Июнь, два года назад
День выдается как назло солнечным. В ярких лучах небесного светила, которое проникает сквозь цветное стекло витражей небольшой церквушки, пляшет пыль под музыку траурной мелодии. Иногда в минорный лад хриплым надрывным бемолем врываются стоны и крики новоиспеченной вдовы Мортиши Аддамс. Ее черная вуаль, прикрывающая бледное, заплаканное лицо, дрожит в ритм с ее всхлипами. Уэнсдей не плачет. Она вообще ничего не чувствует. Словно все эмоции кто-то разом выключил вместе с противным писклявым аппаратом, который суровый, хмурый врач отключил, едва пульс ее отца превратился в одну монотонную прямую. И писк. Вот он до сих пор стоит в ушах, мешая сосредоточится на мыслях. Рядом с ней тихонько поскуливает Пагсли, участливо прижимаясь к плечу сестры пухлой щекой. Его горе, как и горе матери, выливается в слезы. Горе Уэнс засело где-то глубоко в сердце, обрастая злостью и обидой. Как Гомес мог так просто сдаться? Отец всегда казался ей крепким и сильным, не похожим на того, кого может сломить какой-то дурацкий инсульт! Все произошло невыносимо быстро. Им позвонили из больницы, перепуганная Тиша не смогла даже сесть за руль, пришлось вести машину младшему сыну, который едва получил права. Сама же Уэнсдей узнала слишком поздно. Ей позвонил испуганный Пагсли на вторые сутки после трагедии и просил приехать, так как мама безостановочно плакала, а сам паренек, которому тогда исполнилось семнадцать, не знал, что нужно делать в подобных случаях. Уэнс вскочила в авто и гнала безостановочно, нарушая правила, чтобы скорее оказаться в больнице. Впервые дорога от Принстона до дома была такой бесконечно долгой. Но ее помощь уже не потребовалась. Она даже не успела попрощаться. Ее встретил противный писк, крик мамы, перепуганный Пагсли и отец, бледный и недвижимый, мертвым взглядом уставившийся, кажется, ей в саму душу. Уэнс легко вздрагивает, поведя плечами, пытаясь отогнать воспоминание. Траурная процессия тянется чересчур долго, словно кто-то специально замедлил время, и стрелка часов на ее запястье все никак не желает двигаться с места. Слезы окружающей ее толпы не трогают, а скорее раздражают. Зачем вообще сюда пришло столько людей? Соседка мисс Миллер откровенно ненавидит их семью, тетушка Офелия – кузина матери – не поздравляет их даже с Рождеством, а дядюшку Дэрэка она, в принципе, видит впервые. Лучше бы вся эта разодетая в черное гурьба народу уделяла столько внимания отцу при жизни. Что уж теперь? К чему все эти жалкие лицемерные попытки выказать уважение? Гомесу все равно, в каком бы из миров он сейчас не оказался. А их сочувствие отвратительно, ведь жалость – обратная сторона злорадства. Грустная мелодия обрывается на щемящей душу ноте, и все встают. Сейчас начнется новый виток фальшивой скорби. Пришло время прощаться с умершим. Уэнс дожидается, когда вся вереница страждущих проводить Гомеса в последний путь иссякнет, и лишь тогда идет сама. Лежащий в гробу мужчина слишком отдаленно напоминает ей отца. Это кто-то чужой – спокойный, бледный, молчаливый. И кругом эти красные розы, отец терпеть их не мог. Нужны были магнолии, это старинный символ их семьи, но у Мортиши на них аллергия. Уэнс не хочет запоминать отца таким. Для нее он всегда останется человеком, который понимал и поддерживал. Громкий, веселый, с неизменной сигарой, зажатой в чуть желтоватых от табака зубах, хитрым прищуром глаз, цветом ровно таким же, как и у нее самой. Он никогда не унывал, любил свою семью и был готов на все ради них. Девушка аккуратно вытаскивает из нагрудного кармана отца сложенный Мортишей шелковый платок и засовывает вместо него едва распустившийся бутон магнолии. — Это опасные цветы, Уэнсдей, — позади раздается знакомый голос с приятным акцентом. Девушка оборачивается и встречается взглядом с ясной