Психолог для Габриэля Агреста

— Мсье Агрест? — Да? — Не хочу показаться бестактной, но у меня создается впечатление, что сегодня вы пришли говорить с окном в моем кабинете, а не со мной. Точнее, помолчать в него. Адриан едва подавил низменный порыв громко рассмеяться. Откровенности ради, не так уж Бернадетт была и не права… Сложно сказать, можно ли было назвать это дурацкой привычкой или милой традицией, но один полный день в году он действительно проводил у окна еще лет с шестнадцати. Только смотрел он не на великие красоты древней столицы, а в небо. Cледил за плывущими облаками, вглядывался в их причудливые формы, наблюдал медленные движения этих небесных пуховых подушек. Или их бесконечное серое полотно, что застилало капризное небо над Парижем. Адриан всегда проводил этот день дома, в тишине. Он никогда не выходил полюбоваться бело-голубым полотном в парк, даже если весь день светило яркое солнце. Шум большого города нарушал покой, который он находил в подобном созерцании. В разговоре. С человеком, с которым он никогда уже не сможет побеседовать вслух. Которому остается лишь посылать свои мысли в глупой надежде на то, что они дойдут до него. — Мадемуазель Атталь, можно задать вам вопрос? — Конечно. Адриан услышал, как скрипнуло ее кожаное кресло, и почти увидел, как эта статная женщина перекинула ногу на ногу, оперевшись локтем на подлокотник. Он даже подивился, в каких подробностях умудрился представить эту картину. Наверное, это потому что она всегда принимала такую полу-расслабленную позу, когда они начинали говорить о чем-то крайне серьезном. Хороший прием, тут он поспорить не мог. — Вы верите в бога? — А вы интересуетесь для того, чтобы провести… дискурс о религии? Адриан готов был поклясться, что услышал ее смешок. Ну, тут сам виноват объективно. Когда при одном из ведущих психологов Парижа высказываешь мнение о том, что религия – это разновидность когнитивных искажений… То, что Бернадетт теперь над ним потешается – самая ничтожная плата за такой прокол. — Нет, не для этого. — Я выросла в семье баптистов. Сама, скорее, агностик. Однако знакома с «матчастью», так сказать, если она вас интересует. В который раз Адриан поразился, насколько точно у нее получается угадывать его мотивы, не имея понятия даже о теме разговора. Интересно, это врожденный навык или вырабатывается с возрастом и опытом? — Не столько матчасть, сколько концепция. Религия ведь утверждает, что мертвые близкие присматривают за нами с небес? — Если они в раю, то конечно. Считается, что ушедшие близкие поддерживают нас и мы можем чувствовать их любовь даже в солнечном свете. — Но при этом большинство мировых религий утверждает, что неверующие, какими бы хорошими людьми они ни были, не попадут в рай. — Да, — коротко ответила Бернадетт, и в ее голосе Адриан ощутил какую-то нотку раздражения. — Наверное, это одна из причин, по которым я не очень люблю концепт религии. Моя мама всегда была убежденной атеисткой, но если она попала в ад только из-за этого, это высшая степень несправедливости. Ведь она была очень хорошим человеком. — Адриан помолчал несколько секунд, а потом, чувствуя некую потребность объяснить свою внезапную тему, добавил: — Сегодня ее день рождения. Бернадетт помолчала какое-то время. Наверное, это было самое правильное, что можно было сделать в такой ситуации. Адриан помнил те лекции, где преподаватель пытался объяснить всей группе студентов тысячу и один способ реагировать на проявление скорби у клиента. Он даже помнил, как составлял целую табличку. Потому что вариантов в подобной ситуации могло быть бесконечное количество. Именно поэтому Адриан всегда мобилизировал даже свои «кошачьи» навыки при работе со скорбящими людьми. Когда состояние клиента не очевидно, попасть в нужную реакцию бывает неимоверно сложно. А для этого необходимо пристально следить за языком