Безответно одиночество мое

— Что ты чувствуешь? — прошептал он, обводя пальцами контур ее лица. Ему нравилось смотреть, как затуманивается её взгляд, как приоткрываются в ожидании его поцелуя губы, как дыхание делается поверхностным и частым. Сколько раз он давал себе зарок не целовать, не обнимать ее на работе, потому что у стен есть глаза и уши, и потому что одних поцелуев ему мало. Приходилось с силой отрываться от нее, выравнивать дыхание, добавлять равнодушных ноток в голос, следить за интонациями. Приходилось, хотя это было трудно, отсылать Катю куда-нибудь, потому что иначе… Сколько раз в воображении он сметал одним движение все со своего стола, так, что летел на пол, разрывая провода, монитор, скрепки лились ручейком из перевернутого стакана, ручки разбегались, листы летели в разные стороны, а они не обращали на это внимания; он усаживал Катю на стол, раздвигал ее стройные ноги… В приемной раздался грохот. Катя приглушенно взвизгнула, Андрей тут же отпустил ее, принимая невозмутимый вид, на всякий случай нахмурил брови, помня, что лучшая защита — это нападение. Он был уверен: пришел, не дожидаясь приглашения, финансовый директор. Ну что ж… Он мужик понятливый и неболтливый. Обернулся… *** «Вот и все». На ее лице была улыбка, кривая улыбка человека, попавшего в программу «Розыгрыш». Всем смешно, кроме главного героя. Или героини. — Ну что, Андрей. История повторяется, да? — она смогла произнести это спокойно. И замолчала, не зная, что добавить. Первым порывом, когда она увидела целующуюся парочку, было бежать. Бежать и не оглядываться. И опять сделать вид, что она не возвращалась, дождаться Андрея у себя, а потом ждать — что он скажет? Но не покидающее ее ощущение, что события десятилетней давности повторяются по второму кругу — только в каком-то извращенном варианте — не дало ей сделать и шагу. Хватит бегать, Пушкарева, пора закончить эту историю. Раз и навсегда. *** Андрей молчал. И в его молчании, в том, как на него смотрела вернувшаяся неожиданно госпожа Пушкарева, Катя почувствовала угрозу. Эти двое смотрели друг на друга так, словно ее вообще не было в кабинете. Они молчали, но это не играло никакой роли — для их безмолвного диалога не нужны были слова. «Она не просто старая знакомая. И она видела, как мы…», — все было, вроде, ясно, но отдельные детали не хотели складываться в единую картинку. Одно Катя знала, точнее, чувствовала — Пушкарева пришла, чтобы отнять у нее Андрея. И она сумеет — она сильнее и лучше, а она — Катя Альшанская не сможет ей противостоять. Поверить в это было слишком тяжело, слишком больно. Катя потянула Андрея за рукав, надеясь, что он повернет к ней голову, посмотрит на нее, порвет натянутую между ним и Пушкаревой нить, но он никак не отреагировал на ее прикосновение. Зато отреагировала Пушкарева. *** — Тебе не кажется, что самое время расставить все точки над «и»? Все в сборе, — сказала Катерина, удивляясь, до чего ровно и бесстрастно может звучать голос, когда внутри все сжимается от боли. Ей никто не ответил. — Видишь — я учусь на своих ошибках. Десять лет назад я думала, что ты…что я ошиблась, что инструкция, слова Малиновского, что это все — грандиозный розыгрыш. Я не хотела верить своим глазам, я хотела верить тебе. И я ждала, с упрямством ослицы, ждала, что ты все объяснишь сам, что все встанет на свои места, — чем дальше она говорила, тем проще находились слова, тем легче становилось на душе. Словно десять лет она всегда таскала за спиной рюкзак невысказанных претензий. Она думала, что того короткого разговора в коморке после совета — достаточно, и Андрей должен понять… — Потом я думала, что ты сделаешь хоть что-то, чтобы доказать, что ты меня любишь. — Ты не дала мне ни одного шанса объясниться, ты слушать меня не хотела, ты не позволила мне ничего сделать, ты избегала меня… — А ты нашел утешение в обществе Киры, а потом Нади, а потом… ты все десть лет искал и находил утешение. И сейчас… сейчас с ней ты тоже утешался? — Катерина кивнула в сторону Альшанской. Та стояла, вцепившись в рукав Андрея, и смотрела на Екатерину с нескрываемым ужасом. «Я уже не помеха