синевой глаз мисс Ларисы Уимс, директрисой школы, в которой прежде училась Уэнс. — Магнолия ядовита, от нее как минимум может разболеться голова. — Как ядом можно убить то, что уже отравлено смертью? — ей не хочется ни с кем разговаривать, особенно с этой женщиной. У них сложились довольно неоднозначные отношения во время обучения Аддамс в школе. — Я сочувствую тебе, — вдруг абсолютно искренне говорит Уимс, поправляя под траурным платком белокурый, отдающий сединой локон. — Вот, возьми. Этот человек один из лучших в штате. Он когда-то помог моей семье справится с утратой. Твоей маме, да и вам с братом самостоятельно не пересилить это горе. Уэнсдей берет из рук бывшего директора, обтянутых в элегантные кружевные черные перчатки, какую-то визитку. Встревать в споры и вообще вести беседы у гроба недавно почившего отца Уэнс не намерена. — Уж в чьей помощи мы точно не нуждаемся, так это в вашей, мисс Уимс, — довольно резко отвечает Аддамс. — Я бы хотела побыть наедине со своим папой, — отворачивается от Ларисы, не дожидаясь ее реакции. Уэнс плевать. Звук удаляющихся шагов гулко отзывается в тишине церквушки. Девушка прикасается пальцами к ледяным ладоням отца, сложенным друг на друга, и одергивает свою руку. Теперь это уже не Гомес. Уэнсдей поправляет бутон магнолии, разворачивается на каблуках и медленно ступает прочь, на ходу разглядывая визитку. «Дай себе шанс. Винсент Торп, психотерапевт». Кто бы сомневался, что Уимс направит всю их семью именно к мозгоправу…***
Июнь, наше время
В цветочной лавке прохладно и неприятно пахнет лилиями. Уэнсдей морщится, отворачиваясь от удушливого букета. Она ненавидит ждать, но именно этим и занята уже последние пятнадцать минут. Молодая девушка, работница цветочного магазинчика на перекрестке двух улиц, никак не может собрать в кучу букет, который ей нужен. — Может мы все же добавим немного листьев для объема? — интересуется флористка дурацким радостным голосом, и Аддамс раздраженно подкатывает глаза. — А шипы срезать? — Тебе нужно связать черной лентой в одну кучу четыре желтые розы, ничего не срезать, не подрезать и попытаться не раздолбать в хлам бутоны, — в ее тоне слышится неприкрытое раздражение. — Это такая непосильная задача? — Я просто работаю первый день… — оправдываясь, она завязывает корявый бант на стеблях цветов и протягивает букет Аддамс. — Просто оно смотрится слишком… — Траурно, — перебивает продавщицу. — Вот, сдачи не надо. Аддамс расплачивается, крепко сжимая в пальцах шипованные стебли, и уходит, не прощаясь. Девица выбесила ее до края. — Но тут нет сдачи! — слова продавщицы догоняют Уэнсдей на пороге. — Поэтому и не надо, — объясняет очевидное, чуть дернув плечом. Солнце противно слепит глаза, точно так же, как и в день похорон Гомеса. Мать, не желая портить себе лишний раз настроение, отказалась ехать на кладбище и ограничилась поминальным семейным ужином. Пагсли просто на все плевать. А вот Уэнс не может проигнорировать самую печальную дату в своей жизни. Чтобы добраться из Нью-Йорка до кладбища в Уэстфилде, где похоронен отец, она тратит несколько часов на езду. Приходится отпроситься с работы и поменяться сменой с Энид. Подруга взамен требует поход в бар, и Уэнс соглашается, выхода нет. Можно было бы попросить Йоко, но та никогда не выходит на подмены. Fairview Cemetery & Arboretum встречает ее прохладной тенью многовековых деревьев и спокойствием. Она любит это место. Тут тихо, грустно и никто не торопит. Тем, кто лежит под могильным плитами, спешить уже некуда. Серый надгробный камень за последние два года слышал слишком много признаний и откровений, которых Уэнсдей больше никому рассказать не может. Не то чтобы она склонна к лишней болтливости или вообще желанию делиться личными секретами. Напротив, Уэнс придерживается простого правила: если