тела. Чего Бернадетт сейчас, по понятным причинам, сделать не могла. — Мы можем поговорить о ней, мсье Агрест, — сказала Бернадетт, когда Адриан вернулся на диван напротив нее. — Вы ведь и сами должны знать, что у горя нет срока годности. Если его не прожить, оно будет преследовать всю жизнь. Адриан вдруг понял, что действительно почти никогда не говорил о маме. Не только с Бернадетт, но и вообще с кем-либо. С определенного момента отец приходил в ярость всякий раз, стоило сыну упомянуть ее имя, Натали лишь печально мотала головой и просила его не думать об Эмили. Ведь прошлого все равно не воротишь. Даже с Нино они этот разговор не заводили ни разу – Адриан, видимо, сам того не заметив, внял советам своей «надзирательницы». И мсье Психолог в его голове был полностью согласен с мадемуазель Атталь: это горе Адриан так и не прожил. — Мама умерла, когда мне было двенадцать лет, — начал он, глубоко вздохнув. — И я ненавижу себя за то, что с каждым годом помню о ней все меньше и меньше. — Вам не за что себя ненавидеть, — парировала Бернадетт. — Воспоминания имеют свойство меркнуть со временем, особенно те, которые сильно травмируют вашу психику. — Меня, скорее, травмируют воспоминания об отрочестве рядом с отцом, но эта какафония моего заточения никуда не собирается исчезать, — фыркнул Агрест. Конечно, ему не надо было объяснять разницу между травмой и обидой. И уж точно он не нуждался в лекции о том, как отлично эти два понятия накладываются друг на друга, создавая бесконечный и прочный цикл отвратных воспоминаний, мыслей и тревоги. Но раздражало то, что Бернадетт говорила правильные и очевидные вещи. И Адриан был уверен, что она даже это понимала. — Тогда, может, расскажете, что вы помните о матери? — Мама была… очень хорошей. Очень светлой. Дарила надежду, улыбалась. Успокаивала меня, любила, помогала с уроками, порой ругала, конечно, и могла даже наказать, если я уж совсем беситься начинал. Но это было не то же самое, что с отцом. Даже когда она безумно злилась на меня, она относилась ко мне мягче, чем отец в самые спокойные дни после ее смерти. — В этом есть доля логики, я полагаю, — пожала плечами Бернадетт. — Женщины биологически более эмпатичны, нежели мужчины. А у матери и маленького ребенка вообще существует отдельная, прочная связь. Это все достаточно известные и обыденные факты… Но вас беспокоят не они, не так ли? Адриан снова взглянул в окно, повернув голову, и резко зажмурился от неожиданно ударившего в глаза света. Тучи начали рассеиваться и маленькими лучиками солнце пробивалось обратно к земле. Пол кабинета устлался преломленным сиянием, вытягивая фигуры Бернадетт и Адриана из облачной тени. В это время года в Париже редко можно было наблюдать такую яркость… — Я могу закрыть жалюзи, если режет глаза. — Нет, не надо, — тихо попросил Адриан, с улыбкой, словно маленький ребенок, гоняя по стенам солнечного зайчика экраном телефона. — Дайте мне минуту, пожалуйста. Он не верил в бога. Он знал слишком много об устройстве вселенной, чтобы обманываться религией, и слишком мало, чтобы в полной мере осознать, что же случилось с Эмили после того, как она одним утром просто не проснулась. Он несколько раз пытался хоть что-то выспросить у Плагга, но квами каждый раз отвечал одно и то же: «Люди никогда не умирают до конца». Говорил почти сразу после знакомства и после смерти Нино. Как будто это была какая-то загадка, которую Агрест должен был сам разгадать. Но Бернадетт была права: сейчас его волновали совсем не факты биологии, не больная тема о том, почему Габриэль не любил своего сына, и даже не извечные вопросы бытия. — Недавно я нашел коробку у себя на пороге, — начал он. — Сначала подумал, что это доставка с Амазона, но оказалось – нет. Судя по содержимому, ее принесла Натали. — Мне казалось, она не знает вашего адреса. — Мне тоже так казалось, — нервно