообще весь кислород в целом. Хёнджин с ужасом осознаёт, что ощущение гелия пропало — то ли у него пошла кровь из носа, то ли источник исчез. Три невысоких, как оказалось, парня поднимают его за жёсткую ткань кофты, и один из них больно бьёт по скуле, второй — проезжает ногой по коленям, а Хёнджин снова падает. Третий — тот, который бил в сердцевину — противно гогочет, пьяно скалится и щёлкает чем-то в руке. Сначала Хёнджину кажется, что это нож-бабочка — обыкновенный такой, который все отморозки в их районе носят с собой, дабы позапугивать народ, но после тихого щелчка, от которого лицо третьего освещается рыжим свечением, Хван устало понимает, что отставать от него сегодня никто не намерен. Зажигалка щёлкает колёсиком снова, теперь двигаясь ближе к лицу Хёнджина. — Какие-то волосы у тебя дерьмовые, — вновь гогочет парень, крепко беря Хёнджина за подбородок. Хван чувствует, как глаза непроизвольно закатываются от тупых клишированных слов, потому что слышит это каждый день от себя самого же. — А лицо уж больно симметричное, не считаешь? Может подправим чутка? Хёнджин пропускает все слова мимо ушей: попадать в передряги ему не впервой, но сегодня парой ударов решили почему-то не ограничиваться. Асфальт сырой — видимо вечером шёл дождь. Голова трещит, рассекается на сотни осколков, потому что рука, тянущая вперёд, не делает лучше; потому что зажигалка, маячащая перед носом, режет сетчатку получше всех фонарей; потому что Хёнджину снова прилетает кулак в переносицу, и на этот раз весь мир темнеет. Хван отключается, напоследок замечая, как зажигалка исчезает из поля зрения, а ощущение гелия усиливается.—👻—
Чужие голоса, раздающиеся совсем рядом, слишком громкие, чтобы голова Хёнджина не болела; слишком громкие, чтобы продолжать лежать на холодном асфальте. И Хёнджин открывает глаза. Встречается взглядом с ярким солнцем, удивлёнными глазами людей — в особенности старушек, и пялится на форму полицейского, снующего туда-сюда около ног. Хван слышит резкие перешёптывания женщин, но до него доносятся лишь отголоски: «наркоман», «совсем молодой», «и куда родители только смотрят». Хёнджин сказал бы, куда смотрят его родители — и откуда, но глотка горит, глаза вновь закрываются от яркого света, а мозг пухнет. Полицейский подходит ближе, вглядываясь в лицо. Записывает что-то в телефон. — Плохо? — спрашивает мужчина, присаживаясь на корточки рядом с Хёнджином, и в голове у Хвана вновь всплывает ночь, зажигалка около глаз и сильный удар под рёбра. Хёнджин не в силах ответить, кивает головой — больше похожий на болванчиков, устанавливающихся в машину. Полицейский спрашивает, нужна ли ему медицинская помощь, составление заявления о нападении, и не наркоман ли он вообще, как говорят бабки. Ну, так, ради протокола. — Сколько сейчас? — хрипит Хёнджин, пропуская все вопросы мужчины в форме. Получив в ответ «тринадцать двадцать» Хёнджин с силой прикладывается головой об асфальт, надеясь проломить черепную коробку, потому что в двенадцать была пара у профессора Пака, который обещал отчислить Хвана за ещё один прогул. И этот прогул настиг слишком быстро. Хёнджин пытается встать. Выходит отвратительно, потому что рёбра — опять переломанные — больно ноют, ноги не в силах держать его тело, а голову будто что-то сдавливает, потому что из носа снова идёт кровь. Женщины ахают, закрывая глаза маленьким детям, бегающим между ними. Хёнджин с силой отскребает себя по частям от асфальта и, медленно кивая мужчине, идёт в сторону своего подъезда. Когда Хван заходит обратно в тёмную квартиру — окна, занавешенные плотными шторами, не позволяют солнечному свету хорошо освещать комнату, — раздаётся резкий щелчок, похожий на то, как открывается балконная дверь. Пластиковая дверь оказывается и впрямь открытой. Это странно, потому что Хёнджин отчётливо помнит, что опускал ручку вниз перед уходом. Но по ногам ползёт прохладный воздух, и теперь Хван уже не уверен в своих действиях. Возможно, он правда забыл об этом, потому что был зациклен на мыслях, сжирающих его заживо. Брошенный в стык дивана со стеной телефон издаёт многострадальческий писк — батарея вот-вот разрядится. Хёнджин берёт старый смартфон в руки и видит несколько пропущенных звонков от единственного одногруппника, с которым удалось подружиться, и несколько сообщений. Последнее вызывает дикий восторг, потому что пару перенесли из-за болезни Пака. И такой же неизбежный ужас, потому что перенесли пару на одно занятие позже, а это значит, что у него ни секунды в запасе — до начала семинара чуть меньше сорока