не хочешь, чтобы чего-то знали недруги, не говори и другу. Этой нехитрой истине ее как раз тоже научил человек, который сейчас, по всей видимости, второй год неторопливо продолжает превращаться в скелет. Первый раз она пришла на могилу отца, когда убитой горем матери пришлось продать дом. Огромный особняк, десятилетиями принадлежавший семье Аддамс, купил низкорослый пузатый мужик для своей длинноногой барби. Парочка приехала заключать сделку, и Уэнсдей «посчастливилось» наблюдать, как грубо размалеванная девица, чуть старше ее самой, самозабвенно полирует перекаченными гиалуронкой губами лысину своего «папочки». Смотреть на это не было ни сил, ни желания. Уэнс выскочила из дома, едва не сбив омерзительную парочку покупателей, и долго бежала просто куда глаза глядят. Ноги сами привели ее на кладбище, к разлогой магнолии, которую посадила перед семейным склепом еще прабабка Уэнсдей. Вот тогда эта традиция приходить к отцу, когда становится невыносимо сложно и появилась. Даже от молчаливого камня порой было больше толку, чем от ее матери, которая погрязла в пучине страданий. Мортиша пояснила свое решение продать дом тем, что она просто не может находиться в нем, все напоминает ей Гомеса. Так, безутешная вдова пустила с молотка единственное место, в котором Уэнс всегда чувствовала себя безопасно. Но и это не помогло. Полгода Тиша находилась в лечебнице, потому как ее психологическое состояние оставляло желать лучшего. А затем они нашли толкового врача, который взялся помочь Мортише. Кто бы думал, что совет бывшей директрисы окажется толковым и от всего сердца. Им пришлось переехать в новый город, где мать приобрела небольшую, довольно скромную по прежним меркам квартиру. И честно, Аддамс сразу бы съехала от мамы, но девушка боялась бросать ее одну. От несовершеннолетнего братца было слишком мало толку, Пагсли хоть бы справлялся со своим моральным состоянием, куда уж навешивать на него смотрящую по полчаса в одну точку бледную Тишу. Уэнс до сих пор удивляется, как сумела доучиться в университете, параллельно приглядывая за братом и полубезумной от горя матерью. Переезд тоже дался ей трудно. Нью-Йорк – город не ее мечты, в этих шумных, многолюдных бетонных джунглях она никогда не стала бы жить по доброй воле. И хоть сейчас состояние матери намного улучшилось, новую квартиру подальше от родительницы девушка позволить себе не может. Внушительная часть их сбережений была потрачена на учебу Уэнсдей и Пагсли, а также на лечение Мортиши. Их счет в банке значительно истощился, а снять однушку под прохудившейся крышей и соседями-наркоманами ей не позволяет прежняя привычка жить красиво. Дочка Мортиши и Гомеса никогда не отличалась покладистостью и примерностью, с ней порой было сложно, однако у отца имелся особый дар – он всегда мог решить любой ее вопрос, уладить всякую проблему, найти те слова, которые бы ее поддержали. Мама умеет лишь картинно заламывать руки и монотонно, приятным низким голосом читать морали, от которых толку никогда не было. Уэнс садится на лавку перед семейным склепом Аддамсов. Тоска разливается медленно, заполняя каждую клетку тела, становится тягучей, удушливой, словно запах магнолий, растущих вблизи. В голове всплывают воспоминания об отце, о том, как они прекрасно жили и всем том, что безвозвратно потеряно. В последний год своей жизни отец все время пропадал на работе, а Уэнсдей была поглощена собственной жизнью. Сейчас дочка Гомеса отдала бы многое, чтобы папа оказался жив, но таких чудес не случается. Уэнс подхватывает букет, который лежит у нее на коленях, и неторопливо входит в уютную мглу склепа. Пахнет мхом, сыростью и землей. Глаза быстро привыкают к полумраку. Ей так много хочется сказать, но она никогда не умела этого делать. Разговоры не ее сильная сторона. Мисс Кинботт – психолог, которого нашла ей мать, говорит, что общение – основа, на которой строятся любые серьезные отношения. Что ж, не страшно. Аддамс не стремится к отношениям, тем более к серьезным. Она искренне считает, что место чувств в жизни человека переоценено, а значение секса слишком преувеличено. Все намного проще: любые эмоции – это всего лишь набор химических и физических изменений в теле человека. И этим легко можно манипулировать.***