усмехнулся Адриан. — Но это не суть. В той коробке оказались мамины дневники. Прям куча. Наверное, еще с ее семнадцати лет, когда они с отцом только познакомились. Я понял это, когда открыл один. — И тут есть какое-то «но», — догадалась Бернадетт. — Да. Я не могу заставить себя их прочесть. — Не желаете влезать в личную жизнь матери? — Нет, дело не в этом. Хотя понимаю, почему вы спросили. Они уже почти месяц лежат в той же самой коробке у меня в коридоре, и каждый раз, когда я думаю открыть и почитать что-то про мамину жизнь, про воспоминания обо мне, меня накрывает волна просто дикого страха. И я никак не могу понять, чего я так боюсь. Я думал, что хотя бы сегодня у меня получится, ведь сложно придумать более удачный день, но я все утро просидел у окна с этой коробкой под боком и так и не притронулся к ней. — Давайте поставим вопрос по-другому. Отвлечемся от этой коробки с дневниками. Если бы я сейчас сказала, что у меня есть информация о вашей маме, но не сказала, позитивная или негативная, вы бы захотели ее услышать? — Нет. — Адриан даже дернулся от того, как резко и абсолютно не задумавшись он выпалил свой ответ. — А если я бы сказала, что эта информация нейтральная: ни позитивная, ни негативная, а просто факт из ее прошлого, который ранее был вам неизвестен? — Ну… Полагаю, что да, — протянул Агрест. Такой вопрос не вызвал резкого внутреннего сопротивления, как предыдущий. Странно, ведь по сути разница в них небольшая… — А если бы я добавила, что этот факт может изменить образ матери, который сохранился у вас в голове? Адриан замер и, кажется, на секунду забыл, как нужно дышать. После этого вопроса Бернадетт его накрыл такой же животных страх, как сегодня утром, когда он вновь собирался открыть эту коробку с дневниками. — Я по глазам вижу, что вы все поняли, — мадемуазель Атталь ободряюще улыбнулась. — Думаете, я боюсь разрушить свой детский образ мамы в голове? — Я считаю, что важно лишь ваше восприятие, и вам это прекрасно известно. Но я хочу, чтобы вы поняли – это нормально. Желание сохранить образ идеала вашей ушедшей матери вполне естественно для человека, потерявшего родителя. Особенно, в таком юном возрасте. — И что же тогда? Мне оставить эти дневники пылиться в коробке? Это тоже неправильно. — Раз вы так считаете, значит, подсознательно хотите побороть этот страх. Позвольте дать вам пищу для размышлений. Адриан перевел несколько нервный взгляд на своего психолога. Она уже не раз за почти девять месяцев их сеансов говорила эти слова, и каждый раз после них Адриан потом еще пару ночей не спал. Пища для размышлений – не то определение. Скорее уж, ядреный энергетик, из-за которого эти самые размышления потом не собирались вылезать из головы и выливались в какие-то очень радикальные рефлексии. Нарушали режим сна, заставляли клевать носом на работе и брать очередные отгулы, но в конце все же приводили к желаемому ответу. Адриан уже не раз думал о том, что, наверное, он слишком серьезно всегда воспринимает ее слова. Подобные агрессивные рефлексии, конечно, эффективны, но сильно бьют по общему повседневному состоянию, что в будущем может только усугубить его проблемы… В результате пришел к выводу, что, наверное, у него по-другому и не получится. Такова его природа. Он может чего-то добиться, только предварительно что-то разрушив – влияние Кота Нуара и талисмана на собственное мышление Агрест уже давно перестал отрицать. Что ж, наверное, с такой точки зрения пара бессонных ночей не такая и большая плата за дружбу с собственной головой. — Я вас слушаю. — Вам ведь известно, что у гетеросексуальных людей отношения с родителем противоположного пола напрямую влияют на отношения с будущим партнером? — Да, дядюшка Фрейд бессмертен, — Адриан усмехнулся, едва подавив порыв рассмеяться в голос. — Мы можем не начинать про Электру и Эдипа, пожалуйста?.. Именно в этот