на твоем пути», — хотелось сказать ей, но вместе с тем невероятная, глупая злость на эту девочку, волею судеб занесенную в «Зималетто», подсказывала совсем другие слова: — Зачем она тебе? *** Андрею почудилось, что Катерина не договорила до конца. «Зачем тебе она, если есть я?» — вот что она хотела сказать. Как же она умела держаться! Это всегда поражало его. Еще десть лет назад он пытался понять — как она все время до совета почти ни разу не выдала себя? Не показала, что что-то знает? Да, он тогда не понимал, что происходит с его милой Катенькой, но… не ожидал, что она, зная все, сможет ходить на работу, смотреть на него и так холодно, спокойно разговаривать! И когда прочитал ее дневник, и понял, что она его любила и любит, но готова растоптать свою любовь, лишь бы не позволить ему еще раз причинить ей боль — он испугался. Он был напуган ее силой, ее выдержкой и… ее непримиримостью. *** — Зачем? — повторила Пушкарева. Почему он молчал? Смотрел только на нее, напряжено, словно ждал удара и молчал: не собирался ни объяснять, ни оправдываться. Он даже шага к ней не сделал… *** Молчание становилось слишком тяжелым. Кате Альшанской казалось, что от этого напряженного молчания, повисшего вслед за вопросом «Зачем», у нее лопнут барабанные перепонки. Хотелось скорчиться на полу, закрыть голову руками и тихо завыть, только бы разрушить эту гнетущую тишину. — Кать… Они обе повернули голову, откликнулись на его зов. Пушкарева не выдержала, рассмеялась — ненатурально, хрипло, отошла от двери и опустилась в одно из кресел. — И кого ты из нас звал? Браво, Андрей! Две любовницы, обе Кати — не перепутаешь. Вероятность провала — минимальна. Малиновский тобой бы гордился. Любовницы? Она сказала «обе любовницы»? — Альшанская всхлипнула, прикрывая дрожащей рукой рот. *** — Кать… — Андрей сделал шаг к Пушкаревой. Уж лучше бы она билась в истерике и качала права, как Кира. Тогда можно было бы включиться в игру, правила которой набили оскомину. Все было значительно хуже и то, что Катерина так спокойна и холодна… в этом было так мало личного. Удивительно, ну как она так может? — Будешь просить прощения? У кого? У меня или у нее? Зачем Андрей? — голос ее сорвался, Андрей сделал еще один шаг к ней. — Я знаю, что ты подумала, и знаю, что… — Только избави тебя Бог говорить, что это не то что я думаю, что это первый и последний раз и… Не забывай, Андрей, я была на ее месте. — Катерина кивнула в сторону Альшанской. *** На ее месте? — понемногу, по чуть-чуть все становилось на свои места, и красивая история про то, как Андрей влюбился в секретаршу, стремительно теряла романтический флер. Андрей сделал еще шаг к Пушкаревой. — Андрей Павлович, — дрожащим голосом сказала Катя. — Я… ничего не понимаю… можно я уйду? Он оглянулся. — Не надо убегать, — горько усмехнулась Пушкарева, — поверьте мне. Я много лет бегала — от себя в первую очередь. Совершенно бесперспективное занятие. Думаете, удастся избежать боли? Нет, не удастся, — добавила жестко. — Поверьте, лучше вам остаться до конца. Катя всхлипнула: неужели Андрей, её Андрей, любил или любит эту женщину? Она же… она же автомат, робот! Если они и правда были любовниками, и у них за плечами какая-то ужасно запутанная история, неужели она бы ТАК спокойно себя вела? Это же невозможно! *** Альшанская не подозревала, чего стоит Катерине Валерьевне ее спокойствие, каково это — говорить, когда железобетонная броня на сердце расходится по швам. Андрей перевел взгляд на Пушкареву: вот сейчас перед ним была та самая Катя, которую он так долго искал: ей было не удержать маску, которая съеживалась и опадала, обнажая ту — настоящую Катю. Он сделал последний шаг, оказавшись рядом с ней: — Если ты вернулась, значит, у нас все же есть шанс. — Шанс? У кого из нас? Шанс на что? Неужели ты не понял? Я — я уже не та Катенька Пушкарева, твоя верная помощница, влюбленная в тебя по уши, а она, — Катерина кинула в сторону Альшанской, — ею никогда и не была! У Кати потемнело в глазах. «Я не твоя верная помощница, влюбленная… Она — не я…». К горлу подкатил ком, еще чуть-чуть — и ее бы вырвало прямо перед ними, поглощенными