Большой светлый холл утопает в приятной мелодии. Длинные пальцы пианиста, порхающие по черно-белым клавишам, кажется, не прилагают никаких усилий для того, чтобы композиция лилась непрерывно струящейся музыкой. Едва последние аккорды «Вальса ля минор» Шопена стихают, Ксавье слышит настойчивое «Сыграй еще». — А что мне за это будет? — парень отворачивается от инструмента, лукаво улыбаясь, отчего на щеках проявляются озорные ямочки. — Откуда в тебе взялась эта корысть, Торп? — девушка подходит ближе, рукой касаясь черного рояля. — Надеюсь, ты не станешь меня упрекать, что это грех, — Ксавье перехватывает ладонь девушки, аккуратно притягивая ее к себе ближе. — Брэнди… — Я же просила тебя, меня так не называть, — она хмурит брови, и в зеленовато-голубых глазах читается укор. — Прости, все никак не привыкну, — извиняется, снова улыбаясь. — Хочешь, я снова сыграю, чтобы загладить свою вину? — Этого мало, — наигранно дует пухлые губы и аккуратно присаживается на банкетку рядом с парнем, прижимаясь к нему всем телом. — И чего же хочет моя русалка? — длинные пальцы решительно касаются девичьего колена, неторопливо подтягивая ткань юбки вверх по ноге. — Ты прекрасно это знаешь, — накрывает ладонь парня своей, не давая ему продолжить задуманное. Легкий флирт, который витал в воздухе, исчезает мигом, едва речь заходит о важном. Торп убирает свою руку, поднимается на ноги и отходит ближе к огромному панорамному окну, завешанному струящейся тюлью. — Бьянка, мы уже сто раз об этом говорили. Я не отказываюсь от наших планов, просто сдвигаю их на неопределенный срок. — Ксавье умеет вести переговоры. Еще бы, двадцать пять лет жизни с психотерапевтом под одной крышей не прошли даром. — В этом году ровно пятнадцать лет, как не стало матери! Я не могу его бросить наедине с этой датой. — Ему не три года, он взрослый мужчина! — девушка вступает в спор, готовая снова и снова настаивать на своем. — К тому же психотерапевт! Он помогает справиться с утратой другим людям! — Это не одно и то же, — перекрещивает руки на груди, пряча ладони под подмышки. — В следующем году, как я и обещал, мы съедемся, поживем немного… — Но я не хочу ждать еще год! — Я предложил тебе переехать сюда, ты сама отказалась, — констатирует факт. Это было вынужденное решение. Не то чтобы он хотел жить с ней в доме отца, просто иначе все грозилось закончится разрывом отношений, а этого Ксавье не планировал. Его отлаженная жизнь его полностью устраивает, и менять что-либо он в принципе не намерен. — Потому что я не хочу жить с твоим отцом! — в голосе слышится отчаянье. — Да и мать меня со свету сживет! Наши отношения и так противоречат ее религии! — Детка, давай не будем кричать, — пытается понизить градус нарастающей ссоры. — Мы с тобой договорились: прежде чем делать какие-то серьезные, меняющие жизнь шаги, мы должны получше узнать друг друга… — Торп, мы вместе уже два года! Хочешь сказать, что ты меня не знаешь? — она раздраженно поднимается с банкетки, нервным движением поправляя юбку. — Я хочу сказать, что быт – это серьезное испытание для любой пары, — спокойно отвечает, стараясь не поддаваться растущему внутри раздражению. — Бьянка, сейчас я не могу бросить отца. Он совсем один, и гибель мамы для него до сих пор тяжелый груз. Я услышал тебя и … — Хватит говорить словами Винсента! — спокойствие парня злит девушку еще