момент зачем-то в голову полезли воспоминания о всех шутках и афоризмах про Фрейда, что переходили у него в университете из уст в уста. Помнил, что, увлекшаяся в годы его студенчества психологией Маринетт смеялась над всеми этими идиотскими мемами в голос, а вот Алье и Нино приходилось все объяснять на пальцах. — Не любите Фрейда? — Подвергаю критике. — В любом случае, я сейчас не буду уходить к истокам. Но все же. Когда вы начали описывать образ матери, мне невольно вспомнилась наша встреча пару месяцев назад. В тот день мы говорили о девушке, которую вы долго силились забыть, но так и не смогли. — Да, помню такое… — Адриан невольно поморщился. Уже действительно прошла не одна неделя, а он так и не смог без горечи на языке переварить осознание своих никуда не ушедших чувств к Леди Баг. Не то что бы удивительно – он несколько лет к ряду после ее замужества, пусть и с переменным успехом, весьма убедительно врал себе о собственной незабытой любви. Ему казалось, что теперь он просто обязан ее разлюбить, ведь нынче его напарница – замужняя мадам, и оскорблять ее своей детской влюбленностью он не имеет права. К великому сожалению, «детская влюбленность» так не считала. — Говоря о ней, вы использовали все те же самые слова: «добрая», «чуткая», «светлая». Я понимаю, почему вы описываете так ушедшую маму, но вам не кажется, что для живого человека, которого вы так хорошо знаете, это слишком «общее» описание? — Я не влюблялся в образ, если вы об этом. В свое время я потратил очень много времени и сил, чтобы узнать о ней как можно больше… В рамках закона и добровольности, разумеется, — поправился он в последний момент, вдруг осознав, как это прозвучало вне контекста. — И я делал это как раз из-за того, что не хотел любить «картинку». — Мсье Агрест, мне кажется, мы с вами говорим немного о разных вещах, — добродушно улыбнулась Бернадетт, едва не заставив Адриана в бессилии скрипнуть зубами. Казалось бы, прием весьма мягкий и призванный без агрессии обратить внимание человека на ошибку в мышлении. В теории, подобная улыбка, учтивый голос и спокойная речь должны успокоить и направить мысли человека в нужном направлении. В теории. На практике это никогда не работает. Точнее, работает, просто кардинально наоборот. И самый главный интерес в том, что все так и задумывается. У Адриана и самого часто бывало такое, что клиенты в спокойном и уравновешенном состоянии сознательно или бессознательно просто «огибали» нужный ход мысли стороной, потому что он был им слишком неприятен. Чтобы вывести поток в правильное русло, необходимо вывести из себя. А большинство людей, что неудивительно, крайне негативно реагируют на демонстративное снисхождение. Он и сам не знал, стоило повестись на эту уловку, разозлиться и открыть себе истинную суть своего поведения, или попытаться дойти до нее исключительно рационально и со спокойной головой. Первой реакцией, как всегда, вылезла защита. Однако он уже много раз ловил себя на мысли, что в этом кабинете обороняться ему не от кого. — Возможно, — отозвался Адриан хмуро, так ничего и не решив. — Я не говорю о том, что вы полюбили «картинку». А о том, что составленный образ вашей возлюбленной схож с весьма общим светлым образом вашей умершей матери. Это может накладывать сильный отпечаток на восприятие партнерши. И мешать построить взаимоотношения. — То есть, я идеализирую любимую девушку, как и маму в своих воспоминаниях? — А какая будет ваша первая мысль, если я скажу, что знаю очень нелицеприятный факт о вашей любимой, который может в корне изменить ваше представление о ней? Адриан помнил, что после этих слов он молчал весь оставшийся сеанс. Потому что первой мыслью, к его ужасу, была: «У Леди Баг не может быть недостатков».