минут, этого вполне хватит, чтобы доехать до корпуса, если сейчас он поторопится. Хёнджин без разбора сгребает все тетради в потрёпанный рюкзак, переодевает замаравшиеся за ночь вещи, и выбегает из квартиры в желейный подъезд, забывая закрыть балконную дверь. Он точно пожалеет, когда вернётся обратно, потому что отопление всё ещё не дали. Совсем скоро зима, и Хёнджин не уверен, что сможет перетерпеть её в этом году. Телефон разряжается на третьей по счёту остановке от квартиры: он грустно пищит, мигает напоследок сенсорным экранчиком и умирает — до первой зарядки, конечно, но провод у Хёнджина тоже сдох. Хван вертит в руках смартфон, тяжело вздыхает и, закатывая глаза, раскрывает рюкзак, и закидывает бесполезную вещицу в общий карман к тетрадям, карандашам и порванному скетчбуку. Электронный голос вещает об очередной остановке, а Хёнджину биться головой о стены хочется, потому что пара вот-вот начнётся, а впереди просто огромнейшая пробка на мосту. Поэтому Хван успевает выскочить через закрывающиеся двери на свежий — насколько он может быть таковым в городе — воздух и тут же перебегает дорогу на красный. Выбора у него почти не остаётся, потому что до корпуса два километра — приходится бежать. Большие часы на центральной стене холла показывают ровно два часа. Аудитория, в которой проходит пара располагается на пятом этаже, а лифт как назло на техническом обслуживании. Хёнджин тяжело вздыхает и принимается взбираться по лестницам. Он всегда ненавидел их основной корпус, потому что кто, чёрт возьми, додумался до таких пыток над людьми. Многострадальческие рёбра ноют, на скуле уже расползается гематома, а рассечённая бровь продолжает пульсировать даже спустя столько времени, потому что Хван не то, чтобы не сумел её обработать — он даже кровь не успел вытереть, когда забегал в квартиру за вещами. В кабинете тихо. Студенты сидят за партами и бездумно пялятся кто в телефон, кто в пустую тетрадь. Около кафедры, присев на край стола, находится мужчина в очках и перебирает бумаги с текстом. Сначала Хёнджину всё это кажется большим розыгрышем, потому что впервые видит такую картину, когда преподаватель и студенты не делают ничего — и не шумят тоже. Хван тихо, вдоль стены проходит к предпоследней парте и садится на свободное место около друга. — Опаздываешь, — шипит парень, щуря свои и без того узкие глаза. — Это замена? — спрашивает Хёнджин, кивая головой в сторону мужчины в слишком приталенном классическом жилете. — Да, аспирант, — продолжает шептать Чонин, делая вид, что погружён в чтение несуществующей лекции. — Лучше помалкивай, через пять минут будет блиц-опрос по терминам. — Но у тебя в тетради ничего нет. Хёнджин хмурится, достаёт из рюкзака первую попавшуюся тетрадь и открывает на середине. В глаза бросается надпись, занимающая пять строк «МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО», и, к счастью, никто не замечает ликования Хвана, потому что он открыл хотя бы нужную тетрадь. Но проблема в том, что кроме гигантской надписи больше на листе ничего нет. И на следующем тоже. Вся тетрадь оказывается пустой, за исключением одного единственного листа посередине. — Закрывайте всё, — говорит мужчина, снимая очки с переносицы. — Для опоздавших, — Хёнджин чувствует, что преподаватель на замену сверлит его взглядом, цепляется за раны на лице. — Меня зовут Кристофер Бан, я — аспирант. Сегодня и последующие три недели буду заменять профессора Пака. А теперь приступим к опросу. Через пятнадцать минут — к тому времени ненавистный блиц-опрос подошёл к завершению, за головы не держатся, разве что, только отличники, сидящие за первыми партами. Даже преподаватель, потерев переносицу и тяжело вздохнув, решил надеть очки к середине вопросов. Чонин, сидящий рядом, толкает Хёнджина, засмотревшегося на разодранные ладони, и кивает в сторону кафедры. — Хван Хёнджин, — обращается к нему Кристофер. — Мало того, что вы опоздали, так ещё и не слышите своё имя. Выходите к кафедре для ответа. Хёнджин встаёт за стойку, мажет равнодушным взглядом по одногруппникам, и поворачивается к преподавателю, сидящему за столом. Бумаги аккуратно сложены на самом краю. — Понятие Международного валютного фонда, устав и органы, — перечисляет Кристофер, смотря на студента. — Ну, Международный валютный фонд — это специализированное учреждение ООН. В статьях устава прописаны цели фонда, членство, квоты и взносы, операции фонда и так далее, а руководящими органами фонда являются Совет управляющих, Исполнительный совет и Директор-распорядитель, — Хёнджин локтем опирается