сильнее. — Мы не на приеме у психотерапевта! Я… — О, Марта не предупредила, что у нас гости, — в гостиную входит уверенной неторопливой походкой хозяин дома. — Знаю, что ты хочешь сказать, Брэнди – старый черт легок на помине! Простите, но вы кричите на весь дом, я стал невольным слушателем конфликта. — Я Бьянка Барклай, — цедит сквозь зубы. — Простите, не хотели нарушать тишину вашей обители. — Да, в этом доме основное правило – никаких скандалов, — кивает мужчина, поправляя круглые очки. — Я могу помочь в решении конфликта? Хотите, сядем за стол переговоров. Я… — Отец, ты не на работе, — прикрывает глаза Ксавье, чувствуя, как раздражение становится все сильнее. — Мы сами решим наши вопросы. — Брэнди… Хм… Прошу прощения, — в его голосе слышится снисходительность, словно он говорит с душевнобольной. — Бьянка, может кофе? — Спасибо, я воздержусь! — она бросает сердитый взгляд на Ксавье. — Всего доброго, мне уже пора! Провожать не нужно! Младший Торп делает шаг в сторону быстро удаляющейся девушки, но его останавливает отец. — Полагаю, ей лучше сейчас побыть одной. Ваша беседа вышла из-под контроля, — подмечает очевидное мужчина. — Что на сей раз стало причиной скандала? — Как минимум то, что ты намеренно называешь ее Брэнди, — Ксавье хмурится, сводя светлые брови на переносице. — Это старческое – неспособность запомнить имя? — Нет, это скорее профессиональное, — поправляет очки фалангой согнутого указательного пальца. — То, что она выдумала себе новое имя и взяла фамилию отца, не делает из нее другого человека. — Она просто пытается сделать все, чтоб ее не ассоциировали с матерью, что в этом такого? — Если это не начало шизофрении, то ничего страшного, — в широком жесте разводит руки. — Но сын, Бьянка, как мне помнится, с латинского переводится как «белая». Почему нигерийка выбрала себе такое имя? Она имеет какие-то комплексы по поводу своей расовой принадлежности? — Господи, я прошу тебя, выключи психотерапевта и включи отца, — злость жжет солнечное сплетение, но Ксавье привык не показывать своих эмоций. — Мы договорились – ты не лезешь в мои отношения, а я не лезу в твои. Все честно. — К слову об этом, сын, — Винсент вдруг становится слишком серьезным. — Давай присядем за стол. «Присядем за стол» – это фраза, которая сопровождала все серьезные изменения в жизни Ксавье. Парень внутренне сжимается, чувствуя ускоренное сердцебиение. Он не любит перемены, а судя по морщине, залегшей на лбу отца, их уже не избежать. — Помнишь, однажды в гостях ты застал у нас женщину, Мортишу Аддамс, — начинает Винсент издалека. — Такая, с длинными волосами… — Конечно, помню, — кивает, удобней устраиваясь на стуле за круглым столом. — Это единственная женщина, кроме мисс Лагранж и Марты, которые бывали у нас дома. — Верно, — поджимает губы, отчего на щеках западают ямочки. — Я не стану ходить вокруг да около, скажу как есть. У нас с ней сложились весьма близкие отношения. — В каком смысле «близкие»? — светлые брови ползут вверх. — Она же была твоей пациенткой. — Да, все так… — снимает очки, аккуратно складывая их и опуская на столешницу перед собой. — А потом у нас случился роман, и мы.. — Оу, — Ксавье машет головой, отчего пара длинных прядей выбивается из общего пучка. — Я за тебя рад, но давай без подробностей! — Я и не собирался, если честно, — откидывается на спинку стула. — Но… Я хочу тебя с ней познакомить. — Зачем? — искренне удивляется парень. Ясное дело, матери не стало много лет назад, и у Винсента точно были другие женщины, а возможно и серьезные отношения, но отец никогда не посвящал в это сына и не приводил дам домой. Память Мишель Торп, матери Ксавье, всегда свято оберегалась в их семье. — Скажем так, у меня есть серьезные планы касательно этой женщины, — собирает руки в неплотный замок, пряча их под