***

Лежа сейчас под деревом и тупо пялясь в окно, из которого его выкинули несколькими минутами ранее, Кот Нуар прокручивал давние слова Бернадетт в голове снова и снова. Как так вышло, что вся ее терапия начала доходить до него только два года спустя? Лучше поздно, чем никогда, конечно, но… такими темпами его психологические травмы уже угрожали превратиться в физические. Самый первый вопрос, что он задал себе после падения, быстро был исчерпан. Его наивный кошачий зад зря предполагал всеобъемлющую толерантность Маринетт к его ночным побегам из дома и самодовольным выкидонам. И воспоминание о беседе с Бернадетт сделало этот факт очевидным. Любимая уже пыталась ему намекнуть, что терпение Леди Удачи на исходе, но очевидные знаки Нуар позорно проморгал, самозабвенно наслаждаясь ее «идеальной» заботой. Вновь увлеченный гордостью и нетерпением в пучины тупиковых диалогов с Габриэлем, он и не заметил, как Маринетт мало помалу начинала закипать почти буквально. Всю прошлую неделю он едва ли обращал на нее внимание, полностью поглощенный мыслями об отце. И это после того, как трепал и себе, и ей нервы чуть ли не два месяца к ряду… Хотелось помолиться Вселенной о том, чтобы из него хоть годам к тридцати вылепился нормальный бойфренд, но по долгу своей профессии он знал – молиться и фрустрироваться бесполезно. Надо опять звонить Бернадетт. Интересно, что она скажет, услышав его голос два года спустя? И какой ценник заломит за свои консультации коллеге, о котором уже успела составить весьма однозначное впечатление… Леди Баг захлопнула окно с той стороны, и, он готов был поклясться, наверняка прикрутила ручку просто намертво. Кот Нуар никак не мог слышать их разговора с Габриэлем. Нет, можно, конечно, снова залезть по стене и попробовать заглянуть… Но что-то ему подсказывало, что в таком случае в следующий раз он полетит до самой Эйфелевой башни, которую отлично было видно из отцовской палаты. Леди Баг редко выходила из себя, но когда это все же происходило, нужно было сделать шаг назад и не мешать ей устранять причину своего раздражения – это ее бедовый напарник за столько лет все же смог выучить. Однако что-то здесь не сходилось. Элементарной логикой выводилось, что центром ее негодования сейчас является он сам, а вовсе не Габриэль и даже не Бражник. Тогда почему взялась отчитывать отца? И отчитывать ли? А что вообще, если так подумать, она могла там ему говорить? Герой поймал себя на мысли, что даже представить это ему сложно. Габриэль, как выяснилось, уже не раз попадал под ее горячую руку, и там исход был вполне однозначен, но не будет же героиня Парижа избивать лежачего в буквальном смысле этого слова. Расставит все точки над «i»? Вынесет какой-то окончательный вердикт, чтобы у Нуара больше не было соблазна бегать в эту больницу по ночам? Ни на один из этих вопросов герой ответа не знал. Сидеть под окнами было глупо – не дай Вселенная, еще какой-нибудь ночной гуляка заметит героя Парижа, пялящегося в окно больницы. Оставалось только покорно пойти домой и дождаться возвращения пал… Маринетт. Стоило ему переступить порог своей квартиры и сбросить трансформацию, как в уши болезненным набатом ударил безудержный смех Плагга. Квами повалился на спинку дивана и заливался таким хохотом, словно ему только что прочитали самую лучшую шутку из стенд-апа про мышей и сметану. — Да-да, очень смешно, — фыркнул Агрест, недовольно закатывая глаза. — Я всегда знал, что тебе нравятся мои страдания! — Пацан, я не могу!! — Плагг от надрыва аж свалился за диван. — Видел бы свое лицо! Это просто шедевр! Подумать только, она снова тебя сделала! — Вселенная, дай мне сил… — пробормотал Агрест. Он устало потер глаза и, подойдя к раковине, опрокинул в себя целый стакан воды. После напряженного разговора с отцом в горло как будто пепла насыпали… Да, Леди Баг, конечно, знатно кинула его на прогиб в буквальном смысле слова, но он все же своего добился – понял, что не так с Габриэлем и что во всей его истории