на тумбу, почти ложась на неё, потому что рёбра начинают болеть сильнее, а стреляющая боль в коленях не даёт спокойно стоять. Кристофер долго хмурится, смотрит на других студентов, возвращается взглядом к Хёнджину и медленно кивает, прикрывая глаза. — Можете рассказать об основных направлениях деятельности Международного валютного фонда? — Хван слышит, как преподаватель громко выдыхает — явно недовольный предыдущим ответом. И Хёнджин решает не трепать нервы ни себе, ни аспиранту, и выдаёт глухое «нет», проходя обратно к разрисованной парте, за которой сидит Чонин с выпученными глазами. Никто ничего не говорит, но напряжение — его чувствует только один Хёнджин? — витает в воздухе и, разве что, только током не бьёт. Все на взводе; в особенности Кристофер. — Кто-то хочет ответить на поставленный вопрос? — уточняет мужчина и, получая в ответ «я» от девушки за первой партой, кивает, приглашая пройти за кафедру. В конце семинара преподаватель благодарит всех за занятие, складывает распечатанные листы, покоившиеся на краю стола, которыми никто не пользовался в портфель, и оставляет перед собой только один листок с баллами за пару. Хёнджин, ничего не ожидая, следует за Чонином, проверяющим свою оценку за сегодняшний семинар. Но напротив своего имени замечает зелёную «П» и пять баллов. Хван думает, что это шутка, и задерживается около преподавательского стола, вглядываясь то в лист, то в лицо мужчины, отрешённо смотрящего в окно, за которым пошёл дождь. Когда почти все студенты разошлись — следующая пара начнётся через пятнадцать минут, и Хёнджину тоже было бы неплохо поторопиться — Хван всё же решает спросить. — Извините, — теперь на Хёнджина смотрит не только бледный Чонин, но и оставшиеся ребята из группы и, самое главное, сам преподаватель. — Пять баллов? Вы серьёзно? — Тебе нужно больше? — усмехается Кристофер, беря листок в руки. — Нет, просто, — Хёнджин не знает, как выразиться. Возразить, что это слишком много? Сказать, что ничего не случилось? Просто уйти? Долго думать не приходится: преподаватель складывает оставшиеся вещи в портфель и поднимается со стула. Боковым зрением Хван видит, как все пялятся на фигуру их преподавателя на замену. «Ещё бы, его одежда же вот-вот треснет» — фырчит про себя Хёнджин, на деле просто закатывая глаза. — Если вопросов больше нет, не буду никого задерживать. До следующей недели.—👻—
Следующая пара — численные методы, чёрт бы их побрал — находится в самом крайнем корпусе, до которого идти минут пятнадцать, и Чонин, который уже перебегает пешеходный переход, тянет Хёнджина за рукав утеплённой джинсовки, чтобы тот не надумал убежать на остановку к маршрутке, которая увезёт его в квартиру. Хёнджин ноет на протяжении всего времени до университета, но, подходя к двери, будто смирившись, натягивает на голову капюшон от толстовки и сам хватает Чонина за руку. Около кабинетов уже толпятся студенты, Хёнджин пробирается через них, изредка задевая кого-то локтями — не специально, возможно, просто стоять и ждать, когда все соизволят наговориться и зайти в открытый кабинет — желания нет. Поэтому на последнюю парту летят два рюкзака, а после за неё усаживаются и сами Чонин с Хёнджином. Хван чувствует, что голова у него вот-вот взорвётся, потому что болеть она не перестаёт с сегодняшней ночи. Чонин, будто читая мысли, устремляет взгляд на побитое лицо друга. — Тебя опять побили? — конечно, Чонин не знал, что зачастую Хёнджину не сидится в давящей квартире; что находиться в четырёх стенах, которые, кажется, перешёптываются друг с другом — на деле же, обычные выдумки Хвана — просто невозможно; что тишина прибивает к полу получше ночных псов, шастающих по парку. В кабинет начинают заплывать студенты — пара вот-вот начнётся. Хёнджин несколько раз сталкивается с чужими глазами, пристально смотрящими на него, хмурит брови и отворачивается, каждую секунду вновь встречаясь с кем-то. Чонин продолжает беспокойно таращиться на друга, параллельно записывая тему семинара; он больше не пытается поднимать тему. Чувствует, что неприятно, но всё же спрашивает: — Ты в норме? Хёнджин мажет усталым взглядом по другу, ведёт плечом и неясно кивает — то ли себе, то ли кому-то ещё. Больше Чонин вопросов не задаёт, лишь смотрит иногда с сожалением, а под конец пары вообще зовёт Хвана к себе в гости, уверяя в том, что находиться одному в квартире неуютно, а тут как раз под боком будет друг. И Хёнджин — неожиданно для себя же — соглашается. Ян Чонин становится его первым настоящим другом за долгое время. И Хёнджин не намерен терять его.