стол. — Не знаю, как ты среагируешь, но я хочу, чтобы ты понимал. Твоя мама была любовью всей моей жизни. Но она так рано погибла, и я очень долго страдал по ней. Мне казалось, что еще раз полюбить я уже не смогу. А потом появилась Тиша и… — Ты снова хочешь жениться, — Ксавье перебивает речь отца, оглашая свою догадку. Он не дурак и прекрасно понимает, что Винсент не стал бы его ни с кем знакомить, если это простая интрижка. — Хотелось бы, но не знаю, согласится ли она, — честно признается отец. Очень давно, оставшись единственным родителем в жизни сына, мужчина старался изо всех сил сохранить тот уклад и быт, что создала Мишель. И говорить правду – одно из правил дома, на котором всегда настаивала умершая жена. — Что ты на это скажешь? — Пап, тебе пятьдесят пять лет, ты можешь делать, что хочешь, — поднимает и следом роняет плечи. — Но мамой я называть ее не буду, хорошо? — Я уже говорил тебе, что сводить серьезное в шутку – не всегда корректно по отношению к собеседнику, — дергает бровью с легкой проседью. — Это я тебе не как специалист, а как отец говорю. — Ладно, так что ты хочешь от меня? — расслабляется Ксавье. Да, женитьба отца точно внесет некоторые перемены, но пока это вопрос нерешенный. Возможно, эта женщина откажется, возможно, предпочтет так и остаться в статусе невесты, короче, вариантов масса. Паниковать раньше времени нет смысла. В конце концов, он обещал Бьянке жить вместе, возможно, действительно пришло время. Но вот эта мысль вызывает резко негативное впечатление. Переезд, новое место жительства, новый порядок… Ему безусловно нравится смуглая девчонка с приятными пышными формами, довольно покладистым характером и умением угождать парню. Но женитьба… В отличии от отца, Ксавье на такое точно не готов пока пойти. А Барклай наверняка захочет кольцо, платье и свадьбу на сто человек… — Ты не переживай, ничего сверхъестественного, — Винсент улавливает напряжение сына и трактует это по-своему. — Я просто хочу тебя познакомить с ней и ее семьей. У нее прекрасные дети, и для меня это важно. Плюс, я нуждаюсь в поддержке. Ксавье думает минуту и затем кивает. Пока дамоклов меч в виде обручального кольца висит не над ним, он готов делать что угодно. — Единственное, это семейный ужин, так что я попрошу тебя в субботу к семи вечера прийти в ресторан «Foyer familial» без своей переименованной девушки. — Па…— Ксавье недовольно косится на родителя, намереваясь скорее закончить разговор. — Это все? — Прости, я шучу, ты же меня знаешь, — кивает Винсент, возвращая снятые очки обратно на переносицу. — Как дела на работе? — Все идет по плану, — поднимается из-за стола и неторопливо уходит из комнаты, обернувшись на пороге. — Я рад за тебя, пап… И он не лжет. Да, у них с Винсентом не всегда были идеальные отношения, Ксавье скучал по маме, ему хотелось больше внимания отца, который часто пропадал на работе. Но годы сгладили боль от потери Мишель у обоих мужчин и позволили сохранить довольно доверительные, теплые отношения. И сейчас, понимая, что отец наконец-то перешагнул через утрату и пошел дальше, парень чувствует какое-то странное облегчение. Жизнь идет и каждый заслуживает своего второго шанса на счастье.***
Монотонный звон серебряных приборов о тарелки разбавляется довольно скудной беседой матери и сына. Уэнс молчит, не желая вступать в разговор. Она устала с дороги, ее переполняет тоска по отцу и вообще напрягает общество членов семьи. — Ладно, пока вы не ускакали по своим важным делам, у меня к вам разговор. — Тиша откладывает в сторону вилку с ножом и выпрямляет и так ровную спину, что кажется не выдержит позвоночник. На ее щеках розовеет румянец цвета свежей альстромерии. — Мне сложно говорить, поэтому я прошу вашего внимания и понимания. Аддамс отодвигает от себя тарелку и тоже выравнивается. Что-то