изначально не сходилось. Отрицание. В самый первый раз, когда он пришел к отцу, он подумал, что из пяти стадий горя тот находится на четвертой: депрессии. Потом посчитал, что он дошел уже до принятия. Логичное предположение заключалось в том, что объектом принятия была его неминуемая гибель. Но все оказалось куда более хитровышколенным, как обычно и бывает с Габриэлем Агрестом. Самая первая стадия – отрицание. Только уже не смерти, а жизни. Хотелось бы театрально всплеснуть руками и воскликнуть на манер своего пожилого преподавателя в университете: «Экий прецедент!». Однако подобных случаев было куда больше, чем люди порой могут себе представить. Один только «Последний отпуск» сколько из них иллюстрирует. Люди, смирившиеся со смертью и отпустившие жизнь, при внезапном исцелении зачастую не способны принять эту жизнь обратно. Ведь они уже успели обрубить в ней все концы. Именно это и сделал Габриэль. Заставил сына себя ненавидеть, намеренно проиграл войну за талисманы и даже прогнал от себя Натали, думая, что умирает. А теперь не может принять того, что будет жить, потому что остался совсем один. Если так подумать, это… горько. Нет, Адриан абсолютно точно не собирался бежать в отцовские объятия, утешать его и давать смысл жизни. Но его маленькая «терапия» даром не прошла точно. Правда, вопрос в том, для кого именно… Адриан поймал себя стоящим над раковиной и смотрящим на текущую из крана воду, только когда снова хлопнула балконная дверь. Красную вспышку детрансформации он увидел даже стоя спиной и постарался морально приготовиться к тому, что его сейчас ожидает. Зажмурился на секунду, ощущая, что готов уже согласиться со всем, что ему сейчас могут вменить в вину, лишь бы вся эта идиотская ситуация хоть как-то разрешилась. Но Маринетт молчала. Минуту, две, три… На мгновение Адриан даже подумал, что перепутал свет от ее талисмана с яркими фонарями одного из тех вертолетов, что иногда ночью патрулируют город. — Ну скажи уже… — вздохнул Агрест, уронив голову в руки. — Я идиот. — Прости меня. — Да-да, я знаю, я все опять сделал не т… Погоди, что? Смысл сказанного дошел до Адриана с запозданием, и он даже развернулся взглянуть на свою любимую, чтобы убедиться в том, что не ослышался. Маринетт стояла посреди комнаты в растерянности, с тяжелым отпечатком усталости и вины на лице, грустно потирая одно плечо ладонью. Вот уж точно не чета ее недавней ярости. Как будто кто-то выключил рубильник ее гнева, насильно припаяв на его место чувство вины. И Адриан отлично знал человека, который на это способен. — Мари, послушай меня очень внимательно, — медленно начал он. — Я прожил со своим отцом много лет. И одна из многих истин, которые я осознал за это время – что бы он тебе ни сказал, все херня, виноват он. — Нет, дело не в этом, — Маринетт устало потерла переносицу. — Мне не стоило в это вмешиваться. Ты, пусть и не словами, явно дал понять, что хочешь решить все сам. Но я не могу смотреть на то, как ты себя изводишь! Ты не спишь ночами, бегаешь к нему в больницу, а потом целый день сидишь и думаешь над тем, что он тебе сказал. А потом все это повторяется заново! Я боюсь, что ты опять во всем этом утонешь! Как утонул тогда… после смерти Нино. Было такое чувство, как будто Адриана только что окатили ледяной водой. Ступор наверняка читался на его лице так же отчетливо, как шок часом ранее. С чего она вдруг вспомнила про Нино?.. Если так подумать, то о смерти общего друга они втроем никогда целенаправленно вообще не говорили. Общее горе в одночасье сменилось заботами о беременной Алье и тогда еще не родившейся Шанталь. А смерть Нино осталась печальным клеймом на трех их телах. — Ты о чем?.. — глухо и абсолютно искренне спросил он. — Адриан, я… — Маринетт тяжело вздохнула и повторила его же недавний жест, размашисто проведя ладонями по всему лицу. — Я не знаю, насколько ты это