друг другом и не замечавшими ее. Вон. Вон отсюда. Навсегда! Уйти, сбежать и забыть! Альшанская бросилась к двери, дернула ручку, раз, другой — дверь не поддавалась. Закусив губу до крови, Катя дернула еще раз и чуть не упала — так неожиданно легко распахнулась дверь. Похватав вещи, она все же оглянулась в безумной надежде — а вдруг Андрей все же вышел за ней? — и выбежала из приемной, чуть не свалив с ног Алексея Петровича: — Андрей занят, очень занят, — крикнула на ходу и стремглав бросилась к лифту. *** Он был так сосредоточен на Екатерине, пытаясь прочитать ее эмоции и попутно придумать — что можно умного сказать в такой ситуации, и даже не сразу понял, что Катя выбежала из кабинета, а когда понял, инстинктивно дернулся в сторону двери. И остановился, повернулся к рассматривающей его Катерине. Подошел и сел в соседнее кресло, сложил пальцы рук на уровне рта. Все, что он мог сказать, было вариацией на тему «это ничего не значит», и он прекрасно представлял, что на это ответит Катерина, и все же сказал: — Что бы то ни было, я все равно люблю тебя. Он попал в самую уязвимую точку, саднящую, незажившую рану. Катерина вздрогнула. — Ты… говоришь… что любишь меня? — спросила она, выпрямляясь в кресле, — после всего… — Я всегда любил тебя. И только тебя. Кто бы ни был рядом со мной. — Ты не знаешь значения этого слова.– Катя сжала подлокотники кресла. — Ты… — она еще пыталась говорить спокойно, но эмоции рвались наружу. — Ты понятия не имеешь — что такое любовь! — Не имею? — он поднял на нее глаза. — Да, я не имею. Ты мне отказала в этом праве. Да, я — плохой, а ты — хорошая. Ты любить умеешь, ты точно знаешь — что это такое, а я — нет. Так? В его вопросе был подвох, но сил анализировать его слова уже не осталось. — Да, я знаю, что такое любить. Я ради тебя была готова… на все. Предать, врать, выкручиваться, покрывать тебя пред Кирой, вести себя непорядочно, стать твоей любовницей и ждать твою свадьбу. Я ради тебя… — Ты ради меня? — перебил он ее, убирая руки от лица, — теперь и он с трудом сдерживал себя: все десять лет он считал себя виноватым, а сегодня, впервые позволил почувствовать то, что считал — не должен чувствовать: обиду. — Ты ради любви не смогла меня простить! Катя как-то сразу обмякла, сжалась в кресле — но не более чем на секунду. — Ты обвиняешь меня в том, что я тебя не простила? А что ты сделал… — А что я мог сделать? Что? Я бы сделал, если бы ты позволил мне быть рядом с тобой! Я бы каждым днем нашей с тобой жизни, — все же сорвался он в крик, — просил прощения и доказывал свою любовь! — Бизнесмен! Прекрасный предприниматель, — Катя повысила голос, — утром — деньги, вечером — стулья. Да? Сперва я должна была тебе поверить, а потом ты бы доказывал? Тебе всегда нужны гарантии! — А тебе? — они сидели друг напротив друга, в любой момент готовые вскочить, удерживая себя на месте жалкими остатками воли, впиваясь ногтями в обивку кресел. — А тебе не нужны? Я должен был доказать, что люблю и потом бы ты, возможно… — Это ты! Это ты предал и растоптал меня! Ты уничтожил мою веру, ты! Ты думаешь, я не смогла поверить только тебе? Я с той поры никому не могу верить! И даже мужа… он был… и ему я не смогла — все время ждала удара в спину! Я ошибалась в нем, но в тебе Жданов — о, в тебе я не ошиблась! И хорошо, что я не поверила тебе снова! — Если ты мне не верила, зачем ты со мной встречалась? Зачем эти разговоры про отношения, про то, что они должны развивать постепенно? Это ты сказала, что мы должны узнать друг друга так, словно не было прошлого, но ты сама не могла забыть это чертово прошлое! И мне все время напоминала… — Я не смогла? — процедила Катя сквозь зубы. — А эта девочка, которой ты испоганил жизнь, как и мне? Это что? Не напоминание о прошлом? Зачем ты нашел ее? — Я не нашел, она сама пришла устраиваться на работу. — И ты ее взял! А мог бы отказать! — Я не мог ее не взять! Я думал, что потерял тебя навсегда, я не мог… я не смог с этим смириться! — закричал он, вскакивая. — Понимаешь, не смог! — Тебе придется смириться, — Катя тоже вскочила, вздергивая подбородок, — так же как и мне придется смириться с тем, что я не смогу быть с тобой! Нам надо забыть и прошлое… и друг друга, — она озвучила, она смогла. Боль не позволяла сделать вдоха, но боль уйдет, схлынет, и наконец-то можно будет жить без давящего груза прошлого. — Катя… — Он схватил ее руку, дернул на себя, обнял, его ладонь стремительно, жадно забралась под пиджак, вверх по позвоночнику. — Кать! — другой рукой за подбородок поднял ее лицо. — Не уходи! — Все это уже было! Было! Андрей! Я — не она! Меня, той, нет уже! Что ты хочешь доказать? — вырывалась она. — Если бы… это было возможно… то эта девочка… Он закрыл ей рот поцелуем, отчаянным, грубым. Он пытался, как утопающий, ухватиться за любую возможность. Он не мог ее отпустить, он должен был в этот раз заставить ее простить себя, отпустить себе грехи и он знал — если Катерина уйдет сейчас, он уже никогда не сможет вымолить у нее прощения. — Катя… Да ты права, я последняя сволочь и гад… Она вырвалась, а он ловил ее запястья, прижимал ее к себе, обнимал. Катерина опять выкручивалась из его рук и снова, и снова он ее ловил, продолжал удерживать, повторяя: — Катя… Я не знаю, зачем… я не мог сам простить себя. Ты во всем права — я один виноват, но я тоже — страдал. Я тоже… я тоже оказался проигравшим, черт! Это не было игрой и эта инструкция чертова… и я тоже, как и ты — жертва этой дурацкой инструкции! Они не признались друг другу, но им обоим, одновременно почудилось, что время отступило, вернув их в день совета, когда Катерина собиралась навсегда покинуть «Зималетто», а Андрей пытался удержать ее. Снова между ними, отчаянно сражающимися со своим влечением, было непонимание, которое они так и не смогли преодолеть тогда. Они кричали, но не слышали этих криков, они касались друг друга, но сейчас прикосновения доставляли не радость, а страдание. Катя чувствовала, как уходят силы, как все та броня, которая была призвана защищать от новой боли, раскалывается, крошится, осыпается под ноги. Катя закрыла глаза, боясь встретиться взглядом с Андреем. — Ты вернулась… ты не ушла. Ты же не ушла! — шептал он ей, покрывая поцелуями лицо. — Это ничего не значит! — она со стоном оттолкнула его. — Андрей Павлович, можно? Мы… — в кабинет просунул голову настырный финансовый. — Вон! — заорал Андрей. — И чтобы никого! Финансовый испарился. — Не подходи ко мне! — выставив руки вперед, Катя попятилась к двери. — Не смей! Да, ты на меня все еще действуешь не так. Да, я все еще… ты… для меня. Но ты — прошлое, и я не допущу больше никогда… — Не уходи, — он ринулся к ней, не обращая внимания на ее слова, — постой! И снова борьба, объятия и поцелуи. Катя перестала сопротивляться — внезапно, резко. Прекратила борьбу, склоняя голову. Андрей отстранился от нее, попробовал заглянуть в глаза, но она стояла, уткнувшись в его плечо. — Кать… — Ты же понимаешь, ты же знаешь сам — у нас с тобой ничего не выйдет, тогда — не сумели, и сейчас… Даже если бы… не было этого, что сегодня… У тебя — одна жизнь, у меня — другая… мы бы не могли, ты же понимаешь? — Она подняла на него глаза. Он отпустил ее, сделал шаг назад. Он понимал — Катя права. Он понимал и знал, с самого начала, с того самого дня, как оставил ей свою визитку, знал, что ничего не получится. Но что значит знание по сравнению с влечением? — Я люблю тебя… — повторил он. — И я тебя. Только… и ты, и я, мы… мы любим тех, других, кто был когда-то. Я не знаю, что надо сделать, что бы это изменить. — Прости меня, Катя… — За что? За то, что тогда… Или за то, что сегодня ты целовал… другую? — За все. — Хорошо. Я прощу, я прощаю тебя, но давай… Давай закончим на этом. Это не нужно нам: ни мне, ни тебе. Он кивнул. Он согласился. Он знал, что сейчас она уйдет, а он останется. И это будет правильно. Но до чего невыносимо было знать это! Он не пошевелился, когда Катя, взяв сумку, вышла, он не пошевелился, услышав, как тихо хлопнула дверь, ведущая из приемной в коридор. Он долго-долго стоял, разглядывая рябой рисунок пола. Снова заглянул перепуганный финансовый и тут же скрылся, приходил кто-то еще, а Андрей все стоял и стоял посреди кабинета, посреди безбрежного одиночества.