ей подсказывает, что беседа будет не из приятных. — Сегодня два года, как не стало вашего отца и моего любимого мужа. Я безумно по нему скучаю и мне его не хватает, — начинает заранее подготовленную речь женщина. — И боль потери со мной навсегда. — Мам, давай короче, — Уэнс пальцами цепляется в столешницу. Что на этот раз придумала Тиша? Денег не осталось совсем, и она решила продать ее машину? Или виолончель? — Ладно, — выдыхает, собираясь с духом. — Я встретила одного человека… Вернее, как встретила. Мы давно знакомы, просто наши отношения переросли в нечто большее, и я… Я хочу вас с ним познакомить. Вы о нем наслышаны, но лично не знакомы. Этот мужчина сыграл очень важную роль в моей жизни, и я надеюсь, что он вам понравится. Остаток своей речи Мортиша договаривает в гробовой тишине. Пагсли тоже перестает есть и теперь переводит настороженный взгляд с сестры на мать. Уэнс чувствует, как внутри нее лопается какая-то туго натянутая тетива, и злость, кипучей лавой поджигает вены. Руки сами собой сжимаются в кулаки. Сердце за считанные секунды разгоняет ритм, гулким стуком отдавая в ушах. — И ты не нашла лучшего дня, чем годовщина смерти отца, чтобы сообщить нам эту сногсшибательную новость? — девушка медленно поднимается со стула, ладонями упираясь в столешницу. — Тебя точно вылечили? — Уэнсдей, перестань, — Мортиша поджимает накрашенные темно-вишневой помадой губы. — Я тоже скорблю и скучаю за Гомесом, но его не вернуть. А я хочу жить дальше свою жизнь. — Но ты могла хотя бы не порочить память отца в годовщину! — Ни тебя, ни Пагсли дома днем с огнем не сыщешь. Ты то на работе, то с подругами, домой являешься за полночь! А брат твой учится и вообще живет в студенческом общежитии! — Тиша старается сдерживаться, но подорванная психика отзывается дрожью в руках. — Сегодняшний ужин – это первая наша встреча за месяц. Я просто прошу меня понять и поддержать. Винсент – прекрасный человек. Он вытащил меня из психушки и подарил надежду на будущее… — Погоди, так ты связалась со своим мозгоправом? — складывает руки на груди. — У него следует отнять лицензию за то, что он спит со своими пациентками. — Все не так! — отчаивается Мортиша, понимая, что вернуть разговор в мирное русло уже не выйдет. — Послушай, просто дай ему шанс. Дай мне шанс! Я жить хочу, Уэнсдей! Мне не сто лет. Ты скоро сама встретишь мужчину и будешь строить свою семью. Пагсли тоже. Я останусь одна, а ты же знаешь, я не переношу одиночества! — Я никогда не стану такой, как ты! Я не влюблюсь, не выйду замуж и не стану рожать детей! — зло чеканит Аддамс, сжимая руки в кулаки. — Я не так бессердечна, как ты мама, чтобы портить жизнь другим людям. — Уэнсдей, — Тиша медленно поднимается, тяжело выдыхая. — Это твое право. Но я прошу тебя хотя бы раз побыть не судьей мне, а просто дочерью. Мне нужна поддержка. — На меня не рассчитывай, — резко оборачивается, намереваясь уйти. — Дочка! – Мортиша окрикивает девушку, чувствуя, как к горлу подкатывают слезы. — Я прошу тебя!.. Но Уэнс просто уходит, даже не обернувшись. В ней кипит обида, злость, непонимание и ей жизненно необходима передышка. Пагсли заходит в ее комнату без стука, на что девушка реагирует весьма вяло. Она струшивает пепел в стеклянную пепельницу, выпуская дым в открытое окно. Ссориться еще и с этим сопляком у нее просто нет сил. Уэнс хоть и любит жесткий секс, но сегодняшний день поимел ее круче любого из бывших парней. — Ты зачем мать опять доводишь? — Пагсли нерешительно мнется у двери, зная, что сестра может запустить в него чем-то тяжелым, что подвернется под руку. Такое бывало, и он не всегда уворачивался. — Тебе что, сложно хоть раз не быть сукой? — Уйди вон, — лениво смотрит на него из-под опущенных ресниц. Она сидит на подоконнике, спиной привалившись к оконному косяку. — Тоже мне, моралист хренов. Сам-то когда домой заявлялся? — Если ты не придёшь в субботу, я расскажу ей про Тайлера, — вдруг приосанивается юноша. — Поверь, мне духу станет. — Ты не посмеешь, — Уэнс слезает с подоконника, испытывая острое желание придушить братца. — И это мое дело! — Это урод спер фамильное украшение и свалил в закат! — кривится Пагсли, поправляя полосатую футболку. — А ты отказалась на него заявлять в полицию! «Я никогда не влюблюсь, бла-бла-бла…» — кривляет сестру. — Ты уже влюбилась, и в кого? В самого настоящего придурка! — Закрой свой рот, — рычит Уэнс, надвигаясь на родственника. — Только попробуй хоть слово вякнуть матери! — Я тебя предупредил, — отступает. — Мама заслуживает счастья. Ты ей не указ. Сделай хоть раз, что тебя просят. А если нет… Знаешь, а ведь мама точно засадит твоего хмыря за решетку. Если найдет, конечно! И быстро убегает. Уэнсдей слышит тучные тяжелые шаги по коридору и звук закрывающейся двери в комнату брата. Придурок. Неужели он решил, что она за ним побежит? Ей двадцать два, а не десять, а вот Пагсли только в паспорте девятнадцать, а по жизни вечные семь лет. Да, про Тайлера брат узнал, случайно подслушав ее разговор с Энид по телефону. Уэнсдей действительно встречалась с Галпиным, он был вхож в дом и очень не понравился Мортише. Оказывается, неспроста. Через полгода отношений он бросил Уэнс, ничего не объяснив, прихватив из шкатулки в материнской спальне старинную подвеску, принадлежавшую еще бабушке Тиши. Мать сразу заметила пропажу, и Уэнсдей честно соврала, что взяла поносить украшение. С того происшествия прошел месяц и все это время Аддамс думала, что Тайлер одумается и вернётся, но чуда не произошло. В жизни Уэнс вообще чудес не бывает. Она чувствует, словно на ее плечи рухнул весь мир, и она одна его держит. Ее разбирает злость на мать – как она могла? Отца нет всего два года, а она уже завязала отношения с каким-то напыщенным хлыщем! Недаром сама девушка уверена в том, что любви нет. Ее мать прямое тому подтверждение. И еще больше ее злит то, что выхода у нее снова нет. Пагсли ничего не стоит рассказать правду матери. Да, убить ее не убьют, но все узнают, что она облажалась. А такого допустить девушка не может. Придется идти в чертов ресторан на встречу с новым маминым ухажером. Аддамс воротит от одной этой мысли. Она еще не знает этого Винсента, но уже ненавидит его до глубины души. Девушку гложет эта мысль о встрече с «новым папочкой» и в пятницу вечером Аддамс, изрядно выпив, нехотя делится своим горем с подругой. Энид тоже выпила и теперь слушает Уэнс вполуха, параллельно флиртуя с барменом. — Слушай, ну чего ты раскисла? — поправляет белокурую прядь, кокетливо заправляя ее за ухо и подмигивая чернявому парню за стойкой. — Ну хочет она, чтоб ты пришла – ради Бога! Устрой им представление, от которого у Тиши отпадет любое желание тебя вообще с кем-то еще знакомить! — Энид, мне не десять, мое хмурое лицо уже не выглядит таким устрашающим. Скорее раздражительным, но этого точно мало, — хмыкает Уэнс, помешивая трубочкой на дне бокала коктейль. — Ты когда-нибудь знакомилась с родителями парня, которым ты была бы не по вкусу? — Синклер махом опрокидывает в себя остатки выпивки. — Не приходилось, — ведет плечами. У нее были отношения, но едва случался какой-то намек на серьезность, она сворачивала это дело. — А-а-а-а, подруга! Тогда записывай, — она хищно улыбается, спуская майку чуть вниз, выставляя напоказ декольте, и обращается к бармену. — Милый, повтори нам с подружкой, у нас впереди долгая занятная беседа. — Насколько долгая? — заигрывает в ответ парень, теряя свой взгляд в вырезе ярко-розовой майки Энид. — До конца твоей смены управимся! — вновь подмигивает и разворачивается к подруге. — Поверь, Уэнни, они еще пожалеют, что тебя пригласили!