осознаешь даже спустя столько лет, но те три месяца для нас с Альей были адом наяву. Мы не могли прийти в себя от горя, а ты просто исчез. Ты не брал трубки, не отвечал на сообщения, от Натали вообще ничего добиться нельзя было. Мы не знали, где ты, как ты, жив ли ты вообще! Я клянусь, в одну из ночей я хотела нацепить трансформацию и пойти штурмовать твой дом! Тогда из вот этого кокона скорби тебя смогла вытащить только беременность Альи. И сейчас все повторяется. Но у меня нет еще одной беременной Альи! — На последнем предложении громкий голос ее надломился, из-за чего у Адриана прошла противная дрожь по всему телу. — А у меня самой проблемы с этим! Далеко не факт, что я вообще смогу иметь детей! И я не знаю, что мне делать, Адриан! Я не хочу опять тебя потерять… Едва удерживаясь от того, чтобы не разрыдаться окончательно, Маринетт медленно подошла к нему и крепко вцепилась в его плечи ногтями, прошептав: — Мне страшно, Адриан. Я очень сильно тебя люблю, вселенная свидетель, как долго я не хотела этого признавать. И теперь очень сильно за тебя боюсь. Руки сами потянулись обнять ее рыдающую и крепко прижать к себе, укачивая, словно маленького ребенка. В голове у Адриана гулял ветер. Кажется, там не было ни единой более или менее связанной мысли. Проносились только воспоминания… Давние, тоскливые, болезненные. Маринетт подобрала очень верные слова. Он действительно тогда утонул в своем горе. Адриан не любил возвращаться мыслями в то время, для него это было сродни пытке. В одни моменты хотелось и вовсе забыть… Он помнил, что много пил после похорон. Наверное, две недели к ряду не просыхал точно. Действительно не отвечал на звонки, никому не писал. От одной мысли о том, чтобы позвонить Маринетт или Алье и услышать в трубке еще и чужое горе, начинало тошнить. Со временем становилось лучше. Талисман делал свое дело, не позволял психике своего хозяина рассыпаться в прах, и после нескольких ужасно похмельных пробуждений, к алкоголю он больше не притрагивался. Постепенно состояние выровнялось, и он даже смог снова выходить на патрули, сражаться с акумами не в состоянии шатания, шутить с Леди Баг и пить уже с ней. И долгое время, ровно до этого момента, считал, что у Альи и Маринетт было все то же самое. Идиот. Наивный дурачок считал, что девушки, как и он, скорбели по-своему, что им нужно было время побыть наедине со своим горем, и пока Маринетт не сказала, даже не задумывался, что обрывали мобильник ему в первое время затворничества именно они. Адриан никогда не смотрел на экран, всегда просто сбрасывал, пребывая в искренней уверенности — это журналисты трезвонят с вопросами, почему он не появился ни на одном из последних показов отца. Адриан, как оказалось, будучи одним из лучших психологов Парижа, за столько лет так и не понял переживаний самых близких ему людей… Одна из которых сейчас плачет у него на плече, потому что боится, что все может повториться. И она права – уже повторяется. Да, пока это не сильно заметно, он всего лишь не поспал пару ночей и пытается решить, что делать со своим отцом и его тараканами. Но запой тоже начинался с одной банки пива на могиле у лучшего друга. Адриан не знал, что делать. Растерялся. Почти сломался. Слишком много ошеломляющих истин открылось за одну короткую ночь. Он понятия не имел, что сказать и нужно ли вообще хоть что-то говорить. С учетом его профессии подобное состояние не случилась с Агрестом уже весьма давно, но раз в год, как говорится… В моменте он не придумал ничего лучше, кроме как мягко за руку увлечь Маринетт в спальню. Он прижимал ее к той же стене, что и в прошлый, их первый осознанный раз, но сейчас все было… нежнее. Той бешеной страсти уже и в помине не существовало, она уступила место долгим, почти отчаянным поцелуям, мимолетным касаниям и тихим стонам Маринетт, которые все еще перемешивались со слезами. Адриан не сомневался в ее желании участвовать. В ином случае его бы уже снова выкинули из окна. Но слезы все текли и текли, и он не знал, как их унять. Казалось, и сам готов был расплакаться на месте. Это было очень странное, какое-то почти неестественное состояние. Адриан так и не понял, есть для него какой-то разумный термин. Телами они тянулись друг к другу, как в моменты жаркой любви, но связывала их не страсть, а… печаль. Он чувствовал, как подрагивает от спазмов грудь Маринетт, когда ласкал ее на кровати. Адриан был уверен, что прикасаясь к его шее губами, любимая ощущала вставший в его горле ком. Тело ее приняло его легко, свободно, желанно, сорвав с губ тяжелый выдох, как будто она выпустила из легких весь воздух. Сдерживаться было все сложнее и сложнее. Адриан чувствовал знакомые, уносящие в негу разряды тока, что пробегали по каждой клетке его тела с новым толчком. Он ощущал потребность крепко прижать к себе Маринетт, слушать ее тяжелое дыхание, с жадностью ловить приятные уху стоны, чувствовать хватку ее крепких ног у себя на поясе… Во всем их единении не было напора, страсти и несдержанности. Лишь любовь и печаль. Странно. Очень странно, но почему-то не казалось чем-то неправильным или ненормальным. Маринетт уснула почти сразу после того, как оба они освободились от бремени и слез, и возбуждения. Она свернулась калачиком под одеялом и засопела, выпустив наконец долго мучившие ее страх и беспокойство. А вот Адриану не спалось. Он все думал обо всем, что сегодня было сказано, и пытался хоть как-то выстроить это по значимости. Что, интересно, Мари сказала Габриэлю, когда выдворила его сына из палаты? За всеми мыслями про смерть Нино и плохо прожитое горе он совсем забыл об этом спросить. В голове мешалось все: отцовское отрицание, эмоции и проблемы Маринетт, побег Натали, приезд Феликса и Кагами… Вероятность того, что у них с Мари никогда не будет своих детей… Хотя стоило вспомнить о его наследственности, и в последнем пункте углы сами собой начинали немного сглаживаться. Однако лучше от этого не становилось. Слишком много всего, все приоритетное, и понятия не имеешь, за что хвататься в первую очередь. Прямо как у Хлои на работе, по ее собственным рассказам. Кажется, в одиночку он тут уже не справится. Приняв во многом действительно непростое решение, Адриан быстро уснул. А на утро, пока Маринетт видела еще свой двадцатый сон, стоя над шкворчащими на сковородке блинчиками, набрал на телефоне знакомый, но давно забытый номер. — Мсье Агрест? — Голос из трубки звучал крайне удивленно. Ну, неудивительно. — Мадемуазель Атталь, доброе утро, — Адриан даже подивился, насколько его улыбка вышла искренней. Он и не подозревал, что по этим глубоким ноткам голоса он все же скучал. — Я вас не разбудил? — Вообще-то, уже мадам, — рассмеялась Бернадетт, заразившись его настроением. — И нет, не разбудили. Я сейчас очень рано встаю. — Что ж, искренне вас поздравляю. И давно? — Мы с женой только недавно вернулись из медового месяца. Но вы ведь не просто так звоните, не так ли? — Да… Было бы странно позвонить вам спустя два года без конкретной цели, — Агрест смущенно почесал затылок. — Хотел узнать, нет ли у вас в расписании места для еще одного клиента сейчас. И, возможно, спросить номер хорошего коллеги, с которым я за эти годы не успел поконфликтовать, а лучше – вообще не был знаком. — И я предполагаю, эти две просьбы непосредственно связаны друг с другом? — Вы даже не представляете, насколько… — тихо выдохнул Адриан, стараясь, чтобы голос его не звучал настолько отчаянно, чтобы отразить его состояние в полном объеме. Однако, судя по короткому молчанию в трубке, скрыть истинное положение дел у него не получилось. — Приходите завтра в 7 утра в мой офис, мсье Агрест. Приму вас вне расписания. И поищу номер сегодня, — сказала Бернадетт весьма